Характер лавок изменялся по мере того, как Баррингтоны и их спутники приближались к цели поездки. Туземный элемент преобладал все больше и больше, а назначение выставленных на продажу вещей все труднее было объяснить. Были лавки с золочеными Буддами и медными лампами, употребляемыми в храмах, лавки, выставляющие какие-то непонятные приборы и таинственные связки вещиц, тайна назначения которых скрывалась за кабалистическими знаками покрывающих их китайских надписей. Встречались скопления антикварных вещиц, а иногда товары плохого сорта лежали прямо на мостовой, под охраной невнимательного, сморщенного старика, который сидел на корточках и курил.

Краснолицые девушки глазели на иностранцев с балконов высоких постоялых дворов и харчевен близ станции Уэно. Дальше они проезжали мимо молчаливых храмовых стен, обширных пространств монастырей, населенных, по-видимому, голубями, крыш над алтарями, с крутыми скатами и углами, закрученными наподобие рогов. Дальше, в конце узкой аллеи, показались яркие флаги театров и кинематографов Асакуза. Они слышали крик зазывателей публики и нестройную музыку. Видели отвратительные плакаты, грубые рисунки которых указывали, какими зрелищами можно насладиться там, внутри: девушки, падающие с аэропланов, демонические фигуры с окровавленными кинжалами, разнузданные мелодрамы.

Повсюду целые толпы людей бродили по тротуарам. Никакой торопливости, никаких признаков деловых занятий. Разве мальчик-посыльный промелькнет на полусломанном велосипеде или кули с тупым лицом протащит тяжело нагруженную тележку. Серо-коричневая толпа постукивает своими деревянными галошами. Серо-черная хайкара молодежь проходит в своих модных желтых ботинках. Черные, волоча свои сабли, бродят взад и вперед полисмены, незаметно прячась в сторожевые будки.

Единственно яркие тона вносили в однообразную толпу маленькие девочки в своих пестрых кимоно. Они то прятались, то выбегали из дверей и без помех играли на тротуарах. Они же только и казались счастливыми; потому что их взрослые родственники, особенно женщины, имели меланхолический вид, чтоб не сказать, вид животных — подгоняемых овец или коров, пережевывающих жвачку.

Толпы становились гуще. Все лица были обращены в одну сторону. Под конец вся широкая улица была заполнена медленно движущейся человеческой волной. Баррингтоны и их спутники должны были выйти из автомобиля и продолжать путь пешком.

— Все они идут смотреть на зрелище, — объяснил Реджи, указывая на ряд домов, возвышавшихся над низкими туземными хижинами. Это был четырехугольник в несколько сот ярдов длиною, застроенный зданиями странного вида, похожими на товарные склады, бараки или казармы рабочих.

— Какое некрасивое место! — сказала Асако.

— Да, — согласился Реджи, — но ночью здесь гораздо красивее. Все освещено сверху донизу. И называется «город, не знающий ночи».

— Какие скверные лица у этих людей! — сказала Асако, которая была в настроении замечать повсюду дурное. — Что, здесь не опасно?

— О нет, — отвечал ее гид, — японская толпа очень сдержанна.

В самом деле, толпа не причиняла им никаких беспокойств, а только глазела на них — испытание, которому иностранец подвергается во всех уголках Токио.

Они дошли до очень узкой улицы, где шумно торговали простонародные пивные. Они заметили грязные скатерти и напудренных служанок — в юбках, передниках и бесформенных ботинках. Сперва они миновали маленький храм, с узкого дворика которого лукаво выглядывали две каменные лисицы, — храм бога Инари, дающего богатых любовников девушкам, молящимся ему.

Они прошли через железные ворота, похожие на ворота парка; два полисмена стояли там на посту, регулируя движение. Дальше шла сплошная линия вишневых деревьев в полном цвету, сплошная волна бледно-розовой растительности, занавес ароматной красоты — предмет тысячи поэм и тысячи намеков, то неприличных, то деликатных, то плоских, — цветущие вишни Йошивары.

На углу стояло большое белое здание с вывеской золотыми буквами по-японски и по-английски: «Пивная Асахи».

— Это здесь, — сказала Яэ, — выберемся из толпы.

Они нашли убежище посреди грязных скатертей и многочисленных гостей. Когда Яэ заговорила с девушками по-японски, последовало множество поклонов и речей, похожих на шипение; потом их пригласили наверх, на первый этаж, где был другой зал. Здесь стол и кресла были поставлены для них в амбразуре окна, которое, выходя на перекресток, открывало великолепный вид на расходящиеся улицы.

— Процессия будет здесь только через два часа, — сказала Яэ недовольно.

— В Японии всегда приходится ждать, — сказал Реджи. — Никто не знает точно, когда именно будет что бы то ни было, и японцы вечно ждут. По-видимому, им это даже нравится, по крайней мере они не выказывают нетерпения. Жизнь здесь настолько лишена событий, что они, должно быть, стараются протянуть всякое развлечение как можно дольше, как будто медленно сосут сладкое.

Пока можно было глядеть на толпу, Асако не могла удержаться от содрогания, взглянув на море безобразных лиц, волнующееся внизу.

