Уильям Блум - Кентерберийская сказочка

Постепенно огромный зал, в котором собралось не меньше тысячи человек, начал приходить в движение. Пара за парой, почти все стали танцевать, хотя пока все еще играло стерео. Я и не подозревал, что в Кентербери так много красивых людей. Откуда они взялись? Да в Кентербери вообще таких нет. Наверное, приехали сюда за много миль, со всего Кента, а кое-то и из самого Лондона. О-о, Лондон! Ни одного парня из нашей соборной школы я не видел. Разве что какая-нибудь мелкота, но эти, само собой, постараются мне на глаза не попадаться. Кому охота попасться на глаза старосте с сигаретой в зубах, даже если и не в школе?

Вероника стояла одинокой статуей, которая ждет, когда на нее сядет голубок.

– Кого-то высматриваешь? – полюбопытствовал я.

– Все может быть.

– Кого?

– Любой сойдет.

– Только не здесь, – со знанием дела не согласился я, будто все понимал и был на ее стороне.

– Почему?

С нее вдруг сошла вся спесь, ей просто по-детски хотелось знать ответ.

– Потому что для нашего городка это место нетипичное. И ты здесь никого не найдешь, а хоть и найдешь, завтра утром его здесь уже не будет, а это еще хуже.

Она кивнула, но продолжала стрелять глазами по сторонам. Окинул площадку взглядом и я. Дженни и Тристрам танцевали. Подтянутые, аккуратные – и в то же время раскованные, свободные. Движения ритмичные, плавные. Никакой эпилептической тряски. Танцуя, они плыли из стороны в сторону, как фигуристы, но при этом оставались на месте и лишь покачивали бедрами. Они улыбались друг другу и никого вокруг не замечали. Их, однако же, замечали другие, и кое-кто тоже улыбался. Вероника подчеркнуто не смотрела в их сторону.

Появились музыканты. Публика встретила их шквалом аплодисментов, и парни заулыбались, стали раскланиваться. Видно, что и сами они в полном восторге. Их было пятеро: три гитариста, ударник и еще один, который меня совершенно заворожил. Остальные были длинноволосыми и худощавыми красавчиками, этот же – неповоротливый пончик, на голове – копна темных блестящих волос. Было в нем что-то бесполое, что-то от евнуха. Ни на каком инструменте он, судя по всему, играть не собирался, но держал в руках какой-то чемоданчик. Раскрыв его, он достал ручной прожектор и подключил к одному из динамиков. Потом достал большую картонную коробку И принялся ждать.

От первого же аккорда в зале задрожало, толпа завизжала, пришла в движение. Пошла музыка – мощная, энергичная, из динамиков полетели высокие посвисты. Это была радостная музыка. Толстяк раскрыл свою картонную коробку и начал бросать в публику серпантин, бумажные шляпы и пластиковые свистульки. И по-клоунски посмеивался над нами. Потом достал из ящика тамбурин и, пританцовывая по сцене, прокатил тамбурин вдоль руки, перебросил за спину, прокатил вдоль другой руки и наконец поймал. Все до одного музыканты счастливо улыбались – и их улыбки, их музыка завели всех танцующих. Все подпрыгивали под музыку, даже Вероника перестала зевать. Я улыбнулся ей, она – надо же! – улыбнулась в ответ, но тут я вспомнил про ее прыщики. Нет, увольте. Дженни и Тристрам двигались изящно, как боги, совершенно забывшись в танце. Захотелось подергаться даже мне, но я не решился. Не отважился.

Группа продержалась на сцене три четверти часа, потом они ушли передохнуть, и вместо них снова загремело стерео. Мои ангелочки просто задыхались от счастья.

– Классные парни, да? Отпад, да?

Я кивнул, принужденный согласиться. Потом они спросили Веронику, но та лишь презрительно фыркнула в ответ.

– Они все из Нью-Йорка. А бочоночек, – объяснила мне Дженни, – тот, что с тамбурином, – он у них руководитель, почти все песни – его. Такой лапочка, да? Просто прелесть.

Выходит, кому-то могу нравиться и я?

– Ты здесь кого-нибудь знаешь? – спросил Тристрам.

– Нет. Ни единого человечка. А ты?

– Есть несколько ребят из школы.

– А я никого не заметил.

– Из твоего класса – никого. Все – мои ровесники, либо чуть постарше. Странно, что из твоего класса никого нет.

– А я?

– Ну, только ты один.

– У нас школа государственная – вот в чем дело. Народ предпочитает мяч гонять.

– Значит, я исключение. И ты тоже.

Что я мог на это сказать? Пришлось улыбнуться.

Группа вернулась на сцену и снова захватила зал своей музыкой. Бочоночек, прелесть и лапочка, совсем разгулялся, он ловил кайф вместе с публикой. Пел он в основном фальцетом, но иногда переходил на бас. Вот кем мне надо стать – эстрадным певцом, тогда весь мир будет на кончике моего микрофона. Тут он включил лампу, которую вытащил из своего чемоданчика еще в начала концерта. Это был желтый прожектор. Он мог, не ослепляя, высветить любого на танцевальной площадке. Луч прыгал с одной пары на другую.

– Я всех вижу, от меня никто не скроется, – кричал он, стараясь перекрыть музыку.

