Вечером того дня, когда должен был быть подписан контракт, я работал с подъемом, потому что работа — это единственный способ выпутаться, выкрутиться из любого затруднительного положения. Я перечитал последние страницы, написанные Клеманс. В тексте кое-где не хватало точек и запятых, в двух-трех местах отсутствовало согласование в роде и числе и т. д. Но в общем и целом все было просто великолепно. Я бы не сказал, что действие развивалось слишком уж стремительно, но стиль был великолепен. Я буквально упивался им, я чувствовал себя в этом потоке столь же легко и свободно, как чувствуют себя мои ноги в мокасинах, которые я надеваю, не прибегая к помощи рожка. Мне было приятно в причудливых изгибах и поворотах жизни ее героев. Я даже испугался, что уже не смогу привыкнуть к другой манере письма, и в конце концов я уверовал в удачу, в везение, в счастливый случай, просто в счастье! На протяжении какого-то времени при чтении ее романов мой разум и мое сердце составляли некое единое целое. Мое нутро, по природе своей весьма суровое, превращалось в какую-то… школьную столовую, битком набитую юными простушками: я так и слышал, как они бросали «хэлло!» проходившим мимо особям мужского пола, как они перешептывались, как задыхались от сдерживаемого смеха, как шелестели подолы их юбок…

Склонившись над бумажником из крокодиловой кожи, из которого Рене, граф Робер, доставал одну за другой семейные фотографии, я почти затаил дыхание, как и Леони. Рубашка графа сушилась перед очагом, а он сам, прежде чем передать какую-нибудь фотографию в руки Леони, целовал эту фотографию, и уж потом взору трепещущей Леони, а также и моему взору представала то некая дама около фонтана или пруда, то некий прекрасный конь на лужайке перед замком, то целый сонм красавиц, сидевших на террасе какого-нибудь дворца, где на фронтоне были изображены нежно поддерживающие друг друга нимфы. Подобно Леони я входил в этот новый мир высшего света, сердце мое билось часто-часто, а иногда замирало, потому что мне открывалась совершенно неведомая жизнь, легкая и приятная, где чья-то заботливая рука ставила свежие цветы в севрские вазы желаний. Вместе с Леони я, как в вечном и бесконечном детстве, указывал пальчиком на кольцо, на роскошную машину, на конфетку, которые доставили бы мне удовольствие, если бы стали моими. Когда же Рене, граф Робер, спрашивал: «Какую (или какое) вы предпочитаете?» — то я вместе с Леони поневоле вынужден был отвечать и, разумеется, говорил: «Ту (или то), что лежит (или стоит, короче говоря, находится) рядом с другой (или другим), то есть вашей (или вашим)».

Я вновь ощущал то удовольствие, ту радость, которые я испытал, когда открыл для себя Клеманс. Стиль ее письма, представлявший странную смесь простодушной, наивной невинности и изощренного сластолюбия лакомки, захватывал, зачаровывал и увлекал медленно, постепенно, но очень упорно, подобно тому как морские волны, набегающие одна за другой, влекут пловца в открытое море, где великая стихия колышется, ворочается, шевелится, как уснувшее животное. Там, на этих бескрайних просторах, нас могла бы вскоре охватить апатия, мы могли бы расслабиться и потерять интерес ко всему на свете, но прежде чем это с нами могло случиться, на нашем пути оказывается судно, перевозящее диких животных. Оно направляется к Новому континенту, на его борту находятся хищники, предназначенные для цирков. Внезапно раздается оглушительно громкое рычание леопарда, и от этого мощного рыка разверзается небосвод. Вот тут-то и появляется Клеманс и, подобно опытному дрессировщику, ударом хлыста направляет нас на путь истинный.


Клеманс вернулась в полночь; от ее сурового с виду, строгого одеяния почему-то пахло прелой картошкой. Она попросила меня помочь ей раздеться, развязать ленты шляпки и пояс платья, завязывающийся сзади.

— Уф! — вздохнула она. — Доходы мы с Шарлем будем делить пополам. Все было заранее подготовлено и предусмотрено, так что в течение пяти минут контракт был подписан. В издательстве, где было непривычно тихо, мы, как выяснилось, были одни со Смитом, Грандом и его секретаршей, да вдобавок у входа еще находился вахтер. В лимузине нас ожидал шофер Гленна Смита, но когда мы вышли, он был занят важным делом: вырезал фото какой-то обнаженной красотки из иллюстрированного журнала, — вот почему он не успел открыть нам дверцу авто, за него это сделал сам мистер Смит, и машина тотчас же тронулась с места, хотя Смит не произнес ни слова. Чувствовалось, что шофер настолько хорошо владеет машиной, что водит ее почти вслепую, не совершая ошибок, безо всякого напряжения, но при этом не нарушая правил и не попадая в аварии. Чувствовалось также и то, что сам Гленн Смит идет по жизни уверенно, не суетясь и не торопясь, словно следует по накатанному пути. Он попросил меня убрать от него подальше розу, которую я держала на коленях. Я подумала, что он забыл мне ее преподнести, когда я вошла в кабинет для подписания контракта, и что он, быть может, был смущен, когда Шарль Гранд преподнес ее мне с широкой улыбкой, приветствуя меня. Короче говоря, я вообразила, что Гленна Смита моя роза нервировала из-за того, что он попал в неловкое положение. Ты же знаешь, как интересует меня человеческая психология. Мне захотелось выяснить все до конца, а не теряться в догадках, и мы обменялись двумя-тремя репликами, на взгляд стороннего наблюдателя, пожалуй, весьма странных. Я сказала: «Со мной тоже иногда случается нечто подобное, мистер Смит. Порой я не переношу запаха некоторых роз… их запах раздражает и выводит из равновесия…» Он ответил: «Их запах мне совершенно безразличен, мадам Стилтон, а вот их самодовольный вид тщеславных зазнаек действует мне на нервы, выводит из себя. Мне кажется, так насмешливо, как смотрят они на нас из-под своих лепестков, должно быть, из-под ресниц взирает на нас дьявол; к тому же их шипы вызывают у меня отвращение, если не сказать — ужас». Кстати, что касается самого Гленна Смита, то я не могу сказать тебе, какого цвета у него глаза, я вообще ничего о них не могу сказать, большие они или узенькие, как щелочки, какой у них взгляд, рассеянный или проницательный, а все потому, что он как приехал в издательство в черных очках, так ни разу их и не снял на протяжении того времени, что мы пробыли вместе.