— К какому классу принадлежат эти люди? — спросил Джеффри.

— О, я думаю, в большинстве торговцы и фабричные рабочие, — сказала Яэ.

— Так высший класс японцев не бывает здесь? — опять спросил Джеффри.

— Нет, только низшие классы и студенты. Японцы считают позорным делом ходить в Йошивару. И если ходят, то всегда тайно.

— И вы не знаете никого, кто бы ходил сюда? — спросил Реджи с прямотой, оскорбившей понятия его друга о хорошем тоне.

— Моих братьев, — отвечала Яэ, — но они ходят всюду или по крайней мере говорят, что ходят.

Это была в самом деле зловеще-безобразная толпа. Японцы вовсе не уродливая раса. Молодые аристократы, выросшие на свежем воздухе, имеют недурной вид, а иногда изящные и тонкие черты. Но низшие классы, знакомые с бедностью, грязью и закладыванием вещей, с наслаждениями саке и Йошивары, — самые уродливые существа, какие только были сотворены по образу и подобию своих безобразных богов. Маленький рост и обезьяньи манеры, бесцветность кожи, плоский монгольский нос, разинутые рты и плохие зубы, грубые косички их черных, лишенных блеска волос придают им вид карликов-кобольдов, как если бы эта страна была питомником всякой сказочной нечисти, страной, где воплощаются дурные мысли. К тому же их лица не имеют характерных черт, хороших ли, дурных ли, как это бывает у арийских народов; нет резких линий, твердого профиля.

— Скорее это отсутствие, чем наличие чего бы то ни было, отталкивает и подавляет нас, — заметил Реджи Форсит, — может быть, это отсутствие счастья или надежды на счастье.

Толпа, заполнявшая все четыре дороги медленно движущейся серой волной, была настроена очень мирно и странно молчалива. Стук и шлепанье галош были гораздо слышнее человеческих голосов. Подавляющее большинство — мужчины, но попадались и женщины, спокойные и серьезные. Если даже кто-нибудь повышал голос, колеблющаяся походка и глупая улыбка ясно показывали, что их обладатель пьян. Такого уводили в сторону его друзья. Японцы обычно ходят на зрелища и развлечения дружными компаниями.

Два кули, ссорясь, остановились под окном Баррингтонов. Оба сильно выпили. Они не подрались, как сделали бы англичане, но стояли, обмениваясь сердитыми односложными звуками, нечленораздельным хрюканьем и храпом.

— Дурак!.. Скотина! Вонючий!

Когда эти любезности еще приподняли их настроение, они начали дергать один другого за платье и рвать, как раздраженные дворняжки. Это было знаком, что дело скоро станет серьезным, и последовало вмешательство полиции. Сражающиеся были разведены товарищами и увлечены в противоположных направлениях.

За некоторыми исключениями все толчки, отдавливания ног и тому подобное принимались с умеренной досадой или апатичным равнодушием. Между тем на другой день газеты говорили, что толпа была так велика, что оказалось шестеро задавленных насмерть, а очень многие лишились чувств.

— Но где же Йошивара? — спросил наконец Джеффри. — Где же держат этих несчастных женщин?

Реджи указал рукой в направлении трех улиц, лежащих перед ними.

— За железными воротами все Йошивара: и те высокие дома, и вон те низкие тоже. Там и девушки. Здесь их две или три тысячи. Но, разумеется, их смотрят ночью.

— Очевидно, так, — неопределенно сказал Джеффри.

— Они сидят в витринах, как это можно назвать, — продолжал Реджи, — только впереди решетка, как в клетках в зоологических садах. На них богатые кимоно, красные, золотые, голубые, вышитые цветами и драконами. Этого ни с чем не сравнишь, разве только с клетками, полными попугаев и колибри.

— Они красивы? — спросила Асако.

— Нет, этого нельзя сказать, и все они ужасно похожи одна на другую, на взгляд западного человека. Не могу представить себе, чтобы кто-нибудь выбрал себе из них и сказал: «Я люблю ее, она — прекраснее всех». Жирные, вялые, тип Будды. Есть типы лукавого животного, обменивающиеся любезностями с молодыми людьми через перекладины клеток; есть просто бесформенные уроды, тип неуклюжих деревенских девок, какие есть во всякой стране. Но изысканные дома не выставляют своих женщин, а только ряд фотографий, на которых, без сомнения, фотограф очень польстил оригиналам.

Асако рассматривала теперь здания, высокие, четырехугольные, как тюрьмы, и низенькие туземные кровли. У каждого была маленькая платформа, «монохоши», где на солнце сушилось выстиранное белье — бумажные кимоно, полотенца, фланелевые юбки.

На дальнем конце улицы большое оштукатуренное здание с греческим портиком стояло поперек ее, закрывая проход.

— Что это? — спросила Асако, — похожее на церковь.

— Это больница, — отвечал Реджи.

— Но зачем здесь больница? — спросила она опять.

Яэ Смит чуть-чуть улыбнулась незнанию ее новой подруги о карах за грех. Но никто не ответил на вопрос.