От стола я отходила на ватных ногах. Сняла перчатки, стащила халат. Господи, пижама вся в крови! Но там уже спокойно. Вдохнула, выдохнула, вдохнула, выдохнула… все. Все позади.

Подошла к моему мужчине, глазами сказала, что все хорошо, по крайней мере, она жива…

— Спасибо, Катя, — он прошептал беззвучно, одними губами.

На меня накатила усталость, такая, что до душа дойти без Роминой помощи я уже не могла. Аллочка принесла нам чистые пижамы. А потом как всегда — кофе, роды, еще одно кесарево, еще одни роды — и в реанимацию, к Любе и моим мужчинам.

Часть 31


Два месяца после выписки Любы мы с Александром Валерьевичем жили с ней в одной квартире. Мы забирали Маришку к себе в спальню, и я сама вставала к ней, плачущей, ночью и кормила смесями из бутылочки. Я стирала пеленки вместе с Сашкой Борисовым, я мыла с ним полы во всей квартире потому, что домработницу выгнала Сашкина мать за некачественную работу, а другую не взяли, потому что Сашкина мать считала, что Люба должна справляться сама. Любу надо было оградить от физической нагрузки. Дать ей восстановиться. И оградить от психической нагрузки, нахождения двадцать четыре часа вместе со свекровью и золовкой, которые сгорали от зависти. Они хотели все и много, не прикладывая никаких усилий. Они все время говорили о неблагодарности Сашки, которого мать вырастила, выучила за свой счет, а он про нее забыл. Как ни странно, моя мама прониклась сложным положением в семье и решила оказывать посильную помощь. Они вместе с моим мальчиком ходили в магазины, приносили продукты и готовили на всю ораву. А еще она выслушивала Сашкину мать до нашего прихода с работы. Дальше следовала коронная фраза: «Явились, все. Я смену сдала, теперь сами», и шепотом, чтобы никто не слышал кроме меня: «Катя, а оно не зря? Девочка нормальная будет?». И после моих уверений, что, конечно, нормальная, ведь растет, в весе прибавляет, головку держит, мама успокаивалась и произносила: «Ну, дай Бог! Дай Бог!». Потом она шла домой, предупреждая, чтобы Сашенька поздно не засиживался с нами, чтобы не страшно возвращаться было.


Сашенька занимался с Валерой и Сережей. Надо было уроки их проверить, погулять с мальчишками, языками позаниматься. Вообще, они просто обожали друг друга. Сашенька им был другом, старшим, умным, и они его заваливали вопросами. Все были при деле, а мой муж, кроме домашних дел, натаскивал Сашку Борисова, он собирался передать ему клинику. Борисов защитил свой диплом экономиста и завершал диссертацию по экономике, а еще готовил к публикации монографию.


Люба была похожа на бледную спирохету. Кожа да кости, вот ни жиринки в теле, с синими кругами под глазами, и ее качало в прямом смысле этого слова. Александру Валерьевичу прислали какие-то крутые препараты железа, и мы их ей капали, потом она пила таблетки. Есть она не могла, в общем, девочка совсем расклеилась. Казалось, что ее в этом мире держат только дети. Она выполняла все предписания и жила только ради своих детей. То, что ей говорили свекровь или золовка, она просто не слушала.


Но время и мы совместными усилиями делали свое дело, и постепенно жизнь налаживалась. В три месяца Маришка стала просто очаровашкой. Люба немного поправилась, помогала маме по кухне, сама справлялась с девочкой. Я посмотрела ее на кресле и поставила внутриматочную спираль, чтобы, не дай бог, она не забеременела в ближайшие годы.


Александр Валерьевич тяжело пережил это время. Сдал совсем. Давление регулярно подскакивало и не сбивалось. Ноги немели и были холодными. Сосудистые хирурги предлагали оперировать бифуркацию аорты, но он отказался.

— Катя, я останусь на столе, у меня сердце. Все сосуды они мне не заменят, а вышли из строя все. Жалко оставлять тебя, но скоро придется. Катюша, тебе сына одной поднимать.

Я не дала ему договорить и так плакала… А он утешал, как мог. А мог только одним — не умирать. А так не бывает. И слезы мои не помогут, и ничего уже не поможет. А больно-то как! Если бы кто знал, как больно понимать свою беспомощность перед лицом вечности!

***

— Кофе? — первое, о чем спросил Рома, когда я вошла в его кабинет.

— Двойной. Ром, ты знаешь, на кого похож?

— На кого?

— На кота мартовского.

— Глаза масляные?

— Нет, уж больно потрепанный. Ты сам можешь следить за своим внешним видом? Ты же до женитьбы был супермальчик.

— Мне соседка стирала и гладила, я ей платил. А теперь у меня жена, дети. Три бабы в доме, стираем только пеленки, постель и детское, Ирка с их колготками мои рубашки засовывает.

— Вот и ходишь в колготках вместо рубашек. Позвоню я твоей Ирке.

— Катя, она и так тебя просто обожает! А ты еще указывать ей будешь. Не усложняй мне жизнь.

— А тебе, кроме тебя самого, никто жизнь не осложняет. Я как-то так думаю.

— У нас двое детей! Все! Я не хочу слушать. Как там Люба? Она работоспособна?

— Восстановится. Девочка у них получилась хорошая! Глазки, как пиалки, и синие, как у папы. Голову держит, переворачивается.

