Эндрю Миллер - Казанова

Они неотступно следовали за агентом, то поднимаясь, то спускаясь по узким лестницам. Казанове послышались на ступеньках шаги прежних, беспутных и ненасытных, владельцев усадьбы. Когда они заглядывали в комнаты, потревоженный воздух с перепугу шарахался. Кровати, казалось, были предназначены для карликов и устало покоились на деревянных подставках с бортами, а гардеробы, зеркала и невзрачные комоды напоминали дальних родственников, столпившихся вокруг смертного ложа. На стенах коридоров висели охотничьи трофеи и жанровые картины из сельской жизни: быки-чемпионы, утиная охота и своры гончих, статично резвящиеся у ног своих равнодушных молодых хозяев. Пока агент открывал окна в каждой комнате, они осматривали безликую сельскую местность и заметили, что две половины буквы «Г» образовывали какое-то подобие двора. Там рос орешник и безмолвно тянулись к небу подсолнухи. Под голыми деревьями пьяно скособочилась кривая скамья. Повсюду в доме пахло мышами, верно, из-за сырости.

Когда все вернулись в холл, агент отдал шевалье ключ, попрощался и уехал, вскачь устремившись через поля. Как выразительна может быть мужская спина! Казанове внезапно захотелось броситься за ним следом, и он с трудом удержался от искушения побежать в башмаках по промерзшей траве и бежать до тех пор, пока усталость, ночной мрак или какой-нибудь природный катаклизм не заставят его замереть. Но он поборол свой порыв. Аугспургеры и их молоденькая служанка собрались в гостиной: бабушка Аугспургер дряхлой кучей сидела в кресле, а тетки и мать устроились с ней рядом, по-прежнему в чепцах и с поджатыми губами, как будто только что хлебнули лакрицы или чего-то не менее горького. Шарпийон, склонившись к столу, сидела рядом с матерью, ее взгляд был задумчив и словно обращен внутрь. Она чуть слышно щелкала языком и зубами, и Казанова всякий раз в оцепенении застывал, точно это был камертон, резонировавший с особо чуткой частью его мозга.

— Жарба, мы же, кажется, брали с собой бренди?

Он улыбался и чуть ли не ворковал, но его обаяние не действовало и все попытки расшевелить дам были бесполезными.

В конце концов он сам сходил за бренди.

Ночью на небе клубились ураганные тучи. Черепица со стуком слетала с крыши, и шевалье не однажды будили тяжелые капли ледяного дождя, бившие прямо в лицо или звучно барабанившие по одеялу. Утром он с изумлением уставился на незнакомые стены. Не Лондон, не Дубровник… Где же он очутился? Казанова сел на кровати. У него защемило сердце. Он спал в одежде, прикрывшись плащом. В комнате царил холод. Шатаясь, он поднялся на ноги. На полу у изголовья постели стоял стакан с каплей бренди на донышке. Шевалье допил его и на мгновение почувствовал себя отвратительно, а еще через миг — гораздо лучше. Он больше не дрожал и приблизился к окну, массируя себе шею. Дождь, конечно, еще шел, но небо как будто разбухло от влажной пелены тумана и серебристого света.

Казанова направился в коридор и прислушался, но не уловил ни звука, ни единого шевеления. С выступов стен за ним следили две рахитичные крысы, завтракавшие кожаной обивкой. Он шепотом поздоровался с ними и спустился по лестнице. Такое ощущение, будто его привезли в этот дом во сне и он видит его впервые. В холле по-прежнему громоздились нераспакованные баулы, на столе лежала бутылка от бренди, а рядом — одна из серег Шарпийон. Он подержал серьгу в руке, извлек каштановый волосок и двинулся к двери, бесшумно открыв засовы. Сделал несколько шагов и оказался в тени крыльца. Ворона с черными взъерошенными перьями примостилась на верхушке одинокой крушины напротив. Птица покачивалась на ветвях и балансировала, с трудом сохраняя равновесие, потом неуклюже вспорхнула, упала к земле, выровнялась и заложила широкий вираж над болотистой равниной. Узнать бы, куда делась корова — если она вообще смогла пережить ураганный ливень.

Шевалье закрыл дверь и вернулся проверить, горит ли огонь, в который вчера подбросили деревянные обломки от старого стула. Приезжие накинулись на стулья, как дикари, и, разбив их на полу, смогли немного согреться, но теперь зола в камине давно остыла, и шевалье словно смотрел на картину, изображающую камин. Казанова принюхался, опять вздрогнул и по неистребимой привычке запойного читателя снял с полки книги, сдул с них пыль и прочел заглавия. Первая, «Посев кукурузы» сэра Хью Платта, была почти и не разрезана, а другая, более зачитанная, книга Харриса называлась «Список дам Ковент-Гардена». Издание было таким старым, что едва ли не все перечисленные женщины с их соблазнительными именами и дразнящей сексуальностью теперь либо стали бабушками, либо умерли от французской болезни.

Он сел на стул и откинулся головой к каминной трубе. Затылком он ощутил гладкую неглубокую ложбинку, будто люди откидывались так головами уже триста лет. Шевалье сжал книги в руке и улыбнулся. Интересно, кто держал их последним, проглядывал из чувства долга одну и украдкой мусолил другую? Тяга к женщинам, о которых написал Харрис, всегда была признаком хронической меланхолии. Довольные жизнью мужчины не ходили к подобным женщинам, и сами женщины прекрасно об этом знали. Довольные жизнью мужчины оставались дома, вот почему у сутенеров так бойко шли дела. Он поднялся и вновь поставил книги на полку. Ему хотелось обнять человека, который покупал их, и нежно, по-братски его расцеловать.

