— Неправда. Я тебе нужен.

Я качаю головой.

— Давай поставим точку. Пожалуйста, уходи.

— Не волнуйся, я уйду, — говорит Джеймс и топчет лилии. В воздухе повисает тяжелый запах похорон. — Но ты совершаешь самую большую ошибку в своей жизни.

Я прижимаюсь к стене и втягиваю живот до позвоночника, чтобы не коснуться Джеймса. Я до отвращения близка к слезам. Следовало бы помнить о том, каким злым может быть Джеймс, когда не получает того, что хочет. Он медлит на пороге — видимо, чтобы сделать какое-нибудь драматическое заявление, — но не замечает, что поперек двери лежат упавшие лыжи Олли. Джеймс, споткнувшись, кувырком летит в палисадник и растягивается посреди сорняков. А я, к сожалению, начинаю смеяться. Это не тихий смешок, но хохот, который способен заглушить шум самолета.

— Подумаешь, как смешно! — орет Джеймс, поднимаясь на ноги и отряхивая брюки. Я заливаюсь еще громче. — Ты пожалеешь, что не согласилась. Я — это лучшее, что было в твоей жизни. И ты упустила шанс все исправить.

Он величественно выходит — что непросто, когда у тебя в волосах трава, — и напоследок устремляет на меня злобный взгляд.

— Ты пожалеешь!

— Сомневаюсь, — отвечаю я, наблюдая, как он шагает к своей машине. Спина прямая, кулаки стиснуты. Не знаю, что будет дальше, но интуиция подсказывает, что Джеймс меня просто так не оставит в покое. В животе стягивается узел. Закрываю дверь и принимаюсь подбирать с пола лилии, оттирать с пальцев пятна от пыльцы. Точь-в-точь леди Макбет.

Надеюсь, их погребальный аромат — это не зловещее предзнаменование.

Глава 11


— Прекрасно! — восклицает Джуэл, увидев мои битком набитые чемоданы. Я позаимствовала их у Олли, поскольку уже не переношу вида пакетов. — Ты надолго? Я, конечно, не против того, чтобы мы, женщины, окружали себя привычными вещами, но… — Сделав паузу, она замечает, что пол в коридоре сплошь завален барахлом. Ноутбук, два зимних пальто и, разумеется, проклятый Кусака в ведерке. — Но не слишком ли это много для выходных?

Она права. Вероятно, королева Елизавета брала с собой меньше вещей, когда объезжала страну. Но я женщина с великой миссией и не собираюсь полагаться на удачу. Мое присутствие на Милфорд-роуд мешало личной жизни Олли, поэтому я решила убраться, оставив их со стервой Ниной в покое. Я слишком хорошо знаю себя — а потому предпочла ничего не оставлять, чтобы не пришлось возвращаться. Это все равно что растравлять рану.

Я наклоняюсь и глажу одну из кошек тетушки Джуэл.

— Честно говоря, я надеялась пожить у тебя подольше, если ты не против.

— Нет, конечно! — Джуэл кивает, и зеленые перья на ее тюрбане энергично раскачиваются. — Обожаю, когда у меня гостит молодежь. Мы прекрасно проведем время. Как это у вас называется? Вечеринка с ночевкой? Можно покрасить ногти и сделать друг другу макияж.

(Джуэл мажет губы помадой цвета запекшейся крови и подводит брови карандашом.)

— Прекрасно, — устало соглашаюсь я.

— Тогда отнеси все это, — она широким жестом обводит мои бренные пожитки, — в свою старую комнату. А я пока приготовлю чай.

Моя спальня находится на чердаке; перетащив туда барахло, я взмокла до нитки и, по ощущениям, похудела на один размер. Хватая ртом воздух, падаю на свою старую кровать и с грустью признаю неприятную истину: мне почти тридцать, и вот я вновь вернулась к тому, что было в семилетнем возрасте. Как будто реальность играет со мной — я почти достигла вершины пирамиды (жених-банкир, уютная квартира в Западном Лондоне, респектабельное общество), но сделала ошибку и вновь оказалась на старте.

Я знаю, знаю, все это очень грустно, но разве вы бы не жалели себя хоть самую капельку, будучи на моем месте? Что делать, памятуя о том, что Олли потратил целое состояние на мое лечение? Почему я сразу этого не поняла? Он наверняка счел меня неблагодарной.

С того злополучного вечера наши отношения стали натянутыми. Я поблагодарила Олли и предложила вернуть деньги, но он отказался.

— Я сам так решил, — настаивал он, повернувшись спиной и сосредоточенно разыскивая в раковине вилку. — Никто меня не заставлял.

— Сумма слишком большая…

— Господи, — огрызнулся Олли, обращаясь к груде немытой посуды. — Дело сделано, точка. И прекрати, ради Бога, об этом говорить.

— Ты потратил целое состояние. — Я знаю, что говорю, потому что, роясь в корзинке для бумаг, обнаружила неприятное доказательство. В кои-то веки я рада тому, что решила стать учительницей, а не соблазнилась карьерой журналиста. Отлепив от счета присохшие макароны, я узнала, что должна Олли полторы тысячи фунтов, — с тем же успехом могла задолжать и пятнадцать миллионов, потому что у меня нет ни гроша. Я тем не менее намерена все вернуть, хоть и понятия не имею, каким образом. Может быть, поинтересуюсь у преподобного Ричарда, не занимается ли сатана до сих пор скупкой душ.

