— Клеманс, как я понимаю, где-то существует некий замок и тебе так хочется его приобрести, что просто кожа зудит, настолько тебе не терпится увидеть его и вступить во владение. Ну так вот, я его найду. Еженедельно вместе с почтой мы получаем роскошные журналы по продаже недвижимости, и там содержатся адреса десятков замков, выставленных на продажу. Я знаю, что ты всегда пребывала в твердой уверенности, что где-то на свете существует замок, в котором ты могла бы расцвести, жить свободно и счастливо.

— Совершенно верно. Помнишь, ты меня все расспрашивал: «Все это действительно очень красиво, мадемуазель, все, что вы написали… но откуда у вас этот блестящий живописный стиль, откуда у вас это способное передать все переливы оттенков красок перо, уверенное и решительное?» Прочитав мое произведение, ты возжелал меня. Увидев меня, ты растерялся, обезумел, потерял голову… Меня же ничто не удивило. Я была готова отдаться в первый же вечер, и я отдалась. Ты целовал мои руки так нежно, так долго, ты даже не целовал их, а почти лизал. После совершенных тобой подвигов, когда ты выказал несравненную доблесть, мы лежали с тобой на постели, нас слегка покачивало, но не как в бурном море, а словно при легком-легком бризе, и ты читал мне ту страницу моего романа, что понравилась тебе больше остальных. Я не слушала текст, могу тебе сейчас в том признаться, нет, я воскрешала в памяти годы, принесшие меня к тебе, как приносит волна дары моря к берегу; на меня и в самом деле нахлынула волна воспоминаний, вокруг меня теснились образы, запечатлевшиеся в первые годы моей жизни. Мой отец, сидя в глуши родной Оверни, мечтал о Париже, он буквально грезил им. Будучи вдовцом и человеком живым и предприимчивым, он вспомнил, что в Париже живет его кузина, служившая продавщицей в одном из парижских универмагов, в отделе постельных принадлежностей. Она была на хорошем счету у администрации магазина, и после хлопот и просьб ей удалось добиться, чтобы ее двоюродному брату-провинциалу предоставили хорошее место: должность торгового агента, демонстрирующего на тротуаре у входа в магазин достоинства овощерезки. Я как-то потом обнаружила, что они занимались любовью, причем проделывали это с каким-то яростным упорством, с неистовством, с остервенением и ожесточением. Короче говоря, так, как порой работают трудяги-хлеборобы. Они сначала отправили меня в муниципальную школу, где учительница заклеивала мне рот лейкопластырем, потому что я болтала на уроках без умолку. Вскоре меня поместили в монастырский пансион, потом я пошла учиться на курсы стенографии, а затем я пошла работать… к моему первому патрону. Я работала на фирме, занимавшейся продажей товаров по каталогам, нас, секретарш, в этой конторе было четырнадцать человек, и у меня были самые красивые глаза, самая тонкая талия и самая отчаянная жажда успеха при полном отсутствии тщеславия. Я работала в отделе рекламы, потому что броские фразы для рекламных объявлений приходили мне на ум внезапно, сами собой. Мне начали выплачивать надбавку, давать премии. В один прекрасный день к нам заявилась клиентка, непременно желавшая познакомиться с автором рекламного лозунга, прославлявшего лавку Пенни Честер и ее товары; вот так я и познакомилась с Сюзанной Опла, предложившей мне посмотреть, какой эффект производит мое творение на покупателей, поработав в лавке, где в тот момент ощущалась нехватка в еще одной продавщице. Она объяснила мне, что если я поступлю работать к ней, то она сможет чаще отправляться на поиски товара со своей первой помощницей, а я в это время буду вести дела в лавке. У моей Честерши была богатая библиотека, состоявшая исключительно из произведений, созданных авторами-женщинами, и я открыла для себя простую истину, что со времен античности и вплоть до наших дней дамы писали и пишут, что тома, вышедшие из-под их пера, заполняют книжные полки, протянувшиеся от стены до стены и от пола до потолка, а также и то, что некоторые из них пишут лучше мужчин. И я возмечтала о том, чтобы пополнить своим именем славный список, причем возмечтала так сильно, что не думала больше ни о чем. Я писала и писала, без остановки, без отдыха, вплоть до того, что, когда Сюзанна и Саманта возвращались, усталые, из своих походов, именно сам факт их возвращения еще более подхлестывал меня, побуждал к работе, и я запиралась на ключ в одной из двух комнаток, чьи окна выходили на внутренний двор. Я была счастлива тем, что находившиеся в глубине двора конюшни словно распахивали для меня по ночам свои ворота и представляли моему взору сказочных скакунов, впряженных в столь же сказочно прекрасные кареты. Я чувствовала, как мое детище растет, вызревает внутри меня, я видела, как пухнет стопка исписанной бумаги, и у меня возникло желание спрятать, утаить мое произведение от чужих взглядов. Я ничего не говорила хозяйке и ее подруге о своих успехах. Я осторожно пробовала мир на вкус, грызла его потихоньку и из этих крошек создавала себе собственное королевство, но я чувствовала, что лучше бы спрятаться, что лучше бы не высовываться, не показываться, и в этом и будет заключаться моя сила, секрет моего успеха. Почему бы мне было не поиграть в англоманию, ведь это было так модно? Сюзанна Опла, кстати, призналась мне в том, что не могла ничего продать, пока не назвалась на английский лад Пенни Честер. А ведь я тоже хотела продать свое детище, я вообще видела в своей писанине всего лишь товар, я гораздо меньше думала о славе, чем о деньгах, которые можно было бы выручить за мой труд, так как я хотела на полученный гонорар обзавестись собственной лавкой. И вот однажды я назвалась на английский лад Маргарет Стилтон и отправила по почте рукопись романа «Возьмите меня за руку». Ты помнишь, что ты сказал при нашей первой встрече? Какие слова произнес? Ты был тогда очень смущен, ты был так трогателен в своей растерянности, ты выглядел эдаким простачком, чуть глуповатым, но ужасно милым и таким… правильным, что ли… даже можно было бы назвать тебя праведником… и ты глаз с меня не сводил, когда я вошла и села вот здесь…

