Даниель (смеется и обнимает Марину). Делайте выводы, профессор, они очевидны.

Профессор. Да. Вы будете спать в одной кровати с Даниелем, детка, а она односпальная.

Марина. Вот и отлично! Вдвоем теплее.

Профессор. Вы слышали, Даниель, она любит не вас, а температуру вашего тела.

Марина (высвобождается из объятий Даниеля и подходит к профессору). Профессор, не будем же мы воевать между собой, правда? Хватит нам той войны, что бушует снаружи.

Профессор (смотрит на нее с насмешливой улыбкой). Я согласен заключить мир при одном условии: вы вернете мне Стерпениха.

Марина (поколебавшись, протягивает ему книги). Хорошо.


Профессор берет книги.


Профессор. Это мое право, и я никому не уступлю удовольствия бросить в огонь этого зануду! (Идет к печке.)

Действие второе

Та же комната. Половина книжных полок опустела. Закутанная М а р и н а одна сидит на стуле и с озадаченным видом листает книгу. Входит п р о ф е с с о р. Его пальто и меховая шапка в снегу.


Профессор (снимая шапку и пальто). Подумать только, а ведь в детстве я любил снег! (Переодевается в висящее у двери старье. Марина продолжает читать. Он смотрит на нее.) Прелести домашнего очага: женщина читает, поджидая мужчину. Прибавить бы вам килограммов двадцать, и посмотреть на вас было бы приятно, Марина. (Она по-прежнему не поднимает головы.) Женщине полагается встать и приветствовать мужчину счастливым возгласом.

Марина (как будто только что заметив присутствие профессора). Вы что-то сказали, профессор?

Профессор. Так, ничего, мысли вслух. (Садится на другой стул. Видно, что ненастье его вымотало.) Что вы читаете, голубушка?

Марина (не глядя на него). «Броню пророка».

Профессор. Сорлова? Ай да умница! Я поражен вашей тягой к культуре.

Марина. Вы смеетесь надо мной?

Профессор. Никоим образом. Когда у отощавшей и озябшей девушки хватает сил, невзирая на бомбежки, постигать сложного автора – это достойно восхищения, без дураков.

Марина (наконец поднимает на него взгляд, кротко). Я не постигаю сложного автора, профессор. Знаете, что я делаю? Медленно, дотошно вчитываюсь в каждую фразу и на каждой фразе задаю себе вопрос: «Хоть что-нибудь в этом подлежащем, в этом сказуемом, определении, дополнении, обстоятельстве стоит жаркого пламени в печке? Вправду ли глубокий смысл этой фразы (или отсутствие такового) нужнее мне для жизни, чем лишний градус тепла в комнате?» Вот, слушайте, я прочту вам любую строчку наугад: «Как давно в тишине не мерещилось ему столько опасностей». Мне не к чему придраться в этой фразе, я даже понимаю, в чем ее глубина, но почему, спрашиваю я, эта подозрительная тишина должна быть дороже минуты тепла?

Профессор. Вы прекрасно знаете, что фраза, вырванная из контекста, не представляет интереса.

Марина. Пожалуйста, я готова поместить ее в контекст: Эмиль долго выслушивал жалобы матери, потом помог ей снова лечь в постель, а сам сел рядом, с газетой, ожидая, пока бедняга уснет. Мне понятно это чувство бессилия перед страданиями матери, понятно, почему в тишине ему мерещатся опасности. Но, повторяю, мне непонятно, почему это стоит дороже, чем лишняя минута тепла.

Профессор. Вы забываете о стиле, Марина.

Марина. Отнюдь. Я не могла не отметить звукопись, этот шелестящий шепот шипящих, который делает тишину особенно подозрительной. Браво, Сорлов. Но разве эти аллитерации могут заставить меня забыть, что я умираю от холода?

Профессор. Забыть они вас не заставят. Но ведь вся история разворачивается на фоне разгрома, в тот момент последней войны, когда мы были уверены, что надежды больше нет. Думаю, вы сами понимаете, в чем ее интерес.

Марина. Да, идея понятна – надежда. Но вы как хотите, а меня она не греет.

Профессор. Помилуйте, Марина! Цель литературы не в том, чтобы вас греть.

Марина. Ах вот как? (С яростью швыряет книгу на пол.) Тогда в гробу я видала литературу!

Профессор. Идиотка одноклеточная.

Марина (кротко). Если литература настолько цинична, что не желает знать, какие муки я терплю, с какой стати я должна относиться к ней с уважением?

