Жанна Даниленко - Катя

Утром на планерке встретила Сережу. Серьезен, как всегда, о чем-то долго говорил с хирургами. Прислушалась. Резекцию сделали в пределах опухолевой ткани, он настаивал на повторной операции. Понятно.

Меня увидел, побоялся, что уйду. Распрощался с ребятами и подошел. Глаза у него улыбались.

— Екатерина Семеновна, можно на пару слов?

— Да, Сережа, что?

— К вам сегодня Марина собирается.

— Я помню.

— Я думаю, что речь пойдет о контрацепции. Так вот, я бы не хотел, чтобы она предохранялась.

— Сережа, этот вопрос вы должны обсудить и решить вдвоем. Но твою позицию я поняла.

Такого оборота я не ожидала. Но тут действительно решать не мне. Вот с внучкой и поговорим.

Ровно в четыре раздался стук в дверь моего кабинета.

Я открыла сама. Она была такая худенькая и бледная. А глаза… я почему-то сразу вспомнила глаза восьмилетней Любы при нашем первом знакомстве. Выражение было такое же и тоска, невероятная тоска в глазах. Только у той они были черные, а у этой синие, в обрамлении черных ресниц.

— Здравствуй, бабуль.

— Здравствуй, родная.

Мы обнялись. Я старалась прижимать ее к себе не очень сильно, боясь причинить боль. А она наоборот, прижалась ко мне вся. Как бы пытаясь доказать самой себе, что она не одна.

Я взяла в руки ее лицо и внимательно рассматривала. Она была очаровательна. Красива до невозможности. Я улыбалась и все смотрела, и смотрела. Наконец она произнесла:

— Что, ба? Что ты так смотришь?

— Смотрю, как ты хороша, такой я не видела тебя давно, так давно, что забыла, какая ты настоящая. Ты так на мать похожа, Мариша.

— Я знаю, только глаза мне папины достались.

Мы сели на диван, я налила ей кофе. А потом достала коробочку с серьгами.

— Мариша, я так и не поздравила тебя с днем рождения. Вот, это от меня.

Она открыла бархатную коробочку и обомлела.

— Это мне?

— Тебе!

— Красиво как. Бабуль, а ведь кроме тебя мне никто ничего не подарил. Только ты… И еще Сережа, цветы, но я — я такая дура была!

— Молчи!

— Спасибо! Хотя моего спасибо мало. Красота-то какая, и это мне, представляешь, мне! Хотя ты точно представляешь, ты же их покупала и выбирала и любила меня, когда покупала, а значит, верила. Получается, что только ты на всем белом свете верила в меня, тогда, когда и я сама в себя не верила. А ты — да. Ты считала, что настанет день, когда я надену эти сережки. А, значит, я буду леди. Я и леди, несовместимо. Но я буду, бабуль. Буду!

Она расплакалась и целовала коробочку. А я недоумевала, потому что, наверное, не вкладывала в свой подарок тот смысл, что вложила она. Но раз она так поняла, то пусть так оно и будет.

— Расскажи про себя, Мариша, — попросила я подливая ей еще кофе.

— Я счастлива! Вот и все!

— А серьезно?

— Серьезно счастлива. И хочу от него ребенка.

— Сейчас?! Марина, тебе всего восемнадцать. Вы бы поженились сначала, чтобы все официально и по-людски.

— А оно надо, по-людски?! Бабуль, а сколько лет ты с дедом не по-людски жила? И сына ему родила! И любила его. Ты тогда думала по-людски или нет? Ты вообще о ком-то другом, кроме вас, думала? Ты любила и все! И не возражай! Я знаю, потому что сама люблю, и мне плевать, кто что думает… Мама приедет, и мы поженимся, но я хочу ребенка, сейчас. Потому что я дурная, и сумасшедшая, а он… он необыкновенный! А я хочу остепениться и быть женой, только женой и все. Если я буду матерью, то смогу. Вот, что я думаю.

— Вы давно живете?

— Нет, неделю.

— И как?

— Не знаю, больно. Но это не важно, главное, надо залететь. Ты меня посмотришь?

— Конечно. А ты уверена, что уже не залетела, как ты выражаешься?

— Не знаю. Ты думаешь? А я не подумала. Я не курю, бабуля. Хотя мать вон всю жизнь курила, а нас четверых родила. Но я бросила. Сереже не нравится.

— Мариша, Сережа очень тяжелый человек, он хороший, но с его характером тяжело ужиться. Ты готова?

— Это не важно, ба. Я знаю. Я его очень хорошо знаю и люблю всю свою жизнь.

Я посмотрела ее, рекомендовала витамины, потом вместе с ней спустилась в аптеку, купила их ей. И мы распрощались. Она еще раз поблагодарила за сережки и побежала домой готовить ужин, а то мужчины вернутся, а ужина нет.

Я долго смотрела ей вслед, и понимала, что еще один камень упал с плеч, что девочка выросла и стала человеком…

Вот родит, и можно на пенсию.

— Оля, зачем ты это делаешь? Я не могу понять, для чего ты разрушила свою семью, оставила сыновей без отца, теперь увозишь их в другую страну, срываешь собственного отца с места. Ты все переворачиваешь с ног на голову, ради чего?

— Я люблю! Разве этого мало?

