— Ба, почему мужчина не хочет женщину?

— Не любит, а ты о ком?

— Я его с другой видела.

Слезы покатились по ее щекам, капали в тарелку, а она ела суп с фрикадельками, всхлипывала, утирала слезы и ела дальше.

— Отца видела? — я ничего не понимала.

— Нет, при чем отец. Он просто козел и все.

— А о ком ты?

— Тока не говори никому.

— Я же обещала.

— О Сереже я, ба.

— Мариша, Сереже двадцать четыре. Ему пора. Ты еще год назад кричала, что ненавидишь его. Что он как родители. Ты хочешь, чтобы он любил тебя вот такую, как ты сейчас?

— Я хочу чтобы просто любил… — она почти шептала. — Он из-за меня ушел, ба. Я жалею.

— Так, может быть, стоит бросить твою компанию, вернуть себе человеческий облик и вернуть все на место? И Сережу тоже.

— Поздно! Я пойду до конца. Тем более он с ней. Она ему подходит, делает вид, что скромница, прям ангел с виду, но она не такая. Хищница она, ба!

— Мариша, я не понимаю ничего, расскажи по порядку.

— С самого начала?

— Да, чтобы я поняла.

И она начала свой рассказ:

— Я не знаю, ба! Понимаешь, он был и я была. Он всегда был со мной. Я любила его как брата сначала, только больше, чем Валерку. Не знаю я, трудно объяснить, я в нем все любила: и рост его невысокий, и глаза серо-зеленые, и фигуру, и волосы, все. Я понимала, что Валерка красивый, а Сережа мой — другой. Но я его за душу любила. За внимание, за умение понять. Я даже никогда не задумывалась, что его может не быть. Он был и был мой. Я как-то Наташке лицо поцарапала, потому что она его тюфяком назвала, это в классе в пятом.

Потом папу в школу вызвали. И он меня похвалил. А Сережа расстроился тогда. А я не поняла почему…

Я была красивая бабуля, мне мальчишки говорили, в компании звали. Я шла. А над ним смеялись, говорили, что он дурак, что не может взрослый парень любить малолетку.

Я верила и с ними смеялась, и пила, я немного пила, ба, но я не переношу алкоголь. Мне сразу в голову стукает и не помню дальше. Я последнее, что помнила всегда, что Сереже звонила, а потом уже дома оказывалась в своей постели.

И как он руку сломал, тоже не помню. Он просил сказать, что упал, я подтвердила. Но он не падал. У него синяки по всему телу, били его. Я позже поняла, но соврала и ему вида не показала. Я не думала, что все так плохо окажется, до сих пор не понимала. Ой, бабуля, я его как с ней увидела, так все про жизнь поняла и про себя тоже.

— Что же ты поняла, Мариша?

— Что теперь он не мой. Нету моего Сережи. Он забыл меня. А я только поняла, что нет у меня жизни без него. Знаешь, как я издевалась над ним: все спать лягут, а я прибегу в их комнату и в постель его залезу. Он меня гонит, а сам… Потом мама меня отругала, а папа — его. Валерка вообще выдрать меня обещал, а мне просто тепло с ним было. Я тогда не знала многого. А когда узнала, и когда отец так… Я с ним захотела до конца, чтобы вместе. А он сказал, нет. В самый последний момент сказал. И я разозлилась. Я же думала, что он меня предал. Я ему такого наговорила. Я обещала, что в следующий же раз любому в компании отдамся, а ему никогда. Он собрал свои вещи и ушел к матери. Я Насте рассказала. А она посмеялась только. Я тоже смеялась. Мы дразнили его, когда видели. Камни в окно его кухни бросали. Он потом стекла менял. Настя говорила, что он просто пренебрег мной, что он дефективный. Я соглашалась, мне тоже так нравилось: все злятся, все сердятся, все меня ненавидят, а я вот такая, крутая, я одна, а они все… Ты понимаешь, бабуля?

— Понимаю.

— А только я не крутая. Настя, да, она что надо, а я нет. Я же плачу ночами, потому что Ванька болен, и потому, что Он на меня не смотрит, как раньше. А так, просто с жалостью, как на вещь бездушную. Вот потому я до конца пойду. Мне восемнадцать будет, я так гульну. Ты не представляешь, как гульну. Но я не о себе пришла говорить, а о Сереже. Не пара она ему. Ой, бабуля, она его женить хочет, он не будет с ней счастлив! Я прошлый раз не выдержала, к нему подошла, сказать хотела, а у него боль в глазах. Я не смогла…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Мариша, а может, если вернуть прежний облик, может, и его вернешь.

— Нет, бабуля. После всего, что я ему наговорила за эти годы, после всех бед, что принесла. Нет, он не простит. Я бы не простила.

— Дурочка, ты девочка, как же ты не поймешь…

— Да не говори ничего, ба. Я понимаю, нет мне пути назад. Мне бы Сережу от этой девицы уберечь, не пара она ему…

— А кто пара? Ты?

