* * *

Я вспоминаю, как однажды в полдень оказался в темном мрачном парадном своего многоквартирного дома. Домовладелец, высокий, сухопарый, обычно сдержанный до бесстрастности, словно вечно застегнутый на все пуговицы тип с неизменной тростью, украшенной набалдашником в виде собачьей головы, стоял около своей квартиры и с высоты своего положения взирал на почтовые ящики. Я поздоровался с ним.

— А, господин Авринкур! Добрый день! Да, что-то я не вижу вашу бродяжку? Она теперь живет в другом месте? Вы расстались?

— Да нет, я несу ей почту из издательства.

Он посмотрел на толстую, раздувшуюся сумку, которую через несколько мгновений предстояло потрошить нам с Клеманс.

— Странная же у вас жизнь…

— Стоит мне только задуматься над этим вопросом, и тотчас же я понимаю, что не знаю никого, чью жизнь нельзя было бы назвать странной, — сухо бросил я.

— И однако же мне порой случается встать вечером у окна, после выпитой перед сном кружечки пива… знаете, у каждого свое снотворное… так вот, я облокачиваюсь на подоконник, смотрю вниз со второго этажа, размышляю, тем более что мыслительному процессу весьма способствуют темные фасады домов на противоположной стороне, а в особенности — граффити, которые постоянно появляются на стенах вновь благодаря крайнему небрежению муниципалитета, те самые граффити, «содержание» которых варьируется от политических лозунгов до откровенной похабщины, так вот, для меня эти размышления — целебное средство, нечто вроде укрепляющего, но иногда… иногда я, свесившись вниз и глядя на темную улицу, вдруг ощущаю, что восхищен и очарован. Послушайте, господин Авринкур, я полагаю, вы ошиблись относительно смысла слова «бродяжка», слетевшего с моих уст. Так вот, господин Авринкур, вы — один из моих лучших квартиросъемщиков, вы серьезны, вы всегда вносите плату накануне установленного срока, и я говорю с вами как благонамеренный гражданин с другим благонамеренным, добропорядочным гражданином. Знаете, господин Авринкур, появление Маргарет Стилтон, вашей подруги, утешило меня, развлекло, избавило от многих тревог. Я часто вижу, как вы по ночам выходите из дому и бродите по улице, читая эти настенные надписи. Случалось, что и мисс Стилтон кое-что к ним добавляла, используя не краску, а мел, то есть действовала она обдуманно, умышленно. Мне казалось, что вы пытались удержать ее от подобных поступков, но она всегда все делает так, как ей заблагорассудится. Мы не имеем над женщинами никакой власти, мы ничего не можем с ними поделать. «Отстань, говори что хочешь и сколько тебе угодно, но отстань, я все сделаю по-своему!» — вот что говорит женская душа. Друг мой, положите вашу сумку, мне кажется, она довольно тяжела. Я еще не закончил.

Я повиновался, опустил сумку на пол, к ногам, и увидел мышь, прошмыгнувшую вдоль выложенной керамической плиткой стены.

— Как-то раз я едва не последовал за вами, но было уже так поздно… Она была в купальном халате, но в туфлях на высоких каблуках-шпильках, так что ростом она, казалось, была с вас… Она что же, собиралась купаться?

— Нет.

— А я было подумал… в руке она держала цветок…

— Я дарю ей розу всякий раз, когда она заканчивает очередную главу. Ей нравится бросать эти розы в воды Сены, а потом мы с ней вместе долго-долго смотрим, как роза уплывает вниз по реке… Мало что может сравниться по красоте с этим зрелищем, и мало что может так волновать. Свет, озаряющий Лувр, отбрасывает блики на воду, они тоже колышутся, качаются, плывут… а свет струится, пульсирует… Просто чудо! Нет, вы должны были пойти за нами…

— Ну, теперь я имею полное представление обо всем, ведь вы нарисовали такую дивную картину. Вам повезло, что у вас такая подруга. Это такое счастье!

— Она всеми силами стремится дарить счастье, только об этом и мечтает, — сказал я.

— Увы, я должен сознаться, что впервые купил ее книгу, когда увидел ее фотографии в витринах книжных лавок, но я так и не смог дочитать до конца.

— Почему?

— Мне показалось, что я очутился в фургоне ясновидящей, а я не умею верить предсказаниям гадалок, господин Авринкур, я вообще ни во что не верю. Но только ничего ей об этом не говорите, а передайте слова моей глубочайшей признательности и искреннего почтения.

Он сделал три шага, чтобы открыть дверь на улицу, но вдруг зажег свет и повернулся ко мне.

— Вот уже пятьдесят семь лет я живу здесь, в собственном доме, и до сих пор путаюсь в кнопках. Как это объяснить?

— Мы запрограммированы раз и навсегда, — сказал я.

Я вернулся домой и обнаружил Клеманс в ванне, где она возлежала, задрав вверх одну ногу. Признаться, давненько я не видел, чтобы она надевала на лодыжку золотую цепочку, которую обычно носила на запястье.

