— Там ревут танки, спущенные на парашютах с огромных транспортных самолетов. Они движутся по пустыне, то и дело подрываясь на минах. Нефтяные вышки объяты пламенем, и дым от пожарищ черным саваном окутывает все вокруг, застилает небо, так что становится темно, как ночью. В этой темноте повсюду мелькают то ли призраки, то ли люди, но, как бы там ни было, там идет бой, льется кровь, совершается смертоубийство. А потом какой-нибудь праздный турист платит приличную сумму агенту из бюро путешествий, чтобы посетить место, где разыгралась трагедия, чтобы испытать острые ощущения.

— Я не согласна на такой конец, Огюст. Какая муха тебя укусила? Ты не сообщаешь нам ничего нового со всеми этими твоими танками, минами, горами человеческих трупов, с проявлениями садизма и глупости. Нет уж, давай останемся в пустыне. Я хотела бы туда съездить.

— Но в пустыне небезопасно, там тоже может произойти всякое…

— Потому что меня там нет, — парировала она.


Я часто задавался вопросом, откуда у Клеманс был этот дар обращать себе на пользу, на пользу своему благополучию и благосостоянию любую, казалось бы, самую неблагоприятную ситуацию и любое положение дел. Разумеется, в детстве, довольно несчастливом, она им не обладала. Потом она обрела кое-какую власть над собой, научилась собой управлять и владеть… Меня интересовало, потерпела бы она, чтобы кто-то другой обладал над ней какой-то властью? Она сохранила приятные воспоминания о том периоде, когда ее перевели в монастырский пансион, где парижские монахини со своими чуть наивными лицами походили на статуи из какой-нибудь деревенской церквушки. Рассказы о детстве, проведенном в Оверни, дышали свежестью и были напоены солнцем, ветром и воздухом, так что мне становилось завидно, и я начинал стыдиться того спертого, тяжелого воздуха, которым я сам был принужден дышать в те годы на Севере, где мне приходилось довольно туго. Я расспрашивал свою подругу об исчезновении тех людей, что были ей дороги и чья смерть могла бы причинить ей страдания. Но она, как оказалось, совсем не плакала, когда ее мать погибла по нелепой случайности во время одного из сельских праздников, на ярмарке, качаясь на больших качелях. Эти праздники были единственным развлечением для этой суровой и молчаливой женщины. Она не пропускала ни одной ярмарки на пятнадцать лье в округе, и Клеманс утверждала, что в конце концов ее матушка получила то, что хотела: вознесение на небеса, немного, правда, странноватое и грубоватое, но все же вознесение, на ее особенный лад.

— А твой отец, он как все это перенес?

— Он возложил на могилу букетик дельфиниума, оставил свою работу и увез меня к своей кузине в Париж, он мечтал о ней.

Я попытался ступить на тропинку иронии и насмешки, стремясь следовать за Клеманс шаг в шаг, но оказался на ложном пути, так как никакая горечь и злоба не обитали в ее душе. Когда она предавалась отдыху, когда она была спокойна, она будила во мне воспоминания о фруктовом саде в тихий летний вечер. Вы видите эти обнаженные прекрасные плоды, таинственно отсвечивающие в игре нескромных теней и света? Что может быть чище?

По природе своей я не склонен доверять тому, что лежит на поверхности. На протяжении моей жизни я сорвал немало яблок, но некоторые из них, сочные и крепкие на вид, с гладкой неповрежденной кожурой, на деле оказались гнилыми, их плоть под этой глянцевой оболочкой оказывалась разложившейся, а сердцевина и вовсе совершенно сгнившей… Короче говоря, я обнаруживал, как говорится, кусок дерьма в шелковом чулке. Разумеется, я отказываюсь от подобных сравнений в случае с Клеманс! Но я хочу сказать, что, быть может, тот дар доброты, который является ее характерной чертой, был своего рода последствием какого-то внутреннего дискомфорта, какой-то сжигавшей ее изнутри тревоги? А быть может, он был порождением какого-то тайного внутреннего изъяна? И блаженная улыбка ангела-победоносца появлялась откуда-то из дьявольских глубин? Быть может, прекрасная роза вырастала на куче навоза? Мне очень трудно и больно употреблять некоторые формулировки в этой хвалебной оде во славу любви, но кто знает, какие краски и какие вещества добавляет порой художник к краскам на своей палитре, чтобы сделать полотно, над которым он трудится, совершенным, достойным восхищения? Быть может, он примешивает к краскам табачный пепел, слюну и одному Господу известно, что еще…

Сама натура, сущность Клеманс пришли мне на помощь и помогли на седьмой день нашего знакомства, в воскресенье, когда мы впервые позволили себе передохнуть после целой недели «инициации», посвящения в новую веру… как я бы определил то, чему мы предавались. Ночью я внезапно проснулся, потому что меня кто-то как-то странно окликнул. Клеманс спала, но во сне она звала Огюста. Нет ничего более сладостного и более волнующего для человека, чем услышать свое имя в подобных обстоятельствах. Я не стал ее будить и принялся ожидать второго призыва-мольбы из уст этого во всех отношениях безупречно прекрасного создания, которое, казалось, глубоко страдало, и вот, уступая голосу глупой мужской гордыни, я удержался от желания поскорее войти в нее и удовлетворить ее просьбу; вдруг я понял, что она вовсе не зовет меня, как мне показалось, а говорит о чем-то своем… о чем-то совсем другом… Она бредила… или грезила вслух… Я затаил дыхание и прислушался. Вскоре она затихла. Однако в последующие ночи все повторилось, и не раз. В словах, вылетавших из уст Клеманс во время сна, не было никаких связных мыслей, не было никакого порядка и особого смысла; темп речи постоянно менялся, фразы были коротки и отрывисты. Все это скорее напоминало разлетевшиеся под порывами ветра листки с нотами, сорванные этим порывом с пюпитров в каком-нибудь оперном театре, где вечером, когда за стенами театра бушевала гроза, кто-то вдруг отворил двери и окна. Предстояло ли мне найти в этой тайной партитуре партии Клеманс секрет ее дневных арий? Были ли реальное счастье и удача романистки порождением ее ночных страхов? Увы, я не просыпался при каждом таком проявлении ее естества, но все же у меня было время записать некоторое количество фраз и слов. Часто у этих жемчужин отсутствовала связующая нить, и они оставались россыпью, и я никак не мог собрать их на нить, чтобы получилось целое ожерелье. Но мне казалось, что я не обладаю всеми правами на подобные действия… Разве совместная жизнь с человеком под одной крышей дает нам право действовать под покровом тишины подобно вору и тайком раздевать и грабить того, с кем мы живем?

