– А Плиний Младший – тоже обманщик?

– Я почти уверена. В 1995 году на ярких примерах было доказано, что знаменитые римские летописцы обожали дурить публику.

– Ну и горазды же вы чепуху молоть!

– Докажите.

– Объясните хотя бы, какой смысл этим людям – миллионам людей – врать вам о Помпеях.

– Смысл? Вы прямо как ребенок, Цельсий. Смысл тут ни при чем. Главное – удовольствие.

– Почему же тогда все они говорят одно и то же?

– Отличный розыгрыш, вот и все.

– А фотографии? Вы не видели фотографии Помпей?

– Монтаж. Плевое дело.

– А те, кто там побывал и пришел в восторг?

– Самовнушение. Или пропаганда.

– А если я отвезу вас в Помпеи посмотреть на руины?

– Я бы сказала, что вы прикинулись почтальоном Шевалем[22]. Что это вы со своими подручными сами потехи ради соорудили эти руины.

– Скажите, над кем именно вы насмехаетесь?

– А вы? Я просила вас прибегнуть к простой логике, чтобы доказать, что Помпеи существуют, а вы приводите какие-то жалкие гуманистические доказательства. Разве вам неизвестно, что ложь – общий знаменатель человечества? И вы хотите, чтобы я вам поверила?

– Берегитесь, еще немного, и у вас появится фингал под глазом.

– Ну конечно, когда у выдающегося ученого, чей коэффициент интеллекта приближается к 200, исчерпаны аргументы, он лезет драться. Цельсий, дружочек, в вас столько человеческого, что меня это успокаивает.

– Так вот чего вы хотели? Чтобы доказать, что я человек, вы изображали недоверие?

– Ничего я не изображала, и плевать мне на то, человек вы или нет. На самом деле я вас испытывала. И не без удовольствия констатирую, что вы проиграли. Потому что, если нет никакого логического доказательства, подтверждающего существование Помпей, ваши объяснения немногого стоят. Однако существует неоспоримый аргумент, аргумент, который возьмет верх над любыми доводами, а вам не хватило ума им воспользоваться.

– Боюсь даже представить себе…

– Я верю, что Помпеи существуют, потому что они прекрасны.

– Красота – не критерий истины.

– Ошибаетесь. Истинно то, что прекрасно. Остальное – выдумки.

– Критерии красоты расплывчаты.

– Истины тоже. Существует лишь один закон: истинно то, что прекрасно. Фрина оправдана, потому что она прекрасна: ее красота внушает не сочувствие, а веру. Ее красота заставляет ей верить. И это правильно.

– Значит, я прав, что не верю вам, потому что вы некрасивы.

– А я права, что не верю в ваши шесть столетий уродства, о которых вы мне рассказали.

– Вы уже и в Историю не верите?

– С этой минуты я буду верить только в то, что прекрасно. Неважно, найдутся ли у меня последователи, однако я надеюсь, да, я очень надеюсь, что настанет великий день, когда люди наконец-то заметят, что эти тысячелетия кошмара были ложью, а нескончаемые ужасы – бредовой фантазией ущербных умов, и что, в сущности, ничего не было, не происходило, не существовало, за исключением редких, едва заметных вспышек красоты – несколько минут в Ионии (ой, простите, это же на юге!) или, например, встреча Данте и Беатриче.

– Почему именно их встреча, а не чья-нибудь еще?

– Потому что Беатриче было девять лет. Потому что Данте готовил апокалипсис.

– Вы надеетесь на апокалипсис, не правда ли?

– Тысячу раз предпочла бы конец света тому, о чем вы мне поведали. Впрочем, что мне мешает думать, что он уже произошел?

– Понимаю. Хотите вновь начать логическое состязание, чтобы я доказал вам обратное?

– Бесполезно, приятель. Все и так очевидно. Апокалипсис уже случился. Мир без Юга – несуществующий мир. Какое облегчение! Вселенной больше нет. Шутке конец.

– Раскройте глаза. Мир не погиб, потому что мы живы и мирно беседуем.

– Это еще вопрос. Вы мне кажетесь химерой, как и ваше голографическое одеяние.

– А вы сами? Не можете же вы сомневаться в собственном существовании!

– А что мне мешает? Знали бы вы, сколько раз я в нем сомневалась еще с детства! Если честно, я считаю себя такой же хрупкой, как и все, что меня окружает.

– Чего вы добиваетесь? К чему нас приведет это тотальное недоверие?

– К признанию очевидной истины, Цельсий, которую вы, похоже, скрываете от самого себя: произошел конец света. Все кончено.

– Да нет же! Ежедневно происходят миллиарды разных событий!

– Неужели? И каких же?

– Люди рождаются, умирают, сдают экзамены…

– Вот именно: ничего не происходит. Наступил конец света.

– Но в ваше время было то же самое!

– Возможно, конец света случился еще в мое время.

– Вы не дорожите теми, кого якобы любили.

– Я не мелочна. Я люблю их, даже если их не было на свете. А вас, существуете ли вы или просто мне померещились, я презираю.

– Вы меня презираете! Вы меня презираете после всего, что я вам рассказал! Анекдот! Я – единственный в своем роде, двадцать лет жизни и свой могучий ум я посвятил достижению благороднейшей из целей, а вы меня презираете!

