Тысячу раз я бралась за перо, и тысячу раз я его откладывала в сторону, ибо я была не способна написать тебе, потому что мне было стыдно за мой такой убогий стиль по сравнению с твоим, столь изысканным; к тому же меня мучила совесть из-за того, что в один прекрасный день мы с Самантой, слишком много говорившей мне о тебе, исчезли, бежали, вот так, без предупреждения. Мы открыли новую «Лавку Пенни Честер» в этом сером краю, где живут люди неизбалованные, неискушенные и, я бы даже сказала, посредственные, так что работы у меня много, и я уже украсила около тысячи самых разных апартаментов, располагающихся как на нижних, так и на верхних этажах небоскребов. В пассаже, где мы не только держим лавку, но и живем, тебе, как мне кажется, отдан на откуп целый книжный магазин. Я захожу туда, чтобы погладить твои книги. Я слежу за твоим творчеством, за твоей жизнью, и я тобой восхищаюсь. Что ты делаешь со всеми деньгами, что ты зарабатываешь? Куда ты их вкладываешь? Не могли бы мы обсудить этот вопрос? Ты ведь никогда не была деловой в общепринятом смысле и даже, как мне кажется, не была таковой и в амурных делах. Я так счастлива, что ты не отдала на растерзание публики свое прекрасное имя Клеманс. Твоя Маргарет Стилтон очень нравится франкофонам. Из окон моей квартиры на шестьдесят первом этаже я вижу широченную реку, так похожую на собрание твоих произведений; эта река, как и твои книги, властно манит, притягивает меня к себе, это равнодушное чудовище зовет меня… Как поживаешь, берлинская лазурь? Свет твоих очей по-прежнему является светом моих глаз.

Сюзанна.

P.S. Отвечай мне до востребования: я не хотела бы смущать покой необузданной особы, с которой я все еще продолжаю жить. Никто не знает, что с ней, и врачи не могут прийти к единому мнению. Верно только то, что конец близок и что ее последние слова будут обращены к тебе. Только любовь производит подобные разрушения. Я дам тебе знать, Клеманс. Ты приедешь, и мы о ней поговорим.

Клеманс сложила письмо и, не сказав о нем ни слова, положила к себе в сумочку.

— Хорошие новости? — спросил я.

— Шарль Гранд говорит, что мои книги продаются по всему миру, и я счастлива иногда получить подтверждение истинности его слов.

— Ну, полно! — сказал я. — Воображение романиста не ограничивается измышлением приключений несуществующих персонажей. Не пытайся заставить меня поверить, Клеманс, в то, что ты не воображаешь, как какой-нибудь скандинав открывает одну из твоих книг и читает ее где-то среди фьордов при свете «полуночного солнца», то есть так называемой белой ночью, своей возлюбленной русалке, читает с той самой страницы, на которой он загнул уголок, остановившись в прошлый раз.

— Ты так думаешь?

— Ну конечно, это же очевидно! А посмотри-ка на этого верного хранителя древностей, на этого стража, приставленного охранять пагоду где-то на Филиппинах… При бледном свете луны он зажигает одну за другой палочки благовоний, вокруг него курится ладан, а он бормочет сквозь зубы свои вечные молитвы, не то суры, не то мантры, но порой, чтобы не заснуть, он вставляет в затверженные с детства фразы один из твоих абзацев, а то и несколько страниц твоего текста.

— Ты всегда шутишь, ты все высмеиваешь, над всем подтруниваешь, ты меня утомляешь.

— Утомляет слава и всеобщая молва, а я вовсе не шучу и не подсмеиваюсь над тобой. В Институте сгущаются сумерки, а над Брисбеном занимается заря. Ученики, изучающие французский язык, повторяют по памяти заученный наизусть отрывок из романа «Возьмите меня за руку», который они должны прочитать в лицее на уроке. Самая низшая оценка будет восемнадцать баллов, но она будет всего одна, так как всем остальным придется поставить двадцать, а в конце урока преподаватель скажет лицеистам, что во Франции есть только парфюмеры и повара… подумает и добавит: «Да, правда, есть еще Маргарет Стилтон, она не англичанка. Я имел честь и счастье встретиться с ней в Париже. Это типичная француженка: высокая, стройная, утонченная, глаза у нее темно-синие, очень и очень темные, взор их порой бывает мрачен, и любая одежда ей к лицу, потому что она умеет ее носить».

— Помилуй, Огюст! Ради бога!

— Да, я избавлю тебя от описания того, что происходит в Самарканде и в Гуи-ле-Грозейе.

— А где это?

— В департаменте Уаза. Вот видишь, тебя это заинтересовало. Я могу сколь угодно долго говорить об этом уголке мира, я могу быть неистощимым источником сведений об этом поселке, где и в хорошие-то годы насчитывалось лишь два десятка жителей.

Внезапно я ощутил какую-то усталость. Я механически разорвал рекламные проспекты, составлявшие большую часть почты. Я колебался, сказать Клеманс, что у меня нет сигарет и что я сейчас за ними схожу, или ничего не говорить, а уйти потихоньку. Мое лицо, случайно увиденное мною в зеркале, выражало такую безграничную печаль, что Клеманс, пожалуй, могла бы подумать, что я собираюсь уйти и уже больше не возвращаться. Привычка к совместной жизни избавляет нас от необходимости произносить многие слова и в то же время сближает мысли и позволяет понимать друг друга без слов.

