Одна часть души Адама гордо возражала, что это не имело бы значения и для него. Брачные клятвы Джиллиан были фарсом. Она никогда осознанно не клялась «любить, хранить честь и повиноваться». Нельзя предать то, в чем не клялся. Она свободна от уз верности. Почему же тогда он должен плохо думать о ней? Ему никогда и не приходило в голову плохо думать о Джиллиан. Чувствуя на руках почти невесомое тело, ее сладостное учащенное дыхание, Адам снова потянулся к ее губам.

Они охотно, с готовностью раскрылись перед ним, но поцелуй Адама был недолог. Ее глаза пожирали его, широко открытые, боязливые и доверчивые одновременно. Он понял, что уже думал о ней плохо, всего несколько минут назад, когда обнаружил ее наедине с Катбертом. Он не верил, не мог поверить, что она всего лишь ломала комедию, выгадывая для себя что-то, но… но… Но что, если после того, как он возьмет ее, что-нибудь еще разбудит его подозрения? Что, если при его несдержанности с его языка сорвется какое-нибудь слово, которое он вовсе не имел в виду, а если имел, то тем хуже? Не зная за собой вины, Джиллиан могла бы обидеться и заплакать, если она любит его, как говорит, но то, что прежде могло показаться лишь маленьким уколом, теперь, когда она так унизила себя в своих собственных глазах, способно превратиться в зияющую смертельную рану.

Джиллиан доверилась ему. Прежде, чем он позволит ей уступить ему, он должен быть больше уверен в ней и в себе самом. Адам закрыл глаза, сглотнул и поцеловал Джиллиан в лоб.

– Вы поступили так жестоко, – прошептал он, – взвалив на меня тяжесть своей души.

– Я слишком слаба, чтобы нести ее в одиночку, – вздохнула Джиллиан. – Это ваше. Все мое – ваше. Вы должны сделать со мной то, что считаете наилучшим. Я не доверяю себе.

Адам тоже вздохнул, потом нежно встряхнул ее и положил руки ей на плечи, чтобы приободрить.

– Это не слишком хорошая идея, Джиллиан, – грустно сказал он. – Я всего лишь мужчина. Не просите от меня большего, чем я могу. Я тоже могу терпеть неудачи.

– Но не со мной, – со всей страстью ответила Джиллиан. – Со мной никогда. Но я попытаюсь, милорд, нести свое бремя сама, если вы считаете, что так нужно.

– Говорите «Адам», – предложил он, улыбнувшись. – Вы сделали меня своим слугой и нагрузили такой ношей. Разве теперь вам не подобает называть меня по имени?

– Адам, – послушно повторила Джиллиан. Какое чудесное совпадение: Адам – первый и единственный мужчина. – Но ведь как раз господин и тянет всегда самое тяжелое бремя, а не слуга.

– Тут вы совершенно правы, – согласился Адам, и улыбка его сменилась хитрой усмешкой. – И чтобы дьявол не занял праздные руки этого господина какой-либо своей дьявольской работой, мне следовало бы залатать ту брешь, которая из-за моего легкомыслия возникла в ваших запасах.

– Из-за моего легкомыслия, – твердо заявила Джиллиан.

– Из-за нашего легкомыслия, – рассмеялся Адам. – Хотя я не понимаю, почему вы полагаете, что вам можно поставить в вину то, что вы рассказывали своему поработителю не больше, чем он спрашивал…

– Я уже говорила вам, что никогда не чувствовала ничего такого. Я боялась вас, но была рада вам, потому что вы избавили меня от Осберта. Только как… Простите меня, мой господин, если я скажу неприятные вам вещи, но крепостные уже голодают. Многие не доживут до весны. Если вы еще что-нибудь отберете у них, некому будет работать на земле.

Адам в порыве чувств снова поцеловал Джиллиан, но быстро и легко, только как в знак одобрения ее слов. Он отстранился, пока это не привело ни к чему большему. Она была такой умницей и так мило говорила свои мудрые слова, не выкрикивая их в виде гневного приказания, как это слишком часто случалось с леди Элинор в разговорах с сыном.

– Бедолаги. Нет, конечно, я ничего у них отнимать не буду. Если мне повезет, у нас появятся даже некоторые излишки, которыми мы сможем немного скрасить их нищету, – Адам усмехнулся с лукавым удовольствием. – Я разграблю богатые фермы вокруг Льюиса. Люди Людовика слишком уж пристрастились кормиться в тех местах.

В амбаре царил полумрак, и Адам не увидел, как побелела Джиллиан. Всю свою жизнь Джиллиан боялась за себя. Даже в то утро, когда она решила, что Адам покидает ее, испугалась она, прежде всего за свою безопасность. Она не думала о том, что именно он собирается делать. Однако теперь речь не шла о догадках и предположениях. Адам четко сказал ей: он отправляется в бой, чтобы добыть продовольствие.

– Нет! – слабо вскрикнула она, хватая его за руку.