— Любишь ее? Вижу, что любишь.

— Внучка моя. Конечно, люблю.

— Катя, я спрошу, только не сердись. Твой мальчик понимает реальное состояние отца?

— Да он все понимает, а что недопонимает, так ему мой муж объясняет. Я не сержусь, Рома. Просто говорить об этом не хочу.

***

Дни шли за днями, недели за неделями, так еще два месяца миновало.


Люба вышла на работу, первую неделю она не брала дежурств, сразу после работы бежала домой к Маринке. Девочка имела нормальный для своих шести месяцев вес и развитие. Ее здоровье не вызывало сомнений. Она была веселым жизнерадостным ребенком. Марина Сергеевна — мать Саши — как ни странно, после нескольких курсов лечения в наркологии взялась за ум и совсем не пила, а может, маленькая Маринка так полюбилась бабушке, что Марина Сергеевна делала все, чтобы ей разрешили сидеть с девочкой. А может, Борисов пригрозил ей выселением на вольные хлеба. В общем, как только Маринке исполнилось полгода, Люба вышла на работу.

Саша был заместителем директора по клинической работе. Его кабинет находился рядом с кабинетом Корецкого. Два раза в неделю он делал обход всех отделений клиники с заведующими отделений, много консультировал, но больных почти не вел. Дежурил редко, один-два раза в месяц. Диссертацию по экономике защитил невероятно быстро.

Мой мужчина ходил на работу через день, а то еще реже. Он просто разваливался на глазах. Утром с трудом вставал с постели, через двадцать шагов останавливался и отдыхал. Все свое время он старался посвятить детям, внукам и мне. Он часто повторял мне: «Я так люблю тебя, Катя!», и моя душа обливалась кровью.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Почти каждую ночь он просыпался от боли в сердце, и мы с большим трудом сбивали давление. Будучи всю свою жизнь достаточно крупным мужчиной, он похудел до почти полного истощения. Есть почти не мог, задыхался.

Люба в открытую выражала беспокойство. Она и подумать не могла, что отца может не стать. Да и как ей осознать такое, когда он для нее был всегда всем. Сашенька мой молчал, он все понимал, но не говорил о состоянии отца, сразу после школы шел к нему и все время проводил с ним, приводя к нам через день маленького Валерку.

Люба очень волновалась за отца. Она все старалась с ним поговорить, заставить его обследоваться, лечится, но он не хотел. Люба пошла ко мне.

— Екатерина Семеновна, я не понимаю, что происходит с отцом. Он не хочет разговаривать со мной на эту тему. Саша тоже отмалчивается. Может быть, вы мне скажете правду?

— Какую правду, Люба? Ты ее знаешь, но не хочешь признать. Ты хочешь услышать то, что тебя больше устроит. Любонька, я знаю, как ты его любишь, но ничего сделать нельзя. Он перенес три инфаркта, у него все время давление и ему восемьдесят лет.

— Но люди живут гораздо дольше, Екатерина Семеновна, может, нужно сделать шунтирование? Он сильный, он выдержит.

— Люба, дай ему решать самому.

Но она не принимала действительность, выдумывая новые и новые варианты лечения.

***

Наконец мы переделали документы нашему сыну. Теперь он по праву был Корецким Александром Александровичем. Мой мужчина был несказанно рад. Люба тоже.

Борисов, на правах зама и с одобрения Корецкого, затеял реконструкцию клиники. Сделал ее научно-исследовательским институтом, добился разрешения на расширение территории и услуг, а также на строительство новых корпусов.

Ежедневно он докладывал обо всех изменениях Александру Валерьевичу.

Когда Александр Валерьевич получил из Штатов монографию Борисова, которую тот посвятил своему учителю и наставнику, он воспрял духом, даже ходить стал немного лучше. Попросил устроить семейный ужин. Был весел и даже не реагировал на ворчание моей мамы. С Сашкой Борисовым он проговорил почти до утра.

Прошла неделя. Наступил понедельник. Борисов проводил утреннюю планерку. Я отчитывалась по отделению. Все перешептывались, на безымянном пальце у меня было обручальное кольцо. Да, сегодня я носила его открыто. Пусть видят, пусть знают. Не всю же жизнь мне его на цепочке на шее носить. В конце планерки Саша объявил, что в три часа состоится общее собрание института.

В двенадцать в институт приехал Александр Валерьевич с нашим сыном Сашей. Он провел его по всем подразделениям, познакомил со всеми сотрудниками, и каждый раз представлял мальчика:

— Мой сын — Александр Корецкий.

К обеду народ гудел. О визите директора с сыном говорили все. Обсуждался возраст мальчика, на кого он похож, его полное внешнее несходство с Любой. Особенно всех поразило то, что у Корецкого тоже вдруг появилось обручальное кольцо. Народ не мог дождаться общего собрания. Повестка дня была неизвестна, но все понимали, что происходит смена руководства. Народ от простого любопытства перешел в состояние паники. Если придет новый директор, неизвестно, что будет с институтом, найти работу в Москве не так просто. Люди привыкли к нынешней работе, к стабильному заработку, а, как известно, новая метла по-новому метет. К трем часам в зале были все. Никто не опаздывал, никто не старался пропустить собрание. Академик Корецкий взял слово.