Две недели счастья оказались сказочным подарком для Михаила Печерского, припасенным судьбой к Рождеству. Он каждый день просыпался на рассвете с радостным чувством, что сегодня он снова услышит свою «Божественную», как он звал про себя Кассандру Молибрани. Чтобы убить время до встречи с девушкой, Михаил начал заниматься восстановительной гимнастикой, чего до этого не мог добиться от него Серафим. Уже через неделю молодой человек почувствовал, как начали наливаться прежней силой руки и стали пружинить ноги, легко нося его тело вдоль садовой стены, где он метался как тигр в клетке, ожидая Кассандру. Когда же девушка приходила, граф бросался на шум легких шагов, протягивая навстречу «Божественной» руки, и почувствовав в своих ладонях тонкие пальчики, целовал их, ощущая себя самым счастливым человеком на свете.

А потом девушка начинала петь, и граф забывал обо всем, уносясь в страну грез, где он снова был прежним Михаилом, а его «Божественная», лица которой он не видел, любила его. Отрезвление пришло за два дня до Рождества. Проведя с ним, как обычно, все утро, Кассандра сообщила, что ее отпуск в театре заканчивается, и она должна сразу после обеда уехать в Милан. Граф сидел совершенно раздавленный. Он даже не предполагал, что девушка покинет его. Но нет — Михаил не мог расстаться с этим голосом, вернувшим его к жизни. Он поедет туда, где будет Кассандра Молибрани. Теперь его место было рядом с ней.

— Вы не прогоните меня в Милане? — тихо спросил он. — Можно мне будет слушать вас там?

— Я буду рада, — ответила Кассандра, — никто не умеет слушать меня так, как вы. Я чувствую, что мой голос звучит по-другому рядом с вами. Я сама его не узнаю, как будто кто-то свыше дает голосу новую силу и мощь. Не оставляйте меня, иначе мои слушатели никогда не услышат этого нового голоса.

Михаил поцеловал девушке руки и простился с ней. Помогая себе тростью, как он начал делать неделю назад, граф отправился к своему дому. Предстояло уговорить Серафима отпустить его. Брать с собой друга, у которого уже начала складываться новая, счастливая жизнь, он не хотел. Серафим приехал к ужину, и Михаил почувствовал, как тот возбужден.

— Мишель, спасибо тебе за добрый совет! — воскликнул он, входя в столовую, — благодаря тебе, я — самый счастливый человек на свете. Я сделал предложение Людовике, и она его приняла. Я уже дал объявление в местную газету. С сегодняшнего дня мы официально помолвлены.

Серафим обнял друга, сжав его в медвежьих объятиях, и даже попытался приподнять высоченного графа.

— Я счастлив за тебя, — обрадовался Печерский, — когда свадьба?

— Я настоял, чтобы Людовика проверила себя. Свадьба будет через год. К тому времени я смогу выкупить эту виллу, и у меня будет свой дом, куда я смогу привести молодую жену.

— А что думают Людовика и ее тетя о таком долгом сроке? — осторожно поинтересовался Михаил.

— Графиня фон Штрау, единственная родственница моей невесты, сочла мое предложение разумным, — сказал Серафим. — Понимаешь, я ведь не дворянин, а Людовика — дочь барона, к тому же у нее большое приданое, которое я не хочу получать, пусть оно останется ей.

— Очень благородно, — согласился Михаил, — но я ничего другого от тебя и не ожидал.

— Графиню это тоже устроило, к тому же она сказала, что для нее главным является не только желание племянницы соединить свою судьбу с моей, но и то, что я буду постоянно наблюдать за здоровьем своей жены, как самый заинтересованный человек.

— Тетушка девушки очень практична, — рассмеялся Михаил, — призываю и тебя последовать ее примеру и отпустить меня в Милан. Физически я окреп, легкое меня больше не беспокоит, а зрение, может быть, вообще никогда ко мне не вернется. Нужно начинать учиться жить по-новому. Следует приспосабливаться к реалиям жизни. Если ты отпустишь со мной Сашку и Аннет, я надеюсь, что смогу жить самостоятельно.

— Но как же так, — заволновался Серафим, — тебе так полезен горный воздух…

— Ты уже сделал свое дело, починив меня. Милан всего в сорока милях отсюда. Если случится что-нибудь непредвиденное с моим здоровьем, Сашка сразу же приедет за тобой, а сейчас позволь мне начать самостоятельную жизнь.

— Ну, что же, раз ты этого хочешь — поезжай, — вздохнул Серафим.

Друзья обнялись и потом выпили за новую жизнь, начинавшуюся у обоих.

Назавтра, проводив Серафима в клинику, граф послал Сашку в отделение банка, куда десять дней назад поступили деньги, присланные Алексеем Черкасским от имени действительного статского советника Вольского. К самому крупному клиенту, каким стал Михаил, приехал лично директор банка, чтобы выразить почтение и узнать, что понадобилось графу Печерскому. Говоря на достаточно сносном французском, он осведомился, чего желает клиент.

— Я хочу купить дом, в котором сейчас располагается клиника моего друга, причем оформить купчую на его имя, — сообщил Михаил. — Вы знаете, кто хозяин этого дома?