— Но все окружающие тебя люди тоже любят… Почему ты не считаешься с их чувствами?!

— Вы не хотите продавать квартиру?

— Какую квартиру? Ты о чем?

— Как о чем? Папа с вами не говорил?

— Нет.

— Ну что ж, тогда скажу я. Я с сыновьями и папа уезжаем в Германию. Совсем. Алекс сделал мне предложение. Папа уже продал свою квартиру, и я практически тоже. Этих денег мне хватит на собственное жилье с мальчиками. Я думала, что вы продадите эту квартиру и с папой себе что-то купите в Германии, часть денег можно отложить на жизнь, чтобы хватало и не бедствовать.

— О чем ты, Оля? Эта квартира не продается, и она мне не принадлежит. А потом, я не собираюсь в Германию. Я живу в Москве потому, что тут живет моя дочь с семьей. Мой сын живет в Бостоне. Что я потеряла в Германии?

— Ваш бывший муж обеспечил своих детей. Позвольте моему отцу обеспечить меня! Не вставайте камнем на его пути. Любовь к дочери перетянет любовь к женщине.

— Я поняла твою позицию. Камнем я не стану.

Оля ушла. На душе остался очень неприятный осадок. Этот разговор перечеркнул то, что я строила столько лет. А строила я семью с Митей. Не любила его никогда, но уважала, была ему другом, как и он мне. Я почти уверовала, что человека можно просто уважать, доверять ему и этого хватит, чтобы не чувствовать одиночества. Мне казалось, что хватало… Горечь внутри меня нарастала и заполняла все. Мити дома не было. Он бегал по поводу квартиры, переоформлял что-то. А я поняла, что не хочу его видеть. Да, Оля права, любовь к дочери перевесит, тем более, что я не могу ему дать ничего взамен его любви. Я не люблю его.

Я позвонила Борисову и отпросилась на сегодня совсем. Видимо, он был очень занят, потому что я услышала только: «Да, конечно», и больше расспросов не было. Я оделась потеплей и поехала на кладбище.

Села у могилы, поставила цветы и думала.

Что же за жизнь у меня такая непутевая? Почему все кувырком? Почему лишняя всем и везде? Вот даже тут, рядом с любимым человеком, мне нет места! Я подняла глаза на скульптуру Тамары, мне показалось, что она смеется надо мной! Да, смеется. Потому что теперь, после смерти, Он принадлежит ей, а не мне, не похоронят же меня здесь же, подле него, когда рядом она. А что же я? Как же я? Я была его женой, и пусть я не растила Любу, но она мне больше дочь, чем Тамаре.

Услышала трель телефона в сумке. Достала — двенадцать пропущенных вызовов. Снова звонок, и обеспокоенный голос Любы:

— Мама, вы где?

— Я на кладбище. Не волнуйся, Любонька, все хорошо.

— Хорошо, когда вы на работе, а если вы решили навестить отца просто так, и не отвечаете на звонки, значит, все плохо. Вы долго там будете?

— Посижу еще.

— Я сейчас приеду.

Она отключилась. А я думала… вернее, не думала, я не могла думать. Только глянула на Тамару и еще раз сказала ей мысленно, что Люба приедет ко мне, а не к ней, потому что я…

Дальше я не смогла ничего, просто сидела и ревела.

Не знаю, сколько прошло времени. Я увидела ее, идущую ко мне по дорожке. А она была слишком легко одета. Конечно, она ехала сегодня на работу, а вовсе не на кладбище, и на холоде она находиться не должна была. Прыг в машину и в институте, и так же домой. Что ж я натворила, еще простынет, заболеет. А я виновата… Ну и какая я мать после этого?

— Теть Катя, выпьем? — она достала «Абсолют» и одноразовые стаканы из сумки.

— Выпьем, а добираться как будем?

— На такси, я водителя отпустила, — сказала Люба.

Мы все разложили на лавочке, у нее и хлеб черный оказался, и лучок с огурчиками. Выпили, закусили, потом еще по одной.

— Твой отец не одобрил бы нашего поведения, — почему-то сказала я.

— Да мы давно взрослые, мама. И каждый день мы не пьем.

— Подумает, что я тебя спаиваю, — тут мы влили в себя по третьей.

— Да ладно, — произнесла она, — он знает, что я бабушкой скоро буду, а вы, соответственно, прабабушкой.

— Вот дождусь правнука или правнучку и на пенсию пойду, а может, к Сашеньке уеду.

Она внимательно смотрела мне в глаза.

Глаза у нее красивые, только смотрят всегда в самую душу. И я рассказала все. И про то, что последнее время все больше одна, и про разговор с Олей. И про то, что ни в какую Германию ни за какие коврижки не поеду, и что места мне тут на кладбище нет. А я не хочу нигде, только с ним…

— Папа тоже об этом просил. Он никого не любил никогда, только вас. Это правда. И вы не виноваты, что младше его, что так сложилась жизнь.

— А если я буду в Америке?

— Все решаемо, тетя Катя.

Мне стало хорошо, легко так, и обида отступила. И проблем как не бывало. Мы выпили еще по одной. Захмелели обе. Похрустели огурцами, прибрали все, лавочку протерли и пошли домой.

— Любонька, может, ко мне?

— А куда? К вам, конечно.