– Везувий, наверное, еще курился…

– Мы даже не взглянули на наш рабочий инструмент. Наш взор приковали серые и черные холмы неопределенных и резких форм, служившие покровом для моей возлюбленной.

– Сколько времени у вас ушло на то, чтобы очистить любимую от лавы, не повредив ей?

– Четыре минуты.

– Четыре минуты! В мое время понадобилось бы четыре месяца!

– Слово «прогресс» не всегда бессмысленно. Зачастую на место ушедшей в прошлое профессии приходят высокие технологии. Археология была упразднена в двадцать втором веке – понятно почему, – за пятьдесят лет до изобретения лаворастворителя. Как следует из его названия, это вещество действует на застывшую лаву так же, как крем для депиляции на волоски на женских ногах.

– Потрясающе. И оно не повреждает хрупкие обломки и изящную мозаику?

– Не более, чем крем нежную кожу. Более того, лаворастворитель не оставляет никаких следов: он испаряется сразу, как только растворится лава.

– Замечательное изобретение.

– Есть одно но. После его применения гору Фудзи пришлось заменить муляжом. И все из-за того, что японцы вбили себе в голову, что их священный вулкан невозможно разрушить, и вознамерились доказать это с помощью науки! Через четыре минуты от Фудзи остался лишь песочный куличик. Японцам пришлось закупить миллиард тонн лавы у бывшей Исландии, чтобы восстановить свой национальный символ.

– Национальный? Я думала, этих понятий больше не существует.

– Японцы стали левантийцами позднее остальных стран.

– А китайцы?

– Китайцы уже составляли девяносто процентов населения Леванта. Им было проще поставить знак равенства между понятиями «китаец» и «левантиец». Их гордость от этого не пострадала. Но вернемся к моей возлюбленной.

– Четырехминутная чистка и затем…

– И затем встреча. Через девятнадцать лет после того, как я начал мечтать о ней, мне было даровано увидеть ту, которой я посвятил жизнь. Безумная любовь рождается из деяний во имя веры. Как вы думаете, какие мысли роились в моей разумной голове в ту ночь, когда мне исполнилось семнадцать? Примерно такие: «Я люблю ее, и мне нет дела до нынешней логики, потому что я люблю ее, единственную в своем роде, я буду лгать всему миру, одним из хозяев которого стану, потому что я люблю ее, я затею самую невероятную авантюру в истории; я добьюсь своего, только если мое поведение сочтут разумным – иначе говоря, у меня один шанс из десяти тысяч на успех, но я люблю ее, а она мертва, и разве у меня есть выбор?

– «Я люблю ее, а она мертва…» Это классика.

– Потому-то моя история так прекрасна. Я пережил приключение, прекраснее которого не было на свете, – живые воскресили мертвых. Причем не в переносном смысле, которым довольствовались бы любители прошлого, но самое настоящее воскрешение того, кого потерял.

– Лазарь…

– Нет. Оставим в покое теологические беседы: я не Сын Божий, я человек. Даже если я в чем-то его превзошел, я скорее сравниваю себя с Орфеем.

– Орфеем, который мог обернуться.

– Только этого не хватало после стольких трудов!

– И вот вы впервые на него взглянули…

– Как же он был красив, город, который я любил. Гораздо красивее, чем в вашу эпоху, когда эти недотепы археологи столько с него соскоблили! Он предстал предо мной в первозданном виде, точно саламандра, вышедшая из огня, свежим, словно только что умытым водой. Казалось, после извержения даже воздух застыл. Мой восхитительный город дышал неведомой нам жизнью и радостью. Я часами мог бы говорить о его архитектуре, но так и не сумел бы рассказать о ее чудесах, ибо она не отличалась ни совершенством, ни величием, зато была воплощением изящества, а изящество словами не опишешь. Самым прекрасным в этом городе были его глаза.

– Глаза?

– Бесчисленные фрески, от которых захватывало дух, которые приковывали взгляд. Буколические пейзажи, загадочно улыбающиеся женщины, закутанные в складчатые одежды, грациозные пугливые животные, эротические сцены, проникнутые утонченной нежностью, невиданные роскошные цветы…

– Гляньте-ка на этого демиурга в лирическом припадке!

– Дикарка!

– Не могла удержаться. Когда слышу, как кровавый убийца говорит о цветочках, так и тянет съязвить.

– Перестаньте! Горстка богатых разложившихся римлян, к тому же живших две с половиной тысячи лет назад, – кому их жаль?

– Наверное, другим римлянам, тоже жившим две с половиной тысячи лет назад.

– И что с того? Они мертвы.

– Так было не всегда.

– Скажете тоже! Знаете, подобные темы требуют реалистического подхода. Когда я слышу, как некоторые современные дамы сокрушаются о судьбе Марии-Антуанетты, я говорю им, что в любом случае сегодня ее бы уже не было в живых. Это, наверное, немного цинично…

– Скорее банально.

– Ваше мнение меня не заботит. Лично я считаю, что совершил выдающийся поступок. Я создал шедевр.

