— Ведь именно сегодня к нам возвращается сестра вашего Преосвященства? Кажется, я узнал герб принцессы Эболи.

Кардинал вытянул шею и прищурился, чтобы лучше разглядеть кортеж, а затем кивнул.

— В самом деле, это она!

Впервые за весь день король широко улыбнулся и обратился наконец к своему секретарю:

— Антонио, вы немедленно отправитесь во дворец Сильва и поздравите от нашего имени донью Ану с благополучным прибытием. Скажите ей, что мы счастливы видеть ее в Мадриде после столь долгого отсутствия и надеемся, что она в скором времени окажет нам честь своим визитом.

Перес безмолвно поклонился, а Филипп направился к лестнице, напевая себе под нос кантату и поигрывая цепью висевшего у него на груди Ордена Золотого Руна. Казалось, он сбросил гнетущую тяжесть печали и меланхолии, в которой пребывал после смерти своей третьей жены, восхитительной и совсем юной Изабеллы де Валуа. Кардинал и секретарь последовали за ним.

Тем временем знатная путешественница прибыла в свой дворец.

В тридцать шесть лет Ана де Мендоса, овдовевшая три года назад после смерти Руя Гомеса де Сильва, принца Эболи, оставалась очень красивой женщиной. Смуглая и стройная, с правильными чертами и классическим носом, она привлекала взор своими алыми чуть полноватыми губами и великолепным цветом лица, который еще более подчеркивал тяжелый гофрированный воротник, плотно облегавший точеную шею. Высоко зачесанные волосы обрамляли выпуклый упрямый лоб. Трагическим, но не лишенным очарования контрастом с ее прелестным лицом служила повязка из черной тафты, которая скрывала пустую правую глазницу — следствие несчастного случая, произошедшего в юности. Для любой другой женщины это стало бы искалечившим жизнь уродством, однако донья Ана сумела придать своей печальной тафте вид дополнительного украшения, подчеркивающего изящно изогнутую линию бровей. А единственный глаз казался невероятно большим, блестящим и умным…

Как бы там ни было, донья Ана чувствовала себя счастливой, ибо наконец-то вернулась в Мадрид. Три года она, как и подобает, оплакивала мужа в унылом замке Пастранья, в пятнадцати лье от столицы, соблюдая строжайший траур с постоянно горевшими свечами и бесконечными молитвенными песнопениями — в полном соответствии с неумолимыми законами испанского этикета. Всегда склонная к крайностям по своему страстному характеру, донья Ана даже удалилась на какое-то время в суровый монастырь кармелиток в Пастранье, основанный самой святой Терезой д'Авила. Но надолго она там не задержалась. Ее понятия о монастырской жизни сильно отличались от взглядов воспитанной в старых правилах матери-настоятельницы, которая считала недопустимым, чтобы ее послушница — пусть даже и благодетельница монастыря — свободно принимала у себя в келье родных и друзей. Она намекнула принцессе, что подлинный уход от мира предполагает некоторые ограничения; тем же, кто на это не способен, лучше оставаться в собственном доме. Этот упрек сильно задел донью Ану — она покинула монастырь, хлопнув дверью и заявив, что мать-настоятельница не затянет ее насильно в рай. Возможно, это было сказано слишком хлестко…

Впрочем, король уже в течение многих месяцев извещал принцессу о том, что желает видеть ее при дворе, где она должна занять подобающее ей место, как только истечет срок траура. Вот почему, покинув монастырь, донья Ана воспользовалась первым же предлогом, чтобы вернуться в столицу. Официально она прибыла сюда с целью уладить дела по наследству. Но время слез прошло. Ана де Мендоса вновь хотела жить!

Наблюдая за распаковкой багажа, она обошла все многочисленные комнаты своего дворца, опустевшего после смерти дона Руя Гомеса. Прежде всего следовало устроить детей: донья Ана родила десятерых, и все были живы — настоящий рекорд для того времени! Старшая из дочерей уже была замужем за герцогом Медина Сидония.

Удостоверившись, что с детьми все обстоит благополучно, донья Ана направилась в собственную спальню, где служанки уже начали вынимать из дорожных сундуков ее платья и готовить постель. Она присела на старое кресло, стоявшее в амбразуре окна, и стала рассматривать улицу.

— Как радостно вновь оказаться здесь! — произнесла она со вздохом удовлетворения. — По крайней мере, видишь не только сьерру и колокольню церкви в Пастранье. Мне кажется, за три года город сильно разросся. Что скажешь, Казильда?

Она обращалась к очень смуглой девушке, которая в этот момент энергично встряхивала платье из черной парчи, расшитое гагатом.

Служанка улыбнулась своей госпоже.

— И я так думаю, сеньора. Крепостные стены словно раздвинулись, а лес будто бы отступил. Однако деревьев еще достаточно много, и это приятно.

— Надеюсь, что король не успел истребить всех волков и мы сможем поохотиться. Мне так хочется на охоту! Хотя король, вероятно, меня совсем забыл…

— Это невозможно, сеньора! Даже если бы он захотел, то не смог бы. Ведь ни одной женщине, кроме вашего высочества, не удалось пробудить в нем интерес после смерти королевы Изабеллы. Нынешняя королева очень добра, очень набожна… и очень глупа.

