Джон Пэрис - Кимоно

— Но, Реджи, старина, любит ли она вас?

Идеи Джеффри были достаточно стереотипны. По его мнению, только великая любовь обеих сторон могла бы извинить такой странный брак.

— Любовь! — вскричал Реджи. — Что такое любовь! Я могу чувствовать любовь в музыке. Я могу чувствовать ее в поэзии. Я могу увидеть ее в солнечном сиянии, в сыром лесу, в фосфоресцирующем море. Но в действительной жизни! В брачной постели, в обмене пота и чувств, как выразился Наполеон! Я понимаю вещи слишком абстрактно, чтобы чувствовать себя влюбленным в кого-нибудь. Так я и не думаю, чтобы кто-нибудь мог действительно влюбиться в меня. Это как с религиозной верой. У меня нет веры, но я верю в веру. У меня нет любви, но есть великая любовь к любви. Блаженны те, которые не видели и уверовали!

Когда Реджи бывал в таком состоянии, как теперь, Джеффри терял надежду добиться от него толка, а между тем он чувствовал, что случай был слишком серьезен и что улыбаться нельзя.

Они шли обратно в отель с намерением завтракать.

— Реджи, вы уже совершенно решились? — спросил его друг торжественно.

— Нет, разумеется нет. Я ведь никогда не мог этого.

— И вы намерены жениться скоро?

— Не сейчас, нет; и все это еще тайна, пожалуйста.

— Я рад, что это не так спешно, — ворчал Джеффри. Он знал, что девушка была легкомысленная и не отличалась достоинствами. Но представить Реджи доказательства этого — значило обнаружить собственное соучастие; а предать женщину так коварно было бы гораздо большим преступлением против хорошего тона, чем его минутный и незначительный вчерашний проступок. Фундамент романа Реджи был так явно непрочен. Если только брак будет отложен, время подточит хрупкую постройку.

— Все-таки есть одна вещь, о которой вы забываете, — сказал Реджи с некоторой горечью.

— Что это, старина?

— Когда кто-нибудь объявляет о своем обручении с самой милой девушкой в мире, друзья приносят ему свои поздравления. Это — хороший тон, — прибавил он лукаво.

Джеффри Баррингтон решил не мучиться больше мыслью о Яэ Смит и, конечно, не рассказал эпизода с великим Буддой ни жене, ни Реджи Форситу. Он, собственно, и не стыдился этого инцидента, но понимал, что он легко допускает дурные истолкования. Он, безусловно, не был влюблен в Яэ; и она, сделавшись невестой его друга, само собой разумеется, не могла любить его. Бывают известные неестественные состояния души, за которые мы не можем быть вполне ответственны. Среди них и то настроение, которое порождает бальный зал, делающий благоразумных людей безумными. Музыка, вино, бешеное кружение, откровенная красота женщин и смущающая близость к ним создают необычную атмосферу, которую знает большинство у нас, настолько околдовывающую, что поклонение одной женщине может заставить нормального человека целовать другую. Объяснить это, конечно, невозможно, и в результате дела идут своим путем. Ловкий народ — матери со зрелыми дочерьми на руках — изучили эффекты этой психической химии и пользуются своим знанием. Сам Джеффри под влиянием таких обстоятельств бывал виновным и в больших нескромностях, чем поцелуй полукровной девушки.

Но чем больше он думал об этом, тем больше жалел, что так случилось; и он был очень благодарен случаю за то, что никто не видел его.

Однако кто-то его видел. Верный Танака, которому мистер Ито, адвокат, поручил следить за хозяином во все глаза, следовал за ним на приличном расстоянии во все время полуночной прогулки. Он замечал беседу и позы, паузы и пожатия рук, обмен поцелуями, сидение Яэ на коленях Джеффри и триумфальное возвращение ее на его руках.

Для японского ума такое поведение могло иметь только одно значение. Японский мужчина откровенно животен, когда дело касается женщин. Он не понимает тонких оттенков и наших иллюзий, которые придают ласкам любви характер неожиданности и романтический покров. Танака решил, что у сцены, при которой он присутствовал, могло быть только одно окончание.

Он также уверился, что Яэ Смит была любовницей Реджи Форсита, что он посещал ее комнату по ночам, что она была девушкой дурного поведения, часто останавливалась в отеле Камакуры с другими мужчинами и что все они были ее любовниками.

Все эти сведения Танака скопил с такой точностью деталей, какая возможна только в Японии, где привычка к шпионству глубоко укоренилась в повседневную жизнь народа.

Мистер Ито едва мог поверить таким счастливым известиям. Семейная жизнь Баррингтонов казалась ему настолько безукоризненной, что он часто терял надежду выполнить свое хвастливое обещание, данное патрону, отделить жену от мужа и вернуть ее в лоно семьи. Теперь, если сообщение Танаки верно, выполнение задуманного было просто детской игрой. Женщина, исполненная ревности, походит на ружье, заряженное и со взведенным курком. Если Ито удастся возбудить ревность в Асако, он будет знать, что любая искра случайного недоразумения всегда может вырыть темную пропасть между мужем и женой и даже унести этого нахального англичанина обратно в его собственную страну — и притом одного.

