Надо найти ее сейчас же. Надо открыть ей глаза, пусть узнает правду. Он должен привезти ее обратно. Надо увезти ее совсем из Японии — навсегда.

Баррингтон проходил по зале отеля, говоря сам с собой, ничего не видя, ничего не слыша, как вдруг почувствовал прикосновение чьей-то руки к своей. Это была Титина, французская горничная Асако.

— Мсье капитан, — сказала она, — мадам уехала. Это не моя вина, мсье капитан. Я говорила мадам, не уходите, подождите мсье. Но мадам околдована. Она, такая честная католичка, говорит молитвы в храмах этих желтых дьяволов. Я сама видела, как она хлопала руками — так! — и молилась. Святые покинули ее. Она околдована.

Титина была деревенской девушкой из Бретани. Втайне она верила в темные силы. Она уже давно решила, что боги японцев и корриганы[35] ее собственной страны тесно связаны между собой. Она служила Асако еще до ее свадьбы и хотела бы остаться с ней до смерти. Она была бесконечно преданна. Но последовать за своей госпожой в дом Фудзинами и рисковать спасением души она, конечно, не могла.

— Мсье капитан уехал; и мадам очень, очень несчастлива. Каждую ночь она плачет. Почему мсье оставался так долго?

— Всего две недели, — возразил Джеффри.

— Для первой разлуки это слишком долго, — сказала Титина авторитетно. — Каждую ночь мадам рыдает. И потом она пишет мсье и говорит: «Вернись!» Мсье пишет и говорит: «Еще нет!» Тогда у мадам разрывается сердце, и она говорит: «Это из-за какой-то женщины он остается так долго!» Она говорит так Танаке, и Танака говорит: «Я поеду узнаю и, когда возвращусь, расскажи мадам»; и мадам говорит: «Да, Танака может ехать, я хочу узнать правду». И еще больше она плачет и плачет. Сегодня утром, очень рано, Танака приходит с мадемуазель Смит и кузиной мадам. Они все говорят долго с мадам в спальне. Но меня отсылают вон. Потом мадам зовет меня. Она плачет и плачет. «Титина, — говорит она, — я ухожу. Мсье не любит меня теперь. Я ухожу в японский дом. Соберите мои вещи, Титина». Я говорю: «Нет, мадам, никогда. Я никогда не пойду в этот дом дьяволов. Что скажет мадам доброму исповеднику? Как сможет пойти мадам к святой мессе? Хочет ли мадам оставить мужа и идти к этим людям, которые молятся каменным зверям? Подождите мсье!» Я говорю: «Что Танака говорит — это ложь, всегда ложь. Что мадемуазель Смит говорит — все ложь». Но мадам говорит: «Нет, пойдем со мной, Титина!» Но я говорю опять: «Никогда!» — и мадам уходит, плача все время; и шестнадцать рикш полны багажа. О, мсье капитан, что мне делать?

— Я право же, и сам не знаю, — беспомощно отвечал Джеффри.

— Отошлите меня обратно во Францию, мсье. Эта страна полна дьяволов, дьяволов и лжи.

Он оставил ее рыдающей в зале отеля; кучка бой-санов наблюдала за ней.


Джеффри взял извозчика к дому Фудзинами. Никто не отозвался на его звонок. Но ему казалось, что он слышит голоса внутри дома. Тогда он вошел без доклада и с обувью на ногах — величайшее оскорбление японского этикета.

Он нашел Асако в комнате, выходящей в сад, где ее принимали при первом посещении. С ней были ее кузина Садако и Ито, адвокат. К его удивлению и неудовольствию, его жена была одета в японское кимоно и оби, что прежде так нравилось ему. Ее возврат к национальности казался полным.

Асако была такой, какой он ее никогда не знал. Ее глаза опухли от слез и лицо похудело и побледнело. Но взгляд приобрел совсем новое выражение решимости. Больше она не была ребенком, куклой. В течение нескольких часов она выросла в женщину.

Все стояли. Садако и адвокат держались по сторонам, как бы для того, чтобы оказать ей моральную помощь.

Присутствие этих двух японцев раздражало его. Его поведение было нетактично и неудачно. Его высокая фигура в этой низкой комнате казалась грубой и дикой. Садако и Ито уставились на его дерзновенные ботинки с выражением крайнего ужаса. Джеффри внезапно вспомнил, что должен был снять их.

«О, проклятие!» — подумал он.

— Джеффри, — сказала его жена, — я не могу вернуться. Мне очень больно, но я решила оставаться здесь.

— Почему? — резко спросил Джеффри.

— Потому что я знаю, вы не любите меня. Я думаю, что и всегда вы любили только мои деньги.

Ужасная ирония этого утверждения возмутила Джеффри. Он схватился за деревянную раму, как бы ища поддержки.

— Боже мой! — закричал он. — Ваши деньги! Знаете вы, откуда они? — Асако смотрела на него, все более и более пугаясь. — Вышлите людей из комнаты, и я скажу вам, — продолжал Джеффри.

— Я хочу, чтобы они остались, — ответила жена.

Было условлено заранее, что, если придет Джеффри, Асако не останется с ним наедине. Ее заставили поверить, что ей грозит опасность, быть может, насилие. Она была страшно испугана.