— Я? Да как же ты подумала такое? Я, вот такая как есть, ему пара? Нет, бабуль. Я просто уберечь его хочу от ошибки. Я может, другую потом приму, и он с другой…


Она ревела так, что говорить уже больше не могла. Пошла, влезла в ванну и там тоже ревела и причитала, а потом успокоилась, вышла и легла спать. Я все прислушивалась, спит — не спит, но так и не поняла, сама уснула под утро. А утром меня ждала Марина с жуткой черной подводкой синих глаз и практически черной помадой на губах. Она позавтракала, а потом сообщила, что вечером не придет. Потому что тут у меня дома ее душа разрывается на части. Она будет с родителями, там ее питает ненависть.

Какая ненависть? И к кому? Дурочка маленькая, судьей себя возомнила, творит и сама мучается.

Не пропала ее душа. Только как же ее, глупую, образумить?!

Может, с Сережей поговорить? Нет, нельзя с Сережей. С Валерой можно.

Так я и не решила, что делать дальше. А потом день за днем.

Валера сказал, что Сережа встречается с хорошей девочкой, что сам их познакомил. Я поверила, а Марина опять стала дикаркой и мне нагрубила. Может, мне показалось, может, приснился тот разговор, той ночью? Я так и не решила, правда или самообман. Действительность говорила, что самообман, и я поверила действительности.

Часть 57


Сегодня патологоанатомическая конференция. Умер больной в терапии. Расхождение диагноза. Я шла туда с неохотой: во-первых, это всегда неприятно, во-вторых — это расстрел коллеги, и ты в этом вынужден участвовать. Не люблю я такое действо.

Хотя бывает очень даже интересно. Вот и сегодня меня сразил доклад морфолога. Сережа был великолепен, тактичен, деликатен, говорил красиво и по делу, ни словом, ни жестом не унижая врача. Он объяснил причины неправильно поставленного диагноза, по сути вытащив врача из глубокой задницы. И тот воспрял и винился, в чем только мог. Борисов улыбался, с гордостью поглядывая на Сережку.

Я сама ловила себя на мысли, что безумно горжусь им. Вот же умница! Вот же молодец! Об одном жалела, что Любы нет в зале. Ей бы это выступление было бы маслом по сердцу. Но они с Ванечкой улетели в Бостон. Они ждали почку. Не знаю, сколько это стоило, не знаю, как им с моим Сашей удалось пробиться именно туда и именно к тем специалистам, но они сделали это. И оставался последний этап — сама операция, при наличии соответствующего органа, конечно.

Саша Борисов хотел лететь с ними, но Люба сказала свое твердое «нет». А если она говорила «нет», то дальше можно было не разговаривать. Я, конечно, предлагала помощь, я вполне могла обеспечить быт оставшимся детям, а Федор мог бы взять на себя управление институтом. Но Люба так не считала. И Борисов остался дома.

Где у него были все мысли, я знала, да он и не скрывал. Часто заскакивал ко мне в отдел просто перекинуться парой слов, чай попить и понять, что он не одинок, наверное.

Мне его даже жалко становилось, местами. Он переживал, совершенно дико переживал, он хотел быть с сыном, с женой. Но его оставили… И он ничего поделать не мог.

Звонил им по скайпу. Каждый день звонил, и страдал от одиночества и невозможности помочь. Валера жил своей жизнью, Марина… О ней он даже говорить не хотел. Только Борька скрашивал его существование. Только надежд не оправдывал. Он был обыкновенный, не суперталантливый. Чтобы он выучил, надо было приложить усилия, проверить лишний раз выполнение уроков. То же самое было с музыкой и с языками. То есть совсем не то, что от него ожидалось. Но что теперь, не всем быть вундеркиндами…

Я тоже каждый день говорила по скайпу с сыном и была в курсе всех событий. И с Любой говорила, но редко. Ваня уже лежал в стационаре, и она старалась не оставлять его одного. А потому дома бывала редко.

Вот так шло время.

Марине восемнадцать. Я не стала заходить к ним домой, позвонила только. Саша сказал, что ее нет. С такой горечью сказал, что я поняла, что лучше его не тревожить. Подарок я приготовила, все-таки внучка она моя единственная. Серьги купила с бриллиантами. Пусть не сейчас, пусть позже, когда станет человеком, оценит мой подарок. Я знаю, что ее дед то же самое бы сказал. А это память от нас с ним. Взяла их с собой, хотела Саше показать, поднялась в приемную. Татьяна меня развернула, шефа не было, и когда будет, она не знала. Ни с чем вернулась к себе. Но там меня уже поджидал Рома.

— Катя, поговорить надо.

Мы зашли в мой кабинет. Он усадил меня на диван, заботливо налил чай. Мое беспокойство росло. Таким внимательным Рома бывал, только если ему надо было сообщить гадость.

— Катя, я же даже не знаю, как сказать тебе.

— Говори уже, я готова.

— Вряд ли, Катя. Вчера ночью привезли Марину Борисову.

Я закрыла глаза. Боже мой, только не это. Ей всего восемнадцать лет.

— Катя, Катя, она жива. Ее отец забрал домой. Он просто с ней сегодня.

Я выдохнула.

— Рома, — я почти кричала, — убью тебя когда-нибудь. Ты бы начал с того, что она жива! Теперь подобно рассказывай.

И он рассказал, что дежурил и его вызвали, про множественные порезы, наркотическое опьянение и изнасилование.