Профессор. Вы на глазах превращаетесь в животное, Марина.

Марина. Не превращаюсь: я и есть животное.

Профессор. Даже у животных есть чувство времени. Эта книга вечна. А гореть она будет две минуты.

Марина. Нам ли думать о вечности?

Профессор. Вечность – это не так уж плохо.

Марина. Почему?

Профессор. Это долго.

Марина. С ума сойти – вы написали пятнадцать монографий, чтобы прийти к такому выводу!

Профессор. Мои пятнадцать монографий не сыграли роли в моем понимании вечности. Чувство вечного – оно либо есть, либо его нет, это заложено от природы. У вас, я вижу, его нет – или вы его утратили.

Марина. Не знаю, было ли оно у меня когда-нибудь. Профессор, мне холодно! Никакая вечность не стоит двух минут тепла.

Профессор. Ну конечно! Вы же часами сидите неподвижно! Когда мерзнешь, надо двигаться, шевелиться!

Марина (не двигаясь). Какая прекрасная мысль! И какие телодвижения вы мне предлагаете? Может, прогуляться? На улице еще холоднее, чем здесь, и есть немалая вероятность поймать шальную пулю. Очень заманчиво.

Профессор. Вовсе не обязательно гулять. Можно двигаться и здесь. Потанцевать, например! Тем более в вашем возрасте.

Марина. Танцевать? Одной и без музыки!

Профессор. Почему бы нет? Триумф минималистской хореографии. Вам будет рукоплескать Запад.

Марина. После вечности еще и Запад! У вас талант говорить громкие слова, за которыми ничего не стоит.

Профессор. Великолепно, Марина! Это достойно войти в словари: «Запад – громкое слово, за которым ничего не стоит. См. «Вечность» – это слово набрано жирным шрифтом. О, простите.

Марина. Почему вы извиняетесь?

Профессор. Говорить о жирном при вас – это дурной тон. Все равно что говорить о водопаде путнику в Сахаре.

Марина (гордо). Не стесняйтесь. Думаете, мне этого хочется? Жирного я всегда терпеть не могла. Нет, я хочу огня, пламени, гори-гори ясно!

Профессор. Детка, потерпите до вечера. Вы же сами установили это правило: топим раз в день, за час до отхода ко сну.

Марина. Знаю. Но сейчас только три часа. Я не могу больше ждать. (Подтягивает колени к подбородку и обхватывает их руками со страдальческим видом. Профессор смотрит на нее сочувственно.)

Профессор. Уныние вас не согреет. Надо двигаться, Марина! Двигаться!

Марина. Зачем? Двигаться просто так, впустую? Движение ради движения?

Профессор. Именно так! Ваша цель – согреться, а движение будет средством.

Марина (вяло). Не знаю. По-моему, бесцельное движение не свойственно человеческой природе.

Профессор. А что такое человеческая природа?

Марина. Это то, чем занимаются люди.

Профессор. Превосходно! Вы напомнили мне декана математического факультета – когда его попросили дать определение математики, он ответил: «Это то, чем занимаются математики».

Марина. Ей-богу, хороший ответ.

Профессор. А чем занимаются люди, Марина?

Марина. Люди воюют. Война свойственна человеческой природе.

Профессор. С этим трудно спорить. А женщины – чем они занимаются?

Марина. Тем же, чем и мужчины.

Профессор. Разве вы воюете?

Марина. Мы все воюем, профессор.

Профессор. И в чем же состоит ваша война, Марина?

Марина. Моя война хуже всех. Чистая мука, изнурительная и без малейших шансов на подвиг: моя война состоит в том, что мне холодно. Вы читали Бернаноса?

Профессор. Студентка экзаменует профессора? Я не преподаю французскую литературу, но Бернаноса – да, читал.

Марина. Его перу принадлежит величайшая на свете истина в одной короткой фразе: «Ад – это холод».

Профессор. Да. Вряд ли он имел в виду то же, что и вы.

Марина. Не важно! Эта фраза верна во всех смыслах! Это истина, а не метафора! Мне осточертели метафоры. Ад – это холод. Значит, я в аду. И сказать больше нечего.

Профессор (решительно). И не надо говорить, надо делать. Ну-ка, шевелитесь, Марина! (Она сидит неподвижно, обхватив колени руками.) Если вам непременно нужна веская причина, чтобы двигаться, я найду их сотню. Смотрите, как в этой комнате грязно! Ну-ка возьмите щетку и тряпку да уберитесь хорошенько.