— Конечно, ваше сиятельство, — обрадовался банкир, — хозяин дома — мой кузен, он давно хочет этот дом продать, только покупателей не было, поэтому он его сдает. Я сейчас пошлю за Паоло, и мы быстро все решим.

Решил он действительно все быстро. И цена за дом оказалась приемлемой. Банкир подсказал родственнику запросить разумную цену, пообещав выплатить деньги за дом уже сегодня. Солидный нотариус, вызванный на виллу, оформил купчую на имя Серафима Шмитца и вручил ее графу Печерскому.

Сразу после того, как обрадованные итальянцы покинули виллу, Михаил велел собирать вещи, и еще через час полностью нагруженный экипаж стоял у ворот. Михаил с помощью слуг уселся на заднее сиденье, Сашка и Аннет сели впереди, и экипаж тронулся. Заехав в клинику, граф огорошил друга, вручив ему купчую на дом в качестве свадебного подарка, и крепко обняв Серафима, простился.

В карете он закрыл свои невидящие глаза и вновь вспомнил, как в первый раз услышал Кассандру. «Аве Мария» вновь зазвучала в его памяти, и Михаил, впервые за многие месяцы, вновь начал молиться.

Глава 19

Графиня Саломея Печерская в только что подогнанном на похудевшую фигуру платье цвета красного вина, в рубиновом колье и паре таких же браслетов, картинно подперев подбородок рукой, унизанной кольцами, сидела за письменным столом в своем кабинете, спокойно рассматривая прибывшего гостя.

Месяцы черной тоски, когда она никого не хотела видеть и сидела одна, запершись в своей комнате, остались позади. В тишине спальни Саломея сожгла прежнюю жизнь на горячих угольях отчаяния и впервые спросила свою совесть, за что ей посланы ее несчастья. Она тщательно перебрала все события, происходившие с ней, начиная с самого детства. Вспомнила то зло, которое причиняла близким, и сказала самой себе, что делала это не с намерением причинить боль, а защищаясь, спасая себя, свою судьбу и свое будущее. Даже сейчас, когда Саломея искала причину своих несчастий, она считала, что ее совесть чиста.

Вспомнив Иоганна, женщина не смогла взять на себя вину за его ранний уход: это был несчастный случай. Она подловила графа Печерского, заставив того жениться, но муж рассчитался с ней, теперь они были квиты. Серафим — только при этом имени сердце Саломеи дрогнуло — но что же ей было делать, если мальчик пошел целиком в своего отца и был слабаком. Она просто не могла кривить душой, лгать самой себе и ему. Каждый раз, когда Заира рассказывала ей об очередном проявлении малодушия сына, в душе графини поднималась брезгливая жалость. Слабые мужчины для нее не существовали. Она признавала только сильных, да и тех всегда побеждала.

То, что она обрекла пасынка на смерть, Саломея не считала преступлением: Михаил стоял между ней и богатством, значит, должен был освободить дорогу. На Кавказе все всегда поступали только так. Это было естественно. По-другому быть просто не могло. Саломея выросла там, где все решалось по праву сильного. Почему она должна была жить иначе?

И только о Вано женщина старалась больше не вспоминать. Это было слишком больно. Ее сын, так похожий на нее лицом, настолько изменился, что она его не узнавала. Откуда такая жестокость к матери? Почему? Что она сделала не так? Ведь Саломея обожала сына и все всегда делала только для того, чтобы тот был богат и счастлив, чтобы занял самое высокое и почетное место в этой стране, а может быть и в мире. Но больнее всего было признать, что мечты, которые графиня так долго лелеяла, никогда не сбудутся. Никогда она больше не войдет под руку с красавцем-сыном в Зимний дворец. Если Вано там появится — то без нее. Мать была ему больше не нужна, а уж ее мечты тем более не имели для него никакого значения.

Но Саломея привыкла выживать в самых тяжелых обстоятельствах. Когда после отъезда Вано прошло почти два месяца, проснувшись однажды ранним утром, графиня увидела солнечный луч, отразившийся от зеркала и упавший драгоценной радугой на столешницу из карельской березы, где, казалось, сто лет назад, она строила свои крепости из золотых червонцев. Это был один из тех знаков, которые посылает судьба, и Саломея, с ее чутьем волчицы, мгновенно поняла: сейчас решается, что с ней будет дальше. Женщина спросила себя, почему она думает, что жизнь кончена? Она, которую невозможно было сломать, сдалась сама. Отец презирал бы ее, и лишний раз убедился бы в своей правоте, ведь он считал, что девочки в семье — обуза.

Саломея приказала себе собраться и искать выход из ситуации, в которую попала. Женщина не хотела видеть ни Косту, ни Заиру, ни даже Азу. Все они были связаны с Вано, а теперь, в ее сознании, и с тем крахом, который она пережила как мать, когда сын бросил ее.

«Не получилось быть женой, не получилось быть матерью — значит, нужно стать кем-то другим, — думала Саломея, глядя из окна своей спальни на сад, где облетала желтая листва. — Я должна стать кем-то необыкновенным, стать чудом. Я должна стать царицей».