В течение целой недели Фудзинами жили в одной из верениц совершенно лошадиных стойл, похожих на пустые ящики, внутри ограды храма. Празднество, по-видимому, имеет нечто родственное с еврейским праздником, когда благочестивые люди оставляли свои городские жилища и жили в палатках за стенами города.

Поклонение Дивному Закону Лотосовых Письмен! Знаменитая формула священников секты ничирен повторялась снова и снова под аккомпанемент барабанов; потому что в самом священном тексте лежит единственный путь к спасению. С примерной настойчивостью мистер Фудзинами Генносуке отбивал такт молитвы деревянной колотушкой на мокигио, деревянном барабане, имеющем форму рыбьей головы.

Наму миохо ренге Кио. Из всех углов храмовой ограды неслись выколачиваемые молитвенные призывы, как шум молотьбы. Католическая совесть Асако, проснувшаяся теперь, когда она почувствовала влияние чар Японии, возмущалась ее участием в этих языческих обрядах. Чтобы изгнать из своих ушей эхо этой литании, она попыталась сосредоточить свое внимание на собравшейся толпе.

Наму миохо ренге Кио. Вокруг нее была густая масса паломников, сотни и тысячи развлекающихся, торгующих и глазеющих. Некоторые из них, как и Фудзинами, наняли временные помещения и имели с собой поваров и слуг. Некоторые расположились лагерем на открытом воздухе. Иные просто посещали храм и уезжали в течение одного дня. Люди толпились и кишели, как муравьи в муравейнике. Любопытство скорее, чем благочестие, было господствующим настроением; потому что это один из немногих в году праздников токийских рабочих и ремесленников.

В центральных зданиях, на пять футов выше этого шумного стечения народа, там, где сидели на тронах золотые фигуры Будды, священники в митрах и коричневых ризах, расшитых золотом, выполняли обряды своего культа. Справа и слева высокого алтаря чтецы, сидящие у своих красных лакированных столиков, декламировали сутры в строфах и антистрофах. Поднимались облака фимиама.

В прилегающем здании серьезный молодой проповедник увещевал собрание пожилых и сонных леди избегать плотских наслаждений и отказаться от мира и его суеты, отмечая каждый пункт в своей речи взмахами веера. Служитель храма, с лисьим выражением лиц, вели бойкую торговлю амулетами против всевозможных несчастий и священными свитками с печатными молитвами и фигурами ничирен.

Двор храма представлял собой обширное ярмарочное поле. Храмовые голуби отчаянно кружились в воздухе или опускались на крыши, не будучи в состоянии найти ни одного свободного квадратного фута на тех камнях, где они привыкли бродить и клевать. Лавочки тянулись вдоль мощеных дорожек и заполняли пространства между зданиями. Продавцы предлагали всякие священные предметы, святые изображения, амулеты и украшения; но там были и цветы для женских причесок, игрушки для детей, пирожные и бисквиты, пиво и лимонад, и отвратительный горьковатый напиток, именуемый «шампанским сидром», и всевозможные пустяки. В одном углу площади работал вовсю театр; актеры переодевались на глазах публики на балконе над толпой, чтобы возбудить ее любопытство и привлечь посетителей. Сзади расположился кинематограф, выставив безобразные объявления с изображением убийств и привидений; а еще дальше устроился цирк с целым зверинцем опаршивевших животных.

Толпа была удивительно смешанная. В ней были зажиточные купцы из Токио со своими женами, детьми, слугами и приказчиками. Были студенты в своих пятнистых бело-голубых пальто, с кепи, значками своей школы и с неуклюжей походкой. Была современная молодежь в «йофуку» (европейском платье), в шляпах-панамах, в ботинках, с франтовскими тросточками, с высокомерным выражением, гордые своим неверием. Была масса детей, самых разнообразных, державшихся за руки и кимоно старших или мелькающих у ног толпы, как листья в водовороте.

Были группы экскурсантов из деревень, в кимоно, отогнутых у колен, с тупо смотрящими, цвета обожженной глины, лицами; каждый нес красный цветок или цветной платок для удостоверения. Были работники в узких штанах и куртках, на которых были написаны имя и профессия их нанимателя. Были гейши в лучших нарядах, под руководством профессиональных «тетушек»; их можно было узнать только по элегантному покрою платьев да по широкому расстоянию между воротником и затылком, занимаемому их черным шиньоном.

У самой могилы Ничирена стоял японский представитель Армии Спасения, ревностный и увлеченный молодой человек, носящий красно-синий мундир армии генерала Бутса, — с японской подписью «Кайсейгун» (Армия спасения) на околыше шапочки. Он стоял перед ящиком, на котором был написан в японском переводе первый стих гимна: «Вперед, о воины Христа!». Музыка гимна отдаленно напоминала свой западный прототип. Евангелист тщетно пытался побудить терпимую, но равнодушную толпу присоединиться к пению.

Повсюду по площади бродили нищие, достигшие различных степеней отвратительности. Некоторые, однако, были так ужасны, что их не впустили в ограду храма. Они выстроились среди стволов криптомерий, среди маленьких серых могил со стершимися надписями и покрытых мхом статуй ласкового Будды.