— А известно ли тебе, Клеманс, что ты делала сегодня ночью?

— Как что? Спала.

— Ты то ли бредила, то ли спала и видела сон, но ты разговаривала, и говорила довольно громко.

— Расскажи, о чем я говорила.

— Я не все понял…

— Ну же, Огюст, не напускай на себя такой высокомерный и чопорный вид! Не дуйся! Мне ровным счетом нечего от тебя скрывать. Мои сны принадлежат тебе, они в твоем распоряжении. Ты можешь их записывать.

— Постарайся говорить во сне помедленнее, — сказал я, — и произноси слова почетче. Я ведь очень добросовестный человек, все делаю всегда очень тщательно, а потому и достаточно медленно.

— Огюст, невозможно видеть сны по взмаху волшебной палочки или по собственной воле. Сделай над собой усилие, постарайся писать побыстрее. Мне бы так хотелось использовать мои сновидения. Я никогда не знаю, чем мне заполнить сны моих пастушек, когда они не думают о своих сказочных прекрасных принцах. Я придумала несколько весьма эротических картинок для первого варианта «Возьмите меня за руку», но ты их выкинул, безжалостно вымарал.

— И видишь, каков результат: тебя читают во всех семьях, даже в Японии. Неужто ты об этом сожалеешь?

— Лучше заниматься любовью, чем говорить об этих занятиях, но чтение описаний всяческих проказ и шалостей тоже порой наводит на всякие фривольные мысли, в особенности когда человек одинок.

— Жить как онанист! — воскликнул я.

— А что? Это был бы для нашего мира чудеснейший способ угасания и вымирания, Огюст.

Клеманс над чем-то глубоко задумалась, а я перечитал вслух несколько отрывков фраз, вырвавшихся из ее уст во время сна, словно вытолкнутых неведомой силой; я записал их на листках школьной тетрадки… Надо вам сказать, что я всегда любил, просто обожал писать именно на листках школьных тетрадок, это доставляло мне несказанное удовольствие. Так вот, я записал следующее: «Больше никаких колыбелей! Любовь или война, и никаких предсмертных хрипов!»

— Нет, все это никуда не годится, использовать в романе такие высказывания невозможно, — сказала Клеманс. — И ничего больше? Увы, ты увидел лишь горные вершины, пронзившие облака и возвышающиеся над ними, а вся основная горная цепь осталась лежать внизу, недоступная твоим взорам, со всеми горными плато, пропастями, долинами и деревушками. Иногда я встречаю там тебя в разных обличьях, но, должна признать, все костюмы, как бы ты ни был одет, тебе идут.

— А что я делаю? Я говорю с тобой? Я за тобой ухаживаю?

— Не всегда. Прошлой ночью ты был одет как житель Тироля, ты сидел у водоема, в центре которого бил фонтан, посасывал фарфоровую трубочку и беседовал на тему о переустройстве мира с господами, одетыми точь-в-точь как ты, у всех у вас были одинаковые султанчики из барсучьего меха на зеленых фетровых шляпах. Вы все сидели спина к спине на двусторонних диванах для двоих, но это были не простые скамьи, а мраморные изваяния леопардов, и леопарды эти смотрели точно на четыре стороны света. Фонтан в центре водоема бил так, как будто бы задавал ритм вашим словам, бил он довольно сильно, так что брызги долетали до вас, и вы уже начали как будто промокать. Я как раз выходила из кондитерской, расположенной напротив фонтана, увидела вас и бросилась к вам, чтобы спасти от неминуемого воспаления легких, но вы не обратили на меня внимания и продолжали спокойно, бесстрастно обсуждать план переселения всех женщин на отдаленные острова. Я спросила, на какой остров сошлют меня, чтобы я там погибала от тоски, исходила злобой и в конце концов умерла, но вы мне ответили: «О нет, дорогая Клеманс, вас это не коснется. Мы вас сохраним как память о всех женщинах. Мы предусмотрели построить для вас особый музей, где вы будете выставлены на всеобщее обозрение в стеклянной клетке. И мужчины время от времени будут захаживать в этот музей, чтобы посмотреть, что собой представляли женщины». — «О, наверное, надо было иметь каменное сердце, чтобы не возненавидеть вас!» — воскликнула я, и в этот миг леопарды ожили, встрепенулись и сделали какое-то движение, так что все вы оказались в воде, потому что они вас туда сбросили, но я тебя выловила… Я открыла глаза и увидела, что ты стоишь около окна, на улице идет дождь, а ты что-то пишешь на листочке, так и норовящем вырваться у тебя из рук и улететь.