Попадая в луч прожектора, танцующие немедленно вскидывали вверх руки и махали бочоночку. Он покачивал прожектором из стороны в сторону и знай себе смеялся. Потом стал вращать им в такт музыке, и, казалось, вся площадка превращалась в огромную палубу, когда на море – качка. Потом песни две или три группа спела без прожектора, и кто-то из музыкантов объявил: сейчас они исполнят последний номер, но длиться он будет двадцать минут.

– Мы будем играть для вас, а вы будете танцевать, улыбаться и смеяться для нас. Идет? Идет. Тогда поехали.

И они заиграли. Желтый прожектор зажегся снова, снова его луч закачался среди танцующих, снова при его прикосновении в воздух взлетали руки, и парень на сцене тоже махал руками, что-то выкрикивал в ответ и балагурил. Луч прожектора он мог сделать шире или уже, и если ему нравилось какое-то лицо, он его высвечивал, и человек сам сиял, словно луч, и все были счастливы. На мне луч не остановился ни разу. Да я на это и не рассчитывал. Чем и кого может увлечь мое лицо? Тут луч застыл на одной части зала. От музыки едва не падал потолок, все кругом тряслись и подпрыгивали. Лишь луч света стоял на месте.

– Мы играем только для вас, – прокричал руководитель группы вдоль желтого луча. – Только для вас, ребятишки, знайте! – снова выкрикнул он.

Танцующие пары в зоне луча постепенно расступились и дали место тем, на кого этот луч был направлен. Я поднялся на цыпочки – посмотреть, кому же такая честь, кто так приглянулся прожектору, перед кем расступаются остальные.

– Только для вас, ребятки, – надрывался бочоночек. – Знайте, мы играем специально для вас.

Я протолкался поближе и, наконец, смог что-то увидеть сквозь толпу. Парой, скользившей и плывшей под музыку, оказались – конечно же! – Дженни и Тристрам. В лицах их было что-то возвышенное, они не обращали внимания на прожектор, а смотрели друг на друга. Зрелище было потрясающее и смехотворное. На них смотрели все – танцующие, человек – прожектор, даже музыканты. Эти просто не могли не смотреть – ведь они играли для Тристрама и Дженни. А мои детишки и бровью не вели. Все волосатики не сводили с них глаз, хлопали им в ладоши. «У них сейчас самый возраст. Верно, детка?» сказал какой-то парень своей девушке, им было лет по двадцать. «Вот балдеют! Мозги в головках совсем расплавились». «Ну нет. Ты только на них посмотри».

Десять минут весь зал завороженно следил за двумя детьми. Дженни и Тристрам взяли все представление в свои руки. Казалось, это какая-то фантазия, такого не может быть на самом деле. Прожектор и все прочее. И что я их знаю как облупленных – невозможно! Вид у них был безмятежный, хотя вокруг ревела музыка, а певец все время что-то им кричал, – им хоть бы хны. Все вокруг были от них в полном кайфе, а они видели только себя. И я вдруг почувствовал себя таким могущественным, таким всесильным – все это стало возможным благодаря мне. Вот сейчас закрою глаза – и все остановится. Зажмурюсь – и спектаклю конец. Нет, не нужно, пусть танцуют. Во всем зале по-настоящему их знал только я, все понимал только я, и ведь я был прав с самого начала! Любить их могут все. Через меня, благодаря мне.

Музыка кончилась, дали полный свет. Секунд десять – пятнадцать никто не двигался с места. Тристрам и Дженни все еще смотрели друг на друга, а все смотрели на них. Заиграло стерео, группа ушла со сцены, и все пришло в норму. Детишки подошли ко мне, словно ничего не случилось. Оказалось, что пора домой. Я поискал глазами Веронику, но ее нигде не было. Мы походили вокруг, потом решили, что она устала от всего этого грохота и ушла домой.

Втроем мы прошли по улицам Кентербери, Дженни и Тристрам молча шли рядом со мной, держась за руки. Мы шагали нога в ногу.

– Что это Вероника так взяла и слиняла? Неужели ей не нравилось?

– Не знаю. Она со мной не разговаривает.

– Не разговаривает? Почему?

– Вот так.

– Телка она дурная, вот и все. По любому поводу дуется. И вообще она старше нас. Видно, в детстве сильно баловали.

– Неправда, – встала Дженни на защиту сестры.

– Чего же она тогда? Все время хмуро на меня косится, а если я что-нибудь скажу, будто и не слышит. И всегда прячется в своей комнате.

– Ничего она не прячется. Просто уроки делает. У нее скоро экзамены.

– Что же теперь, из-за экзаменов от всего света отворачиваться? Еще не хватало.

– У нее из-за этого настроение плохое.

– Значит, на мне вымещать надо? Да она меня терпеть не может – и тебя, когда ты со мной.

Они стояли в соборе, подняв головы к потолку.

– Здорово здесь, да? Даже если много народу, все равно всегда тихо и как бы безлюдно.

Они подошли ко входу в часовню Святого Михаила.

– Смотри. Мемориальная табличка – какие-то Холланды. Не твои ли родственники?

– Едва ли. Отцовская семья – с севера.

– Может, какие-нибудь двоюродные.

– Какие двоюродные? Посмотри на дату – они умерли сто тысяч лет назад.

Дженни посмотрела и кивнула. Потом они спустились в склеп.