Асако положила пенни в протянутую руку одного несчастного, лишенного зрения урода.

— О, нет! — закричала кузина Садако, — не подходите близко к ним. Не касайтесь их! Это прокаженные.

У некоторых из них не было рук или были какие-то обрубки, кончающиеся чем-то красным и уродливым, похожим на изжеванную собакой кость. У некоторых не было ног, и их возили на маленьких платформах с колесами их менее увечные товарищи по несчастью. Некоторые вовсе не имели черт лица. Их лица были просто гладкие доски, с которых совершенно исчезли нос и глаза; только рот оставался, беззубая дыра, обрамленная спутанными волосами. У некоторых лица ненормально распухли; выдающиеся лбы и тяжелые щеки придавали их выражению каменную неподвижность византийских львов. Все были страшно грязны и покрыты ранами и насекомыми.

Проходящий народ смеялся над их безобразием и бросал им медяки, из-за которых они толкались и дрались, как звери.

Наму миохо ренге Кио. Родственники Асако провели весь день в еде, питье и болтовне под шум бесконечных молитв. Это был великолепный осенний день; осень — лучшее время года в Японии. Теплое, яркое солнце освещало великолепные цветы осени, блестящую красную и желтую листву, одевающую соседние холмы, широкую коричневую равнину с тисненными на ней планами обнаженных рисовых полей, коричневые дачи и домики, прячущиеся в свои ограды из вечнозеленых растений, как птицы в гнезда, красные стволы криптомерий, темный ковер опавших сосновых игл, серые нагроможденные камни старого кладбища, остроконечные кровли храма и беспорядочные рои людей; они молились, бросали свои медяки в огромную чашу для милостыни перед алтарем, ударяли в медные колокольчики, молились об удаче и возвращались опять домой со своими расшалившимися, веселыми детьми.

Асако больше не чувствовала себя японкой. Зрелище желтосерой тысячной монотонной толпы земляков доводило ее до болезни. Шиканье и клохтанье их непонятного языка отдавалось в ее мозгу неприятным, мертвящим звуком, как падение дождевых капель для того, кто нетерпеливо ждет возврата хорошей погоды.

Здесь, в Икегами, далекий вид моря и судов в Йокогаме манил Асако к бегству. Но куда она могла убежать теперь? В Англию? Она больше не англичанка. Она оттолкнула своего мужа, и по совершенно недостаточным причинам. Она винила себя в холодности, недостатке любви, узости ума и глупости. Она признавала теперь, что действовала под сильным влиянием других. Как дура, она поверила тому, что ей говорили. Она не вверилась своей любви к мужу. По обыкновению, ее мысли обратились к Джеффри и вечной опасности, угрожающей ему. За последнее время она несколько раз принималась писать ему письма, но ни разу не пошла дальше обращения: «Милый Джеффри».

Она была рада, когда прошел этот волнующий день, показались между стволов криптомерий розовые закатные облака, спустилась ночь и, будто лампы на их ветвях, повисли крупные звезды. Но ночь не принесла с собой тишины. Вокруг храма зажгли бумажные фонари, и ацетиленовые огни осветили ярмарочные лавки. Болтовня, крики торговцев и покупателей, стук деревянных гета стали еще страшнее, чем днем. Казалось, что находишься в клетке диких зверей, слышимых, чувствуемых, но невидимых.

Вечерний ветер был холоден. Несмотря на большие деревянные жаровни, разведенные в их стойлах, Фудзинами дрожали.

— Пойдем погуляем, — предложила кузина Садако.

Обе девушки пошли по хребту холма до пятиэтажной пагоды. Они прошли мимо чайного домика, известного своими ранними мартовскими цветами сливы. Он был ярко освещен. Бумажные прямоугольники шодзи сияли, как иллюминированные ячейки медовых сот. Деревянные стены дрожали от звуков самисена, высоких писклявых голосов гейш и грубого смеха гостей. В одной комнате шодзи были раздвинуты и можно было видеть пьяных мужчин; их кимоно были спущены с плеч и обнажали тело, покрасневшее от саке. Они отняли у гейш их инструменты и давали импровизированное представление, пели и танцевали, а гейши хлопали руками, покатываясь от смеха. За чайным домиком шум празднества становился глуше. С далекого расстояния едва доносилось эхо песен, визг усиленной веселости, шлепанье гета и рокот толпы.

Звездный свет оживил ландшафт. Луна пробилась сквозь сырость облаков. Скоро ее диск стал отражаться в сотнях болот рисовых полей. Очертания берегов Токийского залива были видны до самой Йокогамы так же, как широкая котловина Икегами и скученная масса холмов за ней.

Ландшафт оживился огоньками: огнями тусклыми, огнями яркими, огнями неподвижными или движущимися около каждого места скопления населения. Казалось, звезды свалились с неба и теперь собирались и сортировались заботливыми коллекционерами. Как только скапливалось облачко беловатого света, оно начинало двигаться через широкую равнину по направлению к Икегами, как будто каждая точка окружности громадного компаса привлекалась магнетической силой к центру. Это были освещаемые фонарями процессии паломников. Казалось, что души праведных поднимались с земли на небеса, как в песне Данте.