Уильям Блум - Кентерберийская сказочка

– Честно?

– Ну да.

– Ах, Тристрам, как здорово было, да?

Черт. Ничего себе спектаклик! Она вытерла руку об одеяло, потом дала ему печенье и взяла себе. Они лежали голые поверх одеяла и лопали печенье. А у меня мурашки уже добрались до самой задницы. Табурет-то из пластика. Надо будет притащить себе подушечку. Но я тут же одернул себя – какую подушечку? О чем ты вообще думаешь? Перед тобой распростерлись два ангела, а ты – подушечка. Многим ли удается лицезреть такое? Это же божественное зрелище! Смотри и наслаждайся.

И внимательным, всеохватывающим взглядом я окинул сцену. Так-то, детишки, больше у вас от меня секретов нет. Я вижу все. Тело Дженни, его изящные изгибы, чуть выступают наружу кости маленьких бедер, торчком торчат грудки, волосы лежат вокруг головы венчиком, чуть топорщится нежный и округлый бутон плоти. Тристрам – его Большой Джон на время завял, притулился набок, отдыхает… И я отдыхаю – устал не меньше его. Вдруг на лицо Дженни набежала тень, она погрустнела.

– Тристрам?

– М-мм.

– Как думаешь, то, чем мы занимаемся, – это хорошо?

– Конечно, хорошо. У меня никаких дурных мыслей в голове нет, а у тебя?

– Вроде нет, просто вспомнила, как к этому относятся другие, что бы они о нас подумали, если бы узнали.

Она положила руку ему на грудь.

– Ничего они не узнают и вообще они дураки – все вместе. Есть только ты и я, кроме нас с тобой никто ничего не понимает.

– А если они узнают?

– Будут слюной исходить от зависти или какую-нибудь дурость придумают.

– А родители?

– Родители – они и есть родители. Им только дай повод посердиться, скажешь, не так?

– Да, это точно. Почему же так устроено, что люди – такие глупые?

– Вот уж такие.

Она принялась поглаживать его по животу.

– Смотри. Больше становится.

– Знаю.

– А ты его остановить не можешь? Почему это происходит? А можешь его заставить?

– Не знаю.

– Он очень умный.

– У любого так.

– У любого?

– Если ты достаточно взрослый. Даже у меня так, Дженни.

– Правда?

– Ну да.

Он не заставил себя долго ждать. Понежился на боку – и хватит. Он отвердел, выпрямился, заострился. Дженни обвила его рукой, обвила мой пошатнувшийся разум.

– Какой умный, в жизни ничего умнее не видела.

– Не знаю.

– А что тебе не нравится?

– То, что потом весь мокрый – внизу. Дженни вспыхнула.

– Все равно, умный. Наверное, по-другому никак нельзя.

Ее рука продолжала скользить по окрепшему валу, бедра его задвигались в такт, он положил руку на ее плоть. Лежа вот так, со скрещенными руками, они напоминали дурацкие карикатуры, когда все кругом голые, но пытаются прикрыть интимные места друг друга. Но эти детишки и вправду решили дать волю рукам. Через полминуты они глубоко сопели в унисон, и Тристрам перекатился на нее. Она застонала, с губ ее едва не сорвалось «не надо», но, видно, произнести эти слова не хватило сил. Они явно намеревались совершить свой акт – прямо у меня перед глазами. Да, это тебе не рисуночки, не кино, не резиновые игрушечки – совокупление без дураков, крупным планом. А мой собственный вояка – МОЙ СОБСТВЕННЫЙ – вовсю бунтовал в штанах, требуя свободы, и я расстегнул молнию.

Бедра Тристрама ходили ходуном, Дженни постанывала под ним. Они хотели, чтобы у них получилось, получилось по-настоящему, а я достал моего Большого Джона из его ларца и дал ему подышать вечерним воздухом… я вцепился в него, глядя, как ворочаются и мнут друг друга детишки. Вдруг они остановились. Все звуки исчезли, Тристрам скатился с нее. Уже? Так быстро? Не может быть. В глазах Тристрама стояли слезы, Дженни была ошеломлена.

– Дженни, Дженни, прости меня. Я не знал, что нужно делать. И все испортил.

Я был готов плакать вместе с ним. Она нежно погладила его по руке.

– Ничего страшного. Это ведь первый раз, а я… я же девственница, да? Значит, ты должен прорвать эту штуку.

– Забыл. Это я во всем виноват. Только я.

– Нет. И я тоже. Надо было тебе помочь.

И я тоже. Привет, ребята, я виноват вместе с вами.

И они свернулись калачиком в объятиях друг друга. Им было плевать, что в этот вечер они не довели дело до конца. Они уютно приткнулись друг к дружке – счастливые, умиротворенные, довольные, а я сидел на холоде и держал в руках мой жалкий член. Им там тепло… он – отец и сын, она – мать и дочь. Я поежился, табурет подо мной скрипнул, и они это услышали.

– Слышал? – спросила Дженни. – Что это?

– Не знаю. Птица, наверное, или белка какая-нибудь. Не человек же – мы бы его давным-давно засекли.

– А который час?

– Одиннадцать.

– Тебе уже пора, да?

– Ты бы хотела, чтоб я остался?

– Конечно, но зачем тебе подставляться? Начнут приставать, выпытывать.

– Тогда давай уйдем вместе. Ладно?

– Конечно, как же еще? Вот было бы здорово, если бы мы в одну школу ходили.