– Нет? Почему нет?

В вопросе звучала холодная подозрительность, но Джиллиан не уловила этого. Ее захватила давно уснувшая в памяти мысль, что ее отец был убит в бою. Она едва успела познать его любовь и поддержку, и его отняли у нее. Только-только она снова нашла любовь и поддержку и вновь теряет.

– Вас ранят. Вас убьют, – задыхалась она, цепляясь за его руку, как за саму жизнь.

– Меня? Во время рейда на ферму?

Адам не знал, гневаться ему за то, что она использовала слова любви, чтобы защитить приспешника Людовика, или смеяться ее милому невежеству, а, может, растаять от нежности, видя, как любовь сделала мудрую Джиллиан такой глупой. Жаль, что он не мог видеть ее как следует. Свободной рукой Адам обнял Джиллиан за талию и повел во двор. Разглядев на свету ее бледное лицо, он понял, что, какова бы ни была истинная причина, дело это имеет для Джиллиан жизненно важное значение. Он пристально вглядывался в нее, борясь с собой, чувствуя, что ему и не хочется знать. Почему это его должно волновать? Он никогда не позволял ей влиять на его решения… Адам проглотил комок. Как он может зарекаться, если даже последние несколько минут так изменили его?

– Ладно, – сказал он, стараясь придать голосу безразличный тон и продолжая наблюдать за ней, – если вам не нравится моя поездка в Льюис, я мог бы попытать счастья в Дувре.

Это испытание не имело успеха. Поглощенная видением своего мертвого возлюбленного, который даже не успел стать ее любовником, Джиллиан почувствовала сдержанность в голосе и поведении Адама. Она поняла, что что-то не так, но не знала, что Дувр был замком короля Генриха, и не знала, что перед ней расставлена ловушка. Она знала только, что Дувр дальше от Тарринга, чем Льюис. Джиллиан могла интерпретировать реакцию Адама только как недовольство вмешательством женщины в подобные дела. И все-таки по доброте своей он не ударил ее и даже не наговорил сердитых слов, вроде того, чтобы она занималась шитьем. Он предложил изменить свой план. Здравый смысл подсказывал Джиллиан, что лучше и проще было бы отправиться в место поближе, предложенное первым.

– Нет, не уезжайте так далеко! – воскликнула она. – О, молю вас, милорд, не обращайте на меня внимания. В страхе за вас я могу наговорить разных глупостей, которые навлекут на вас еще большую опасность. Я хотела бы отозвать свою просьбу насчет крепостных. Пусть лучше они поголодают, чем с вами случится что-нибудь…

Огромная тяжесть свалилась с души Адама, и, больше, чем когда-либо желая поверить, что именно страх, а не стремление помочь делу Людовика руководил Джиллиан, он крепко прижал ее к себе и прервал ее причитания.

– Джиллиан, – мягко произнес он, – не говорите глупостей. Неужели вы не понимаете, что оскорбляете меня? Как со мной может что-нибудь случиться при набеге на какие-то фермы?

– Не может? – Глаза ее доверчиво поднялись к его лицу. – Правда?

Адам догадался, что этот предмет был совершенно не знаком Джиллиан. Поскольку ее никогда не заботило, что может случиться с людьми де Серей, она ничего не знала о набегах, войне и сражениях. С его губ готовы были сорваться еще более убедительные слова, но он не смог произнести их – слишком невинные, доверчивые глаза смотрели на него. Этой опасности он не предусмотрел – он не мог солгать Джиллиан. Адам пожал плечами.

– Будьте умницей, Джиллиан. Бог может поразить человека в любое время, в любом месте. Я не могу утверждать, что это невозможно. Я могу только сказать, что, если со мной что-нибудь случится, это будет почти чудо, – дрожащая улыбка Джиллиан непреодолимо влекла его к ее губам. Он еще раз коснулся их, но очень быстро. Он понимал, что их видно со стен. Страже полагалось смотреть в противоположную сторону, но людские глаза блуждают, особенно реагируя на голоса. – Не спорьте больше, – твердо добавил он. – Я сделаю то, что должен сделать. Идите в дом, вы дрожите от холода.

К вечеру его план был готов. Олберик, большая часть его отряда и кое-кто из людей Катберта останутся в Тарринге, запершись от всех. Адам возьмет Катберта с примерно равным числом его и своих людей. Олберик не слишком одобрял такой план. Он опасался даже малейшей возможности того, что Катберт повернет против его господина, хотя должен был признать, что воины Катберта вроде бы единодушно радовались и благодарили за то, что их приняли обратно на службу. Ничего подозрительного в их поведении не замечалось.

Ни в чем не провинились они и тогда, когда на следующий день Адам отправился с ними в поход. Катберт хорошо знал местность и очень старательно вел отряд через необитаемую территорию, чтобы никто раньше времени не узнал об их вылазке. Адаму очень повезло, что Катберт оказался честным человеком, поскольку, по правде