– А как мне вами восхищаться, если Помпей не существует? Разве вы не понимаете, что слишком поздно восхищаться? Я уже сказала, все кончено, конец света наступил. Смиритесь, вас больше нет!

– Ей-богу, она возомнила себя пророком.

– Да нет же, не пророком. Пророк говорит о будущем, а я – о прошлом. Я нахожусь в выигрышном положении – могу наблюдать апокалипсис и написать мемуары о конце света: кое-кто из историков дорого бы дал, чтобы оказаться на моем месте! И наблюдательный пост у меня всем на зависть: я могу одним взглядом охватить все произошедшее, словно Иоанн Богослов, – только ему это удалось благодаря не вашим махинациям, а божественному трансу.

– Она возомнила себя святым Иоанном. Плохо дело!

– Еще в детстве я часто размышляла о конце света и хотела знать, переживу ли я его – или, скорее, умру, когда он случится. Я пыталась представить, как это произойдет; одно из моих предположений заключалось в том, что мы ничего не почувствуем, что будем заниматься обычными делами, даже не заметив, что вселенная и наш мир исчезли. Говорят, людям после ампутации кажется, будто отрезанная конечность по-прежнему на месте: похоже, нам уготована та же судьба. Ампутированные конечности – это вы и я, которых больше нет, которых никогда и не было, но которых бесплотные связки все еще соединяют с великим вселенским разумом.

– А он, получается, жив?

– Нет, он погиб.

– Но все-таки продолжает управлять нами?

– Что мы знаем о смерти? Вы, знающий все, что только возможно, – что знаете вы о смерти? Вам никогда не приходило в голову, что можно умереть незаметно для самого себя?

– Нет.

– До чего же вы узколобый! Если люди умирают во сне, разве не может быть, что они просыпаются по ту сторону, не зная о том, что произошло? Почему они должны верить в свою смерть? Еще при жизни человеку так тяжело представить, что однажды он умрет, так почему же он должен смириться с этим после кончины? К тому же всегда найдутся люди рассеянные – они-то, наверное, и становятся призраками: в минуту смерти их мысли где-то витали, так что они ничего не заметили.

– А еще есть сумасбродки, которые считают себя умершими, хотя на самом деле живы.

– Предположим, я жива. Это не доказывает, что мир все еще существует.

– Ваше восприятие жизни несостоятельно. Вы словно сыр, в котором чересчур много дырок, так много, что сыра не хватит, чтобы соединить дыры между собой.

– Но тогда это будут уже не дыры, а пустота.

– Я тоже так думаю. Вы строите свои теории на пустом месте.

– Может, для отправной точки это не так и плохо.

– Знаете, эта ваша псевдонаука не вызывает большого интереса. Ваши рассуждения ни к чему не ведут.

– Милый Цельсий, по-моему, вы чересчур чувствительны для человека, утверждающего, будто между тем, что имело место, и тем, что не имело места, та же разница, что между минус нулем и плюс нулем. Вы не по себе от того, что следует из этой теории. В конце концов, был конец света или его не было, – кому до этого дело? А вам, значит, не все равно – быть или нет? Может, вы помешаны на собственной персоне?

– Стоп. Довольно. Вы переходите все границы.

– Придется терпеть, дружок. Я же вам говорила, у нас впереди еще как минимум лет сорок совместной жизни. Теперь я знаю, что конец света наступил. А значит, от судьбы нам никуда не деться. Вы и я, Цельсий, мы вместе навечно. Вечность, Цельсий! Кошмарное супружество, которое нельзя аннулировать. Каждое утро, просыпаясь – если после апокалипсиса людям дано спать, – вы будете видеть мое лицо. На протяжении всей вашей не-жизни вам постоянно придется созерцать мое уродство. Впрочем, даже сочти вы меня красивой, через два года я бы уже надоела вам до тошноты. Но это продлится не два года, не двадцать, не двести, а будет всегда, всегда, всегда. И вам вечно придется терпеть мои разговоры, пустые и бессмысленные – я это знаю, – и чем дальше, тем больше они будут вас раздражать, а вы даже не сможете меня убить, потому что я уже умерла.

– Какая удача, что это ваши обычные бредни: более отвратительной судьбы не придумать.

– А вы докажите мне, что это бредни! Докажите! На той стадии умственного развития, которой я достигла, больше ничего не существует. Как же, по-вашему, мне не верить в конец света?

– Вы говорили, что истинно только то, что прекрасно. Если такова ваша теория, то знайте: красота еще существует. Вы не дали мне завершить рассказ, перебили меня на самом интересном месте – когда я наконец увидел лицо своей возлюбленной.

– Помпеи.

– Помпеи. Этот город следовало бы именовать Эвридикой, потому что я был для него гениальным Орфеем. Пришлось ждать три дня, пока лава остынет и затвердеет. Двадцать седьмого августа мы с моей командой сели в рейдовый катер, опьяненные мыслью, что мы вот-вот пересечем незримую географическую границу. Страбон был прав, говоря, что география – понятие философское: в головах у нас поднялась буря, когда остался позади знаменитый Эболи! Изумление от этой встречи с небытием, которое я даже не смог бы вам даже описать, ибо ни одно слово: ни «ноль», ни «ничто», ни «пустота» – не способно это выразить. И мертвая тишина в отсеке. И вдруг у нас захватило дух: перед нами возник пейзаж, пейзаж ужасающий, это верно, но не имеющий ничего общего с небытием.