— Так что же я сказал?

— Ты спросил: «Стилтон? Пишется так же, как называется сорт сыра?» Весьма многообещающее начало, не так ли? Своеобразное предчувствие, предвестие…

Клеманс повторила мне описание своего пути то ли в десятый, то ли в двадцатый раз, причем без каких-либо изменений и дополнений, но так уж я устроен, что в душу мою сомнения закрадываются именно тогда, когда собеседник говорит одно и то же, причем упорно цепляясь за одни и те же слова и выражения. В таких случаях можно заподозрить, что человек повинуется какому-то внутреннему голосу, приказывающему: «Никогда ни в чем не сознавайся». Но Клеманс нуждалась в том, чтобы вновь и вновь «подновлять свой фасад», и проделывала это регулярно. Я испытывал глубокое волнение и смущение, когда мне доводилось становиться зрителем забавных сцен, очень точно воспроизводимых сцен ее театра, где она была и актрисой, и режиссером, и драматургом. В ту ночь мне было даровано право во сне оказаться объектом розыгрыша; надо сказать, она любила забавляться со мной, играть со мной одну милую шутку, которую сама называла «визитом феи». Порой я спал как убитый, а иногда меня преследовали кошмары, и я метался во сне, но в конце концов меня обычно словно подхватывала какая-то нежная легкая волна и, убаюкивая, уносила куда-то, к какому-то благоухающему острову, где и оставляла лежать у самой линии прибоя, как лодку, что покачивается у берега, а под ее днищем тихо поскрипывает песок. Лицо Клеманс маячило передо мной: Клеманс лукаво улыбалась, приложив палец к губам. Свет, лившийся из укрепленной над ковром лампы-бра, освещал ее, постепенно удаляющуюся от меня, и я видел ее, облаченную в недавно купленное платье и новое манто или новый плащ, обутую в красивые туфли, разряженную, роскошную. Она тушила сигарету, которую курила, и до моих ушей доносился голос ласковый, нежный, чарующий, как мне казалось, гораздо более пленительный, чем голоса у нимф, никогда не имевших счастья дождаться того момента, когда они могли бы попросить, чтобы их раздели. Итак, своим пленительным голосом она говорила: «Господин Авринкур, не желаете ли растрепать мне волосы и раздеть меня?»

* * *

Шарль Гранд назначил мне встречу «У Кергелена», в небольшом кафе в том квартале, где он жил; там подавали прекрасный сидр. Шарль Гранд посещал это заведение раз в месяц ради того, чтобы пройти, по его выражению, «курс похудения», и всегда он это делал не один, а обязательно в приятной компании, ибо он просил своего сотрапезника тоже съесть блины, которые он себе заказывал и которые были единственным блюдом, бывшим ему ненавистным. Никто не смел отказать ему в этой небольшой услуге, и потому каждый из гостей Шарля выходил из кафе, явно ощущая тяжесть в желудке, причем наличие этой тяжести объяснялось тем, что масло, яйца, ветчина, варенье, мед и гречневая мука, из которой готовились блины, были просто превосходны.

Кергелен, крупный, тучный мужчина, чем-то напоминавший Оноре де Бальзака, одноглазый и длинноволосый до такой степени, что его седые волосы ниспадали на широкий матросский воротник, заказывал продукты у себя на родине, на маленьком островке, лежащем в открытом море неподалеку от городка Комарэ в департаменте Финистер. Его жена, уроженка этого острова, невысокого роста худощавая женщина с редкими волосами, стянутыми на затылке, готовила блюда прямо у нас на глазах, ловко управляясь с несколькими сковородками, на которых на больших плитах пеклись блины, к тому же она еще и умудрялась запекать две порции картошки с сыром разом. Рядом со статуэткой святой Анны из белого и какого-то простодушно-наивного фаянса, на краю навеса над плитой, под которым располагалась вытяжка, избавлявшая посетителей от запаха пригорелого жира со сковородок, где подрумянивались блины, наводило тоску на посетителей чучело попугая, облезлое до последней степени и потому напоминавшее о бренности всего земного. Клюв птицы был приоткрыт, так что был виден толстый ороговевший язык; вид чучела заставлял представить себе долгую жизнь попугая — как его поймали в непроходимых джунглях, где с ветки на ветку скакали обезьяны, как затем отправили в путешествие на корабле, среди скрипящих и раскачивающихся под порывами ветра мачт, — целую жизнь, проведенную на жердочке до смерти и бальзамирования, когда ему вместо глаз вставили стеклянные бусинки.