Адвокат изложил свой план главе фамилии, который одобрил его классическую простоту. Садако дали понять, какую роль она должна сыграть в отвлечении симпатий ее кузины от иностранца. Она должна была настаивать на неверности мужчин вообще и мужей в особенности и на важности денежных расчетов при матримониальных соображениях.

Она должна была намекнуть, что иностранец никогда не избрал бы японскую девушку просто из любви к ней. Затем, в удобный психологический момент, имя Яэ Смит должно было засиять в уме Асако ослепительным блеском.

Асако посещала своих японских родственников почти ежедневно. Ее уроки японского языка проходили блестяще, потому что первые шаги в этой области легки. Новая жизнь привлекала Асако, любящую все новое, а ее странность удовлетворяла ее детскому интересу к невероятному. Требовательные духи ее родителей пробудили в ней потребность в родном доме, которая таится в каждом из нас, любовь к старым семейным вещам, окружающим нас, сознание наследственности и традиции. Она устала от отельной жизни; и она развлекалась, играя в японку с кузиной Садако так, как ее муж играл в теннис.

Ее любимым убежищем был маленький чайный домик посреди тростников на краю озера, который казался таким закрытым со всех сторон. Здесь обе девушки упражнялись в практическом изучении языков. Здесь они примеряли одежды одна другой и болтали о своей жизни и планах. Садако имела более развитый ум, но Асако больше слышала и больше видела; поэтому они шли наравне, голова в голову.

Часто сталкивались между собой противоположные понятия кузин о пристойности. Асако сразу заметила, что, по понятиям японцев, непосредственная задача брачной жизни — производить детей так быстро и стремительно, как только возможно. У ней уже спрашивали о детях Танака, приказчики в лавках. Даже половые способности ее любимцев-собак обсуждались с беззастенчивой свободой.

— Так жаль, — говорила кузина Садако, — что вы не имеете ребенка. В Японии часто разводятся с женой, если у нее нет детей. Но, может быть, это вина мистера Баррингтона?

Асако смутно желала иметь детей в будущем; но в общем она была довольна, что их появление замедлилось. Прежде еще столько надо было сделать и повидать. Ей никогда не приходило в голову, что отсутствие детей может быть «виной» ее или ее мужа. Но кузина продолжала безжалостно:

— Много таких мужчин. Потому что из-за болезни у них не бывает детей.

— Какой болезни? — спросила Асако удивленно.

— Много мужчин имеют болезнь, которую они получили от дурных женщин, от «йоро». Тогда у них не бывает детей или они заражают своих жен. Этих вещей очень боятся в Японии.

Асако вздрогнула. Эта прекрасная страна ее отцов, казалось, полна злых духов, как сновидения ребенка.

В другой раз Садако спросила с большой неуверенностью и опустив глаза:

— Я хотела бы узнать о… поцелуях.

— Как по-японски поцелуй? — засмеялась Асако.

— О, совсем нет такого слова, — утверждала Садако, смущенная развязностью кузины, — мы, японцы, не говорим о таких вещах.

— Значит, японцы не целуют?

— О нет, — сказала девушка.

— Никогда? — спросила Асако недоверчиво.

— Только когда они совершенно одни.

— Тогда, если вы видите, как иностранцы целуются в обществе, вы думаете, что это очень неприлично.

— Для нас это отвратительно.

Это в самом деле так. Иностранцы целуются до такой степени неосмотрительно. Они целуются при встрече, целуются при прощании. Они целуются в Лондоне, целуются в Токио. Целуют без разбора своих отцов, матерей, жен, любовниц, кузин и теток. Каждый поцелуй вызывает нервную дрожь у наблюдателя-японца, какого бы пола он ни был; он поражен так, как если бы перед ним открыто проделали неприличный жест. Потому что поцелуй — распускающаяся почка нашей симпатии — вызывает в нем с непосредственной и детальной ясностью представление о другом акте, с которым он, по его понятию, неминуемо связан.

Японцы находят извинение для наших поцелуев в нашей невоспитанности, в нашем незнании, совершенно так, как мы извиняем грязные привычки туземцев. Но все же они смотрят на поцелуй как на неоспоримое доказательство низкого уровня нашей нравственности, как на знак развращенности даже не отдельных индивидуумов, а всей нашей цивилизации.

— Иностранцы целуются слишком много, — говорила кузина Садако, — это нехорошо. Если бы у меня был муж, я всегда бы боялась, что он целует кого-нибудь еще.

— Вот почему я так счастлива с Джеффри, — сказала Асако, — я знаю, что он никогда никого не полюбит, кроме меня.