– Тем лучше для вас.

– Что может быть прекраснее, чем спуститься за Эвридикой в преисподнюю?

– Орфей не убивал тысячи людей, чтобы туда добраться.

– Орфей был безответственным типом. Он не достиг цели. В отличие от меня.

– Не понимаю, как массовое убийство можно считать ответственным поступком.

– Если бы вы жили в двадцать втором веке, вы бы это поняли.

– Надо же. А я думала, что вы осуждаете уничтожение Юга.

– В семнадцать лет я его глубоко осуждал. Но, став членом правительства, я осуждаю меньше. Помпеи – это сокровище, но я не уверен, что к ним можно было приравнять остальной Юг.

– Мерзавец.

– Юг уничтожил не я.

– Достаточно не осуждать его уничтожение, чтобы быть мерзавцем.

– От моего осуждения ничего бы не изменилось.

– Извините, но бывают случаи, когда вы обязаны негодовать, даже если от этого ничего не изменится.

– И что, по-вашему, должно вызывать во мне негодование? Или вернее, кто – разве что вы и ваши современники?

– Я и мои современники немногого стоили, однако мы никогда не совершили бы подобного зверства!

– Почему «не совершили бы»? Вы его совершили! То, что сделали люди двадцать второго века, стало неизбежным результатом ваших деяний. Они виноваты не больше вашего.

– Это неправда! Вам легко говорить!

– В самом деле, гораздо легче говорить правду, чем изрекать софизмы.

– Да вы и есть софист! Вы не имеете права обвинять нас в тех гнусностях, в которых мы не участвовали.

– Почему вы так ожесточенно защищаете своих современников?

– Почему что я была одной из них.

– Почему вы так ожесточенно защищаете себя? Кого надеетесь убедить? Себя саму?

– Я прекрасно знаю, что невиновна.

– Вы что, ничего не понимаете? Я открою вам кое-какую истину о вас самой: вам совершенно наплевать на уничтожение Юга! Вам дела нет до гибели пятидесяти миллиардов человек.

– Неправда! Мне больно думать об этом!

– Да нет, вам нисколько не больно. Вам это безразлично до такой степени, что вы об этом даже не подозреваете. Вы из той же породы, что и люди двадцать второго века, а знали бы вы, как мало тронуло их это массовое убийство.

– Я – не такая.

– Такая! И знаете почему? У вас сердце слишком маленькое. Даже те, о ком говорят, что у него большое сердце, не могут вместить в него более ста человек, и это рекорд. У вас же, по сравнению с большинством людей, сердце как у лилипута. И скажу вам, что в вашем сердце есть место человек для четырех, не более. Иначе говоря, вы способны переживать лишь об этих четверых. А то, что стало с пятьюдесятью миллиардами, вам безразлично! Именно по этой причине гораздо легче творить геноцид, чем совершить убийство. Ни у кого нет сердца достаточно большого, чтобы вместить пятьдесят миллиардов убитых, но у каждого в сердце найдется местечко для женщины, разрезанной на куски.

– Вы меня плохо знаете.

– Увы, я читаю вас, как открытую книгу. У вас сердце с горошину. Каким бы маленьким ни было мое сердце, по сравнению с вашим оно огромно. То, что я сделал, доказывает, что я беспокоюсь о судьбе человечества. Вас же заботит только собственная персона и еще четыре человека. Если б вы только знали, как неубедительно ваше негодование!

– По крайней мере, я никого не убивала.

– Большое дело! И этого довольно, чтобы гордиться собой?

– Я, пожалуй, промолчу.

– Когда вы поймете бесполезность всякого мнения, для вас это будет большим прогрессом.

– Что-то не хочется «прогрессировать».

– У прогресса есть свои недостатки, и все-таки без него нам бы не удалось спасти Помпеи. Вы не можете отрицать, что операция в Помпеях – безусловная победа.

– Еще как могу.

– Да будет вам. Вы опять станете говорить мне о горстке разложившихся римлян, которых нужно было испепелить вулканом? Вы не обладаете чувством Истории.

– Это точно, зато у меня есть вкус.

– Тогда операция в Помпеях должна тем более вас восхищать.

– Нет, я уверена, что можно было выбрать город покрасивее.

– И какой же несравненный город выбрали бы вы на моем месте? Шарлевиль-Мезьер? Или, учитывая вашу национальность, Эрпс-Кверпс?

– Есть одно неплохое место – Кампанья. Или Иония – она даже лучше. Я бы выбрала Эфес и в гораздо лучшую эпоху – пятый век до нашей эры, например.

– Дорогая моя, вы меня просто смешите.

– Почему? Вам не нравится Эфес?

– Я не считаю, что вы имеете право сравнивать достоинства античных городов. Вы видели себя со стороны? Я начинаю понимать, почему ваши современники принимали вас за писателя. Вы самонадеянны сверх всякой меры.

– Потому что мне нравится Эфес?

– Потому что, как все жалкие личности, вы слишком высокого мнения о собственном уме.