* * *

Разумеется, я не присутствовал при подписании контракта, в соответствии с условиями которого романы Клеманс в скором времени должны были быть отданы в руки сценаристов, мастеров по сочинению диалогов, режиссеров, монтажеров и композиторов, но она сочла, что будет весьма и весьма хорошим тоном предстать перед миллиардером-мормоном в черном платье. Мы пробегали по городу целый день в поисках подходящего туалета в стиле добродетельной монахини, ухаживающей за больными, дамской бархатной шляпки с лентами, завязывающимися бантом под подбородком, очень походившей на старомодный чепец, черных туфель с пряжками и фиолетовых чулок, чтобы придать всему этому строгому и суровому ансамблю некую пикантность, чертовщинку, я бы сказал. Признаться, я рассчитывал найти все необходимое в квартале Сен-Сюльпис, но, увы, мы не нашли ничего подходящего ни там, ни в специальных отделах крупных универмагов, торговавших различными церковными принадлежностями и облачением; мы уже совсем было впали в отчаяние, когда при выходе из последнего универмага Клеманс, повинуясь гласу суеверий, положила крупную купюру в кепку какого-то бродяги-безработного (кстати, пребывавшего в полном расцвете сил и лет), сидевшего по-турецки на тротуаре и искавшего блох у своей собаки. Так всегда бывает в жизни: вы ведь не выбираете в толпе подходящего или понравившегося вам человека, чтобы узнать у него, как пройти на улицу, куда вам нужно попасть, нет, вы обращаетесь к первому встречному… Вот так и Клеманс, ни о чем особенно не задумываясь, обратилась с вопросом к бродяге-попрошайке. Он сунул два пальца в рот и трижды свистнул. И мы увидели, как в десяти шагах от нас вдруг зашевелилась какая-то куча тряпья и к нам медленно, прихрамывая, приблизилось некое существо, как оказалось, женского пола, неопределенного возраста, одетое в какие-то невообразимые лохмотья, с четками в руках. Физиономию сей дамы искажала страдальческая полуулыбка, словно эта дама являла собой воплощение всех скорбей и горестей мира.

— Моя матушка, — сказал мужчина, просивший подаяние. — Мы работаем вместе. Мы с ней никогда не расставались.

— Времена сейчас тяжелые, — сочувственно вздохнула Клеманс.

— Да нет, грех жаловаться, дела-то наши идут неплохо, — сказала старуха, несколько даже горделиво распрямляя спину. — Всегда и везде есть люди с нечистой совестью. Вот они и замаливают грехи, подавая милостыню. А для нас самое главное — устроиться в хорошем месте, это трудно, но… но я не имею права выбалтывать вам все секреты!

— О, прошу вас, расскажите мне все, если у вас станет легче на душе после того, как вы выговоритесь, — промолвила Клеманс.

— Послушай мадам, мама, сделай так, как она просит, — сказал сын, и произошло чудо: старуха открыла нам свое сердце.

— К счастью, есть некий господин Проз, наш добрый патрон и покровитель. Он знает все хорошие места в городе, где всегда много народу и подают особенно щедро. Так вот, он развозит нас по точкам по утрам и забирает вечером, чтобы отвезти на наш сборный пункт, в Барбе. Нас на него работает человек сорок, и он кое-как подлатал для нас микроавтобус.

— Проз — человек смелый, — добавил сынок. — Он пришел на смену господину Мари, которого убили в прошлом году. Унаследовал, так сказать, его дело…

— А кто его убил?

— Да у нас ведь все как у всех и как везде… — протянула мамаша. — Есть определенные подозрения, но точно-то никто ничего не знает.

Из пасти у собаки текли слюни. Две блохи нашли свой конец между сухо щелкнувшими ногтями сына.

— Мама, — сказал он, — выслушай мадам и помоги ей найти то, что она ищет.

— Проще простого, — закивала головой старуха, выслушав Клеманс. — Вы все найдете у нас, в Барбе.

И действительно, Клеманс, всегда недолюбливавшая поношенные вещи, опасавшаяся напороться на совершеннейшее барахло и тряпье, нашла в Барбе вещи почти новые, причем нашла именно то, что хотела. Мало того, она даже могла выбирать, потому что было из чего!

В Барбе под грохот поездов наземного метро, подобно огромным утюгам регулярно, с равными интервалами сглаживавшими все шумы и крики восточного базара, слова, слетавшие с уст Клеманс, мгновенно передавались от одного торговца к другому во все стороны, так что через мгновение о ее желаниях стало известно даже на соседних улочках. «Требуются епископские шелковые чулки!» И вот уже к нам, расталкивая локтями своих собратьев, протискивается продавец с целой кучей вожделенных фиолетовых чулок; он уверяет, что они достались ему от кардинала такого-то, потому что тот якобы подарил их его сестре. Торговец принялся растягивать чулки в длину, демонстрируя их прочность. «Нужна шляпка с завязками под подбородком!» И вот уже детишки натащили их отовсюду… Клеманс платила щедро, не торгуясь, правда, она крепко прижимала к себе сумочку, да и я за ней приглядывал, вернее, я приглядывал за теми, кто ее окружал. Но я поторапливал ее, потому что ощущал, как нас с ней обволакивает плотной пеленой туча взглядов, и эта туча похожа на тучу саранчи… В последний момент мы с ней оказались перед трудным выбором: перед нами стояли десять пар туфель с красивыми пряжками, тридцать седьмого размера, точь-в-точь таких, какие хотела иметь моя возлюбленная. Она взяла ту пару туфель, что, как нам показалось, «прожила свою жизнь либо в достатке, либо в забвении», без единой морщинки на союзках.