— Он не снял их, даже когда здоровался с тобой?

— Нет. Да и что это было за приветствие! Он даже руку мне не поцеловал, да и свою не подал для рукопожатия, а просто небрежно ее приподнял и помахал… Я даже не знаю, видел ли он меня вообще…

Потом мы ехали молча. Шарль Гранд сидел в своем углу и сохранял величественно-надменный вид; похоже, он размышлял над тем, в который из четырех знаменитых ресторанов с сумасшедшими ценами вез нас обедать наш мормон. Одно за другим все прославленные заведения, в одном из которых надеялся оказаться Шарль, остались позади, мы уже неслись мимо каких-то забегаловок и складов, приближаясь к аэропорту Бурже. Без сомнения, Гленн Смит собирался поскорее с нами расстаться у трапа своего личного «дежурного» двухмоторного самолета (по крайней мере я так подумала), но шофер вдруг резко повернул руль, и лимузин втиснулся между двумя грузовиками с прицепами, стоявшими на тротуаре около ресторана для водителей-дальнобойщиков. Вероятно, со стародавних времен, так сказать, начиная с глубокой древности, теряющейся во мраке веков, здесь стояло какое-то заведение, где люди ели… это была жалкая хижина, харчевня, трактир для бродяг и воров, таверна для охотников, дешевая столовая для наемных рабочих, для шоферни. Если бы я любила прибегать к помощи фей, Огюст, я попросила бы их применить свое искусство и снять крышу, а также убрать стены этого сарая, где при появлении Гленна Смита на мгновение воцарилась бы мертвая тишина. И вот тогда, Огюст, при свете дня всему миру явилась бы огромная, прямо-таки колоссальная тысячелетняя глыба сала и грязи, высотой чуть ли не в человеческий рост, к которой никто не прикасался даже пальцем… никогда! В этой «консервной банке» для нас был «зарезервирован» стол. Гленн Смит поднял палец, и патрон сего заведения тотчас же подал нам «дежурные» блюда: жареную картошку, сосиски, вино, но не в бутылке, а в картонном пакете, принес он и спички, которые и положил перед некурящим мормоном. Не могло быть и речи, чтобы расслышать друг друга в стоявшем в этой забегаловке чудовищном гвалте. Я ни к чему не прикоснулась и передала свою тарелку Шарлю Гранду, евшему за двоих, так как у него разыгрался дьявольский аппетит при виде того, как водители грузовиков уписывали за обе щеки капусту на бараньем сале, подававшуюся в качестве дополнительного блюда. Шум, производимый этими набитыми и жующими ртами, действительно был чудовищный, и в то же время вся сцена производила впечатление несколько странное, словно все происходило в безвоздушном пространстве, и все предметы были какими-то вялыми, мягкими, рыхлыми: и сам воздух, и картошка, и рубашки на широких согнутых спинах, и обвисшие плечи, и маслянистый, жирный чад, выползавший ленивыми лентами из дверей кухни. Гленн Смит что-то лепил из куска хлеба.

— Зачем же приходить сюда, если вам не нравится то, чем здесь кормят? — спросила я.

— У меня свои привычки, — ответил он, помолчал и продолжил: — Видите ли, это одно из редких мест во Франции, где мне в голову приходят дельные мысли, разумные идеи.

Я не смогла ничего больше из него вытянуть. Он выставил перед собой в ряд свои крошечные фигурки из хлебного мякиша: ежиков, утыканных спичками, заменившими иголки. Вскоре к столику подошел сам хозяин заведения, чтобы спросить, довольны ли мы, и чтобы предложить Гленну Смиту мятную жвачку. С добродушной улыбкой истинного дипломата Шарль Гранд заявил, что все было просто превосходно. Гленн Смит сунул жвачку в рот и принялся ее жевать, а патрон проводил нас до дверей со словами: «До скорой встречи, мистер Смит, я все запишу на ваш счет». У трапа самолета человека, обладающего отныне всеми правами на мои произведения, ожидали две прелестные и до тошноты сладенькие блондиночки. Он предоставил в наше распоряжение лимузин и шофера, который содержит здесь машину в образцовом порядке, чтобы господин и повелитель мог в любой момент ею воспользоваться. «Нас по всему свету человек пятьдесят», — сказал нам этот «лакей при баранке», — «мистер Смит раз в год собирает нас у себя на ранчо, устраивает для нас настоящий банкет после богослужения в церкви общины нашего братства. Да, разумеется, я тоже мормон. Что? Нет, мистер Смит никогда не снимает свои черные очки, даже ночью, потому что он, по его собственным словам, боится звезд, а днем избегает зеркал, потому что, как говорят, у него будто бы глаза как у ястреба».