— Ну хорошо, — загремел Джеффри, — каждый грош ваш добыт проституцией, продажей женщин мужчинам. Вы видели Йошивару, вы видели несчастных женщин, заключенных там, вы знаете, что всякая пьяная скотина может прийти туда, заплатить деньги и сказать: «Я хочу эту девушку», — и она должна позволить ему целовать и обнимать себя, даже если она ненавидит и презирает его. Ну так вся эта развратная Йошивара, и все эти несчастные девушки, и грязные деньги принадлежат Фудзинами и вам. Вот почему они так богаты и были так богаты мы. Если бы мы были в Англии, нас могли бы наказать телесно и посадить в тюрьму, лишить нас прав. Все эти деньги ужасны; и если мы удержим их, мы будем хуже преступников; и никто из нас не может быть счастлив, не посмеет посмотреть кому-нибудь в лицо.

Асако тихо качала головой, как автомат, не понимая ни одного слова из всей этой бурной речи. В ее сознании была только одна мысль — мысль о неверности мужа. А он думал только об одной вещи — о позорных деньгах жены. Они были похожи на карточных игроков, которые сосредоточили бы внимание исключительно на картах у каждого на руках и забыли о том, что может быть у их партнеров и противников.

Так как Асако продолжала молчать, стал говорить мистер Ито. Его голос казался еще более писклявым, чем обычно.

— Капитан Баррингтон, — говорил он, — я очень извиняюсь перед вами. Но вы видите истинное положение вещей. Вы должны вспомнить, что вы английский джентльмен. Миссис Баррингтон не желает вернуться к вам. Ей рассказали, что вы дурно себя вели с мисс Смит в Камакуре и снова — в Чузендзи. Сама мисс Смит говорит так. Миссис Баррингтон думает, что рассказ должен быть правдив, иначе мисс Смит не говорила бы о себе самой таких дурных вещей. Мы считаем, что она совершенно права…

— Молчать! — загремел Джеффри. — Это касается только меня и моей жены, нас одних. Потрудитесь оставить нас. Моя жена выслушала одну сторону, историю некрасивую и лживую. Она должна услышать от меня, что произошло в действительности.

— Мне кажется, лучше, если это будет в какой-нибудь другой день, — вмешалась кузина Садако. — Вы видите, миссис Баррингтон не может говорить сегодня. Она слишком несчастна.

Это было совершенно верно. Асако стояла ошеломленная, видимо, ничего не видя и не слыша, не утверждая и не противореча. Как могущественно влияние одежды! Если бы Асако была одета в свою парижскую кофточку и юбку, ее муж перескочил бы через несколько циновок, разделявших их, и унес бы ее с собой волей или неволей. Но в кимоно совсем ли она принадлежала ему? Или она стала японкой опять, одной из Фудзинами? Казалось, ее преобразила волшебная сила, как говорила Титина, она была заколдована.

— Асако, а вы думаете так? — Голос этого крупного человека стал грубым от горя. — Вы тоже думаете, что я должен уйти без вас?

Асако ничем не показала, что она поняла.

— Ответьте мне, милая: надо мне уйти?

Ее голова склонилась в знак согласия, и губы прошептали:

— Да.

Этот шепот так больно отозвался в сердце ее мужа, что его кулак надавил на хрупкие шодзи, и это нервное движение вырвало их из стойки, так что они с шумом упали на пол. Ито бросился вперед, чтобы помочь Джеффри исправить беспорядок. Когда они обернулись опять, обе женщины уже исчезли.

— Капитан Баррингтон, — сказал Ито, — я думаю, вам лучше уйти. Вы сделаете дурное положение еще худшим.

Джеффри мрачно взглянул на маленького человека. Ему хотелось раздавить его ногой, как таракана. Но, раз это невозможно, оставалось только уйти, оставляя следы грязных ботинок в сияющем чистотой коридоре. Последнее, что видел он в доме родственников жены, это как две маленькие служанки спешили с метелками, чтобы устранить нечистоту.

Асако лежала в обмороке. Как сказал Реджи в Чузендзи: «Что случилось на самом деле — не важно; укореняется мысль о том, что могло бы произойти». Если ум Реджи, терпимый и опытный, не мог оторваться от картины возможной измены друга и легкомыслия возлюбленной, как могла надеяться Асако, незнающая и неопытная, избежать еще гораздо более навязчивой идеи? Она поверила, что ее муж виновен. Но и простого чувства, что это возможно, что он мог бы быть виновен, было бы достаточно для того, чтобы притупить ее любовь к нему, по крайней мере на время. Она вовсе не знала до сих пор сердечной скорби. Она не знала, что это — как стремительная лихорадка, приносящая мучения и отчаяние, которая потом, через известное время, ослабевает и затем исчезает вовсе, оставляя страдальца слабым, но здоровым опять. Второй приступ болезни застает жертву уже знакомой с симптомами, приготовленной к короткому периоду страданий и верящей в исцеление.

Но Асако была подобна человеку, пораженному еще не известной болезнью. Ее натиск сокрушил ее, и в своем незнании она молила о смерти. Больше того, ее окружали советчики, которые пользовались ее легковерием, которые внушали ей, что она японка, что она среди своего родного народа, который любит и понимает ее, что иностранцы известны своей неверностью женам, что у них голубые глаза и жестокое сердце, что они думают только о деньгах и материальных выгодах. Пусть она остается в Японии, пусть она будет ее домом. Здесь она всегда будет иметь свое место, будучи членом семьи. Посреди же этих крупных, с громким голосом иностранных женщин она всегда будет в тени и не на своем месте. Если муж покинул ее ради полукровной, есть ли у нее шансы удержать его, когда они вернутся назад, к женщинам его собственной расы? Смешанные браки действительно ошибка, оскорбление природы. Если даже он захотел бы быть верным ей, он не смог бы любить ее так, как любил бы английскую женщину.