Аугспургеры обосновались в одном крыле буквы «Г» и зажили столь независимо, что мужчина ощущал бы себя там бесцеремонным интервентом. Вся семья спустилась вниз в середине дня, бабушка Аугспургер шествовала впереди со своими спицами и кивала головой, оглядывая затененные углы комнаты.

Служанка Аугспургеров, Жарба и сам Казанова целый день работали не покладая рук. Они мыли, подметали и чистили дом. Носили ведра с ледяной, желтоватой водой из колодца за усадьбой и воду морского цвета из кадок у входной двери. Смахнули с окон паутину. Притащили высокий деревянный стол из соседней комнаты и расставили на нем хрусталь и фарфор. Начали искать дрова и обнаружили в одной из пристроек вязанку поленьев, годных для растопки. На стенах там, словно узники в темнице, висели инструменты в ветхих кожаных футлярах и ржавые лезвия. На столах зажгли лампы. В гостиной появилась белая, как снег, молодая кошка и разлеглась у камина перед самым огнем, отчего там наконец стало по-домашнему уютно.

Женщины не смогли скрыть своего удовольствия, но пожаловались на неудобства, от которых страдали всю ночь. Сырые кровати, непонятные звуки, впрочем, и понятные тоже. Они были твердо убеждены, что кто-то бросал камни в окна. Ну, а запах в углу их спальни вообще не поддавался описанию. Очевидно, там кого-то похоронили. Какую-то огромную тварь.

— Уж не верблюда ли? — предположил шевалье, почему-то вспомнивший о верблюжьей охоте на солончаках близ Кадикса.

— И где мы найдем парикмахера в такой глуши? — спросила Шарпийон.

— Это большая дохлая крыса, — заявила тетка номер один. — Или собака.

— Моя дорогая мадемуазель Аугспургер, — обратился к девушке Казанова. Он достал серьгу из жилетного кармана и отдал ей. — Нам незачем быть здесь элегантными. Мы можем отрастить волосы, будто троглодиты, или полностью сбрить их, как сумасшедшие.

— Никаких верблюдов в усадьбе, конечно, быть не может, — возразила тетка номер два и поглядела в окно.

— Вы и так настоящий сумасшедший, — пробормотала Шарпийон, приняв серьгу, — а есть у вас волосы или нет, ничего не значит.

— Не изволите ли присесть? — предложил шевалье. — А я буду вашим официантом и подам вам завтрак.

— Проклятая скотина! — завопила служанка, когда кошка впилась ей когтями в икру.

— Я не выношу крутые яйца, — предупредила Жарбу мадам Аугспургер. — Они могут меня погубить.

Жарба положил яйца в кастрюлю и, повернувшись спиной к женщинам, поставил ее на огонь. Казалось, он обращается к воде и шепчет какие-то заклинания. Кофе уже был готов. Кофейник походил на болонку, севшую на задние лапки. Казанова поставил его на стол, улыбнулся и внезапно ощутил, как в его груди шевельнулась надежда. Может быть, у него наконец появится семья? Может быть, его усилия хоть раз не пропадут даром? И все изменится к лучшему?

Работа по дому продолжалась до вечера. Лицо служанки, чистившей очаг, покрылось полосами сажи. Густые кудри Жарбы припорошила пыль от вычищенной мебели. Шевалье закатал рукава рубашки, вооружился метлой, перевесил картины и прогнал с кухни кур.

Комната рядом с его спальней оказалась совершенно пуста — только на полу валялась покрытая плесенью мужская шляпа. Воняло здесь довольно умеренно, и он решил, что сделает эту комнату своим кабинетом. Как отец семейства и начинающий писатель он нуждается в отдельном кабинете. На худой конец, он сможет скрыться в нем от женщин. Из окон в этой комнате открывался вид на сад, одинокое буковое дерево и дорогу. Дождь прекратился, и когда Казанова посмотрел в окно, то увидел, что Шарпийон прогуливается по тропинке с кошкой на руках.

Он перенес в новый кабинет софу, прочный стол и тумбочку. А затем с помощью Жарбы втащил наверх кресло Гудара. Оно с самого начала привлекло внимание дам, и шевалье забросали бестактными вопросами. Зачем ему понадобилось тащить с собой кресло? Неужели мсье думает, что в сельском доме не бывает кресел? К счастью, никто из старших Аугспургеров не имел дела с мадам Гурдэн на рю-де-Порт, а то не избежать бы неприятных объяснений. Но Казанова еще на Пэлл-Мэлл сообщил им, что оно необходимо ему по целому ряду причин, которые нелегко понять посторонним. Для наглядности он вытянулся в полный рост. C'est tout[27]. Теперь он поставил кресло в угол, поблизости от окна, и попытался вспомнить, что говорил Гудар. Пружины взводятся вот так, этим рычажком. Вот так — «вкл.», вот так — «выкл.». Или наоборот… Он не собирался воспользоваться креслом. Конечно, она зайдет к нему, хотя бы просто от скуки. Ну, а если не явится… Он поглядел на дверь и кивнул. Жарба вынес оставленную кем-то шляпу.