– Мы бы учебу совсем забросили. Представляешь, идет алгебра, а мы на задней парте держимся за руки. Эй, Холланд, прекрати целоваться и слушай. А что касается вас, мисс Траншан…

Они оделись, уже совершенно не стесняясь друг друга, не глазея в изумлении. Сложили шерстяное одеяло, стеганое, убрали печенье в коробку, все завернули в пластиковый мат и убрали в угол.

– Лампа, – напомнил Тристрам.

Дженни завернула фитилек, подула – и все исчезло. Они больше не сказали ни слова и вышли из сарая. Разошлись по своим садам, потом свистнул он, а через несколько секунд и она.

А я сидел один на кухонном табурете, чувствуя себя паршивее некуда; Большой Джон, скукожившись, безвольно свалился на бок.

Наутро за завтраком мама спросила, где я был и чем занимался вчера вечером. Я огрызнулся – тебе какое дело? Раньше я никогда в таком тоне с ней не разговаривал, и она, никак внешне не отреагировав, просто вышла из кухни. Когда спустился отец, она вернулась и вела себя так, будто ничего не случилось, стараясь, впрочем, ко мне не обращаться.

По пути в школу участок вдоль Малберри-роу я преодолел крадучись, стараясь никому не попасться на глаза. Столкнуться лицом к лицу с Тристрамом – это было выше моих сил. Мне хотелось увидеть его, понаблюдать за ним – но не встречаться наедине. Я не чувствовал за собой никакой вины, мне не было стыдно. Не было тут и зависти, а просто глубокая боль: ведь и сам он, и то, чем он владеет, – отчасти это должно принадлежать мне. Господи, эту глубокую боль мне причиняли они оба.

В школе какой-то мудрила-староста навесил на меня дежурство по буфету, где я и увидел Тристрама – он стоял с группой тех же мальчишек, что в прошлое утро кричали ему «давай к нам». Он пил свою полпинты молока и заедал булочкой с кремом. Вид у него был вполне обычный, и это мне напрочь не понравилось. Он стоял с мальчишками и как ни в чем не бывало смеялся.

– Вечером пойдешь?

– Вся шайка идет.

– Фейерверк будет и все такое. Печеные яблоки, картошка – все, как положено. Можем с собой даже Евнуха притащить, если захотим.

– Нужен он больно. Из-за него картошка в горле застрянет.

– И из классической школы народ придет. Вот уж повеселимся – особенно если будут нарываться. Наших-то будет, самое малое, человек тридцать. Так что всем нос натянем в случае чего. Ну, Холланд, пойдешь?

– Не знаю.

– Мамочка не пустит?

– Ладно тебе дурить.

– В чем же тогда дело?

– Просто… просто нет желания.

– Мамочка не пустит, ясное дело.

– Отвали.

– А что же тогда?

– Вы же не все идете? – спросил Тристрам.

– Как не все? Все. А ты? Что делать с мамочкой?

– Да ни при чем тут мамочка, что пристали? Не могу, и все.

– Почему? Почему?

– Не суйте свои дурацкие носы, куда не надо.

– Почему? – хором закричали они.

– Потому что занят я. Встречаюсь с кем-то. Довольны?

На мгновение наступила тишина.

– Ишь ты, какие мы важные. Холланд, важная птица.

– С нами и знаться не желает, а?

– Ну и птица. Важная птица. Птица-Холланд. Птица-Холланд.

– Это девочка.

Снова наступила тишина. Тристраму стало неловко.

– Девочка?

– Завел себе подружку, а мы ничего не знаем?

– А ты уже…?

– Мой брат – да.

– Ладно скромничать. Не придуривайся.

– Что же ты тогда с ней делал?

– Хоть поцеловал?

– Или еще что?

– Ах, какие мы благовоспитанные! Тоже мне, рыцарь нашелся!

– Ну, выкладывай!

– Так что ты с ней делал, Холланд?

– Заткнись.

– Надо же, не хочет с нами поделиться. Спорить готов, что он дело справил. Спорить готов.

– Заткнись, сказано тебе.

– Ишь ты, как поет, важная птица. Не хочет с нами поделиться. Да нам не сильно и надо. И вообще он все заливает, просто ему велено дома сидеть.

– Врешь.

– В чем же тогда дело?

– Сказал уже.

– Так чем ты с ней занимался?

– Тебе-то что?

– Ладно, не скромничай. Расскажи.

– Ну, чего пристали? – вдруг вклинился кто-то из мальчишек. – Это его личное дело. Захочет – сам расскажет, верно, Холланд?

– Ну да. Рассказывать-то особенно нечего. Честно.

– Уж куда честнее. Главное, Холланд, не забудь лимон с собой взять.

Они дружно захохотали – и он вместе с ними. Выходит, вчерашнее приключение с него – как с гуся вода? И бровью не ведет. Ну, разделась перед ним хорошенькая девочка, потерлась об него своими прелестями – подумаешь, великое дело! Что же теперь, на голове ходить из-за этого? Или, наоборот, ходить тише воды и ниже травы? Каждый день кто-нибудь кого-нибудь ощупывает. Любой школьник, кому за семнадцать, уже натрогался да нащупался вволю. А многие через это прошли уже в пятнадцать. Нормальный ход. Познаем жизнь. Любой журнал открой – что увидишь? Новый лосьон после бритья – голые девочки. Новые сигареты – снова голые девочки. «Джиллиан Поче – молодая итальянская манекенщица. Во время съемок в своем первом фильме ей пришлось бороться – весь ее туалет состоял из трусиков бикини – с тринадцатифутовым питоном. Он не слишком возражал, и мы его вполне понимаем». И с какой стати Тристрам должен быть на седьмом небе от счастья? Что ему весь этот балаган? Тьфу! Плюнул – и попал прямо в меня.