— Не распускай язык!

Негодование принцессы было притворным: по правде говоря, все знали о чувствах, которые питал к ней король. После безвременной кончины своей молодой супруги, случившейся восемь лет назад, Филипп II впал в глубочайшую меланхолию и часами скорбно глядел на ее портрет. Он страстно любил французскую принцессу, которая осветила суровый испанский двор очарованием и красотой, а затем покинула его в самом расцвете лет — в двадцать три года. Филипп искренне оплакивал ее, тогда как смерть двух предыдущих жен — Марии Португальской и англичанки Марии Тюдор — оставила его совершенно равнодушным. Из государственных соображений и в надежде получить нового наследника он еще раз женился на своей собственной племяннице Анне Австрийской, но даже на праздничных свадебных торжествах не снял траура, ибо сердце его Изабелла унесла с собой. Именно в тот день, когда она навеки закрыла глаза, Филипп превратился в того зловещего монарха, каким его знает история.

Некоторое утешение безутешный король находил лишь в принцессе Эболи: веселый нрав, обаяние и насмешливый язык Аны скрашивали его унылое существование. Вскоре она стала ему необходимой. Он призывал ее к себе в любое время ради удовольствия поболтать с ней или послушать, как она смеется. В рамках испанского этикета смех выглядел почти святотатством, но представительница такого знатного рода, как Мендоса, могла себе это позволить. Конечно, донья Ана знала, что король не любит ее по-настоящему, да и сама она не испытывала к нему любви, однако ей льстила та власть, которую она приобрела над ним. Затем смерть Руя Гомеса де Сильва разлучила их, но до нее доходили слухи, будто Филипп II с большим нетерпением ждет возвращения своей ненаглядной принцессы. Теперь предстояло выяснить, что осталось от этого нетерпения…

Донья Ана машинально перевела взгляд на серые башни старого Алькасара, где обитал король. Интересно, как быстро он пришлет к ней посланца? Ему должны были уже доложить о ее приезде.

Словно в ответ на этот безмолвный вопрос дверь спальни распахнулась. На пороге появился паж, который тут же преклонил колено.

— Сеньор дон Антонио Перес, государственный секретарь его величества короля Филиппа, просит ваше высочество уделить ему минуту внимания.

— Пусть войдет! — воскликнула Ана, с трудом скрывая свою радость.

В следующее мгновение Перес низким поклоном приветствовал принцессу, которая одарила его приветливой улыбкой и любезными словами:

— Мы давно с вами не виделись, дон Антонио. Я помню, что до кончины принца вы часто сопровождали короля в наш дом. Мне приятно встретиться с вами вновь.

Она непринужденно улыбалась, испытывая искреннюю радость от свидания со старым знакомым и от сознания своего ослепительного очарования. В эту минуту солнечный луч осветил ее, придав блеск алым губам, густым вьющимся волосам и украшениям на темном платье. Пересу внезапно показалось, будто вся она отлита из чистого золота.

— Я также счастлив увидеть вновь ваше высочество, — сказал он, кланяясь еще ниже. — Будет ли мне позволено заметить, что никогда еще ваше высочество не были столь прекрасны?

Этот государственный муж, познавший все хитрости дипломатии, на сей раз говорил искренне и был явно смущен. Его смятение не ускользнуло от доньи Аны, и она почувствовала себя польщенной. Вполне уверенная в своих чарах, она окинула гостя более внимательным взглядом и увидела, что он красив, изящен… и нравится ей. В свою очередь, слегка смутившись, она предложила ему сесть.

— Что привело вас ко мне, дон Антонио?

— Его величество желает засвидетельствовать вам свое расположение, сеньора. Король надеется, что вы в самое ближайшее время навестите его в Алькасаре. Мне поручено передать вам, что это будет большая радость… большое удовольствие… то есть я хотел сказать…

Он настолько очевидно запутался, что принцесса не смогла сдержать лукавой улыбки.

— Быть может, приказать подать вам что-нибудь, дон Антонио? Вы выглядите очень взволнованным…

— Это правда, сеньора, — серьезно ответил он. — Я очень взволнован, и словами это трудно выразить. Простите меня!

Антонио Перес сумел-таки справиться со своим волнением и, как ни странно, задержался во дворце Сильва бесконечно дольше, чем предполагал он сам и чем могла вообразить донья Ана. Но оба они совершенно не замечали времени, и было уже очень поздно, когда Перес наконец добрался до собственного дома.

Расставшись с ним, принцесса вынуждена была признать, что сердце ее неспокойно.

— Как удивительно, Казильда, — сказала она служанке, которая помогала ей укладываться в постель, — мне показалось, будто я вижу дона Антонио в первый раз. Отчего это?

— Думаю, вашему высочеству прежде просто не приходило в голову как следует разглядеть его. А ведь дон Антонио Перес очень красивый мужчина, сеньора…