— Хочешь, я пойду и куплю тебе сигает, Огюст? Я уже иду.

Клеманс подбросила монетку и хлопнула дверью. Я открыл ее сумочку и прочитал письмо, написанное красными чернилами. Никогда прежде я не совершал такого подлого, омерзительного поступка. Увы, даже самый лучший человек способен на самую гнусную подлость. С внезапной силой на меня нахлынули воспоминания о той самой заброшенной и выставленной на продажу лавке в Марэ, которую мы видели во время ночных скитаний по городу с Шарлем Грандом, я вновь увидел намалеванные на витринах белые кресты, и грудь у меня болезненно сжалась, горло перехватило. Я принялся рыться в сумочке и нашел маленькую, пожелтевшую, почти бесцветную фотографию старух бакалейщиц из Сент-Фелисите, но только на ней они были еще молоденькими девушками и весело улыбались в объектив, прильнув щекой к щеке. Она ее украла? А может быть, старухи сами ее дали? Я бесцеремонно продолжал рыться в сумочке, что мне самому было странно, и вдыхал какой-то таинственный, слабый, но явно ощущавшийся запах, исходивший из ее глубин, чуть затхлый и в то же время чарующе-коварный. Я поспешно и резко захлопнул сумочку, щелкнув замочком. Вернулась Клеманс, на ходу покуривая сигарету, она небрежно бросила мне пачку, вдруг она положила себе руки на талию и с закрытыми глазами принялась слегка покачивать бедрами. Если бы я не был дома, то мог бы подумать, что внезапно оказался на улице Сен-Дени, среди уличных шлюх. А она без устали все поигрывала и поигрывала бедрами, ловко подманивая меня.

— Эй, я беру недорого! Ну же, милый, решайся, я здесь самая дешевая! Так что, ты поднимешься со мной?

И я позволил «Милосердию Августа» излиться на меня в полной мере. Был полдень. Лучи солнца одинаково озаряли и площади перед храмами, и хитросплетение улочек квартала, который мне хотелось назвать современной Субурой, по аналогии с кварталом в Древнем Риме, заселенным по преимуществу плебсом.

* * *

Шарль Гранд назначил мне встречу в Отей, в ресторане на ипподроме.

— Вы сейчас сами убедитесь в том, что нам будет казаться, будто мы с вами находимся в центре картины, где все движется.

Чтобы растолковать смысл этого замечания Гранда, следует сказать, что он частенько назначал местом встречи зал того или иного музея, причем указывал, перед каким именно полотном, которое он давно не видел, следовало его ожидать. «Таким образом мы оба — и вы, и я — будем пребывать в твердой уверенности, что не совсем уж даром потратили время», — говорил он. Шарль еще добавлял, что болото рукописей не сможет его в таком случае глупо, по-дурацки засосать и что живопись возвращает ему способность воспринимать яркие краски мира, а попросту говоря, возвращает ему вкус к жизни. Разумеется, он говорил со мной о Клеманс, и в конце концов он стал видеть во мне ее отца, любовника, соучастника, телохранителя, страхующего ее от всяких бед, конечно же, редактора, корректора, исправляющего все ее промахи и ляпы, не только в текстах, но и в реальной жизни, то есть избавляющего ее от опечаток при наборе книг и от приступов отчаяния. Именно Шарлю Гранду я обязан тем, что теперь вижу (и буду видеть) Клеманс на самых прекрасных картинах, принадлежащих кисти живописцев разных стран и эпох. Да, это Клеманс восседает на лошадях Веласкеса, это она ступает по вымощенным плиткой полам в залитых светом залах у Вермеера, это она катается на лодке на полотнах импрессионистов. Сегодня она ласково треплет по холке свою кобылу-победительницу, резко вскидывающую свою точеную голову, фыркающую и обдающую хозяйку хлопьями пены…

— Огюст, вы всегда все угадываете, всегда попадаете в самую точку… Вы что же, не видите сейчас, что она меняется на глазах?

— Да, Шарль, вижу. Раньше она проводила за письменным столом четыре часа, а сейчас проводит восемь.

— Для того, чтобы написать такое же количество страниц?

— Нет, половину!

— А что делаете в это время вы?

— Я плаваю по волнам Гомера, для которого умереть означало выполнить свое жизненное предназначение.

Мысль о том, что Клеманс изнуряет себя работой, была для нас столь же очевидной, как очередной заезд, происходивший у нас на глазах, как четкость звучавших команд, как прямизна дорожки, по которой бежали лошади, как существование изгородей и того места, где дорожка изгибается, образуя полукруг, как наличие широких и постоянно шевелящихся трибун, звуков, производимых хлыстиками жокеев, подгоняющих своих скакунов… Она была столь же очевидна, как и то, что одна из участниц состязаний опередила всех других на голову или на корпус, как то, что ее обязательно сфотографируют на финише, жокей поприветствует публику, а судья объявит имя победителя. Никаких сомнений быть не могло: мы оба были владельцами одной и той же лошади и оба поставили на нее. Наша деликатность, порядочность, тактичность были, возможно, неуместны, но я и так ощущал некий дискомфорт, некую внутреннюю тревогу.