— Забудь наконец! — Олли вытаскивает вилку из-под груды тарелок. Сомнительное решение — тарелки и сковородки грохаются на пол, и по сторонам разлетаются осколки фарфора. — Твою мать! — восклицает Олли, а я подскакиваю от неожиданности.

Обычно мой друг сдержан и не теряет терпения — кстати, именно поэтому он такой хороший учитель. Подростки быстро понимают, что мистера Берроуза невозможно вывести из равновесия.

Видимо, я исключение.

— Просто перестань твердить одно и то же, — ворчит он, принимаясь подбирать разбитую посуду. — Ты ничего не должна, если тебя беспокоит именно это. Я, в конце концов, не требую уплаты натурой.

Я замолкаю, уязвленная гневом, который звучит в его голосе. И не просто замолкаю. Поспешно иду наверх, захлопываю дверь и реву, пока не распухает нос. Потом звоню Джуэл и прошу позволения пожить у нее. Олли опрометью выскакивает из дому — вероятно, к Нине, — ну а остальное вы знаете.

С другой стороны, неприятно сознавать, что Джеймс не сдастся просто так. Он посылает бесчисленные письма с извинениями, и я уже знаю в лицо всех курьеров из «Интерфлоры». Я владелец бесчисленных воздушных шариков и коробок шоколада, а сегодня утром принесли билеты на Восточный экспресс. Джеймс воистину не знает удержу. Я начинаю думать, что он расстроен всерьез. Неужели полагает, что я его прощу, — после такого поведения? Я полна решимости не возвращаться. Никакого второго шанса. Поэтому отсылаю подарки с вежливыми записками, в которых прошу Джеймса отвязаться. Нужно спрятаться у Джуэл, пока он не успокоится.

Какая жалость, что он никогда не ублажал меня так, когда мы были вместе.

Отогнав мрачные мысли, я выпускаю Кусаку в огромную ванну тетушки Джуэл и иду на кухню.

— Не наступи на Табиту, — предупреждает крестная, когда я чуть не спотыкаюсь о лежащую на пороге кошку.

Табита злобно таращит желтые глаза.

— Прости. — Я сажусь за большой дубовый стол. Как всегда, он покрыт разнообразными пятнами, завален счетами и пожелтевшими газетами, на нем стоит террариум с питоном и спит кошка. Сущий хаос, но Джуэл клянется, что способна без труда разыскать нужную вещь.

Она ставит помятый коричневый чайник на газету, прямо поверх ослепительной улыбки Гэбриела Уинтерса.

— Давай выпьем чаю, и ты расскажешь, что случилось.

— Что за чай?

Джуэл — известный экспериментатор, способный заварить что угодно, от крапивы до конопли. Однажды она чем-то напоила местного священника, и он съел приходский запас вафель. Но это совсем другая история.

— Всего лишь «Эрл Грей», — заверяет Джуэл, разливая в кружки бледно-янтарную жидкость. Она садится в кресло, берет кошку на колени и смотрит через полукруглые очки. — Ну или глаза меня обманывают, или ты намерена погостить чуточку дольше, чем пару дней…

Я грустно смотрю в чашку.

— В моей жизни полный бардак, тетушка. Я все разрушила.

— Чепуха, — бодро отвечает та. — Вы, молодые, не знаете, что такое настоящая беда. Почти все можно исправить, детка, но иногда нужно переступить через гордость и признать свою ошибку. Насколько я знаю, вопрос лишь в том, насколько человек к этому готов…

Я вылавливаю из чая кошачий волосок.

— Я вовсе не боюсь признать, что все испортила, но, наверное, слишком поздно что-то исправлять…

Прихлебывая обжигающий чай, рассказываю тетушке о разрыве с Джеймсом и о том, как лишилась лучшего друга. Когда печальная история подходит к концу, я снова начинаю плакать и вытираю глаза кухонным полотенцем.

— Вот и все, — всхлипываю я, завершив грустный рассказ. — Джеймс не дает мне покоя, у Олли есть стерва Нина, а я осталась одна…

Джуэл гладит кошку. В коридоре тикают старые часы, вдалеке воет сирена. В солнечном луче танцуют пылинки и кошачья шерсть.

— Детка, — наконец говорит тетушка, когда я уже начинаю сомневаться, что она вообще слушала, — чего ты хочешь?

— Прости?..

— Чего ты хочешь?

Я слегка обижена. По-моему, мои пожелания были ясно изложены.

— Я хочу, чтобы Джеймс…

— Нет, Кэти. — Сухая длань Джуэл стискивает мои пальцы. У нее бумажная кожа с ярко-голубыми жилками. Но при этом тетушка на диво сильна, и я морщусь, когда кольцо с бриллиантом впивается мне в руку. — Слушай внимательно. Я хочу знать, чего хочешь ты, именно ты. Не Джеймс, не Олли, не остальные молодые люди, которым ты посвятила свою жизнь. Каковы твои надежды и мечты? Чего ты желаешь больше всего на свете?

Она пристально смотрит на меня.

— Чего ты ждешь от будущего, детка? Что приносит тебе радость? До сих пор ты перечисляла вещи, которые можно сделать, чтобы обрадовать других. А чего ты хочешь для самой себя?

Дар речи отказывает. Честно говоря, я сама не знаю, чего хочу и что способно сделать меня счастливой. В течение четырех лет я притворялась, что люблю устрицы, хотя на самом деле они на вкус как сопли; читала «Таймс», втайне мечтая о «Хит», и превращала дом в храм минимализма в угоду вкусам жениха. Общение с Олли принесло мне нечто вроде подлинного счастья, но… Черт возьми. Джуэл права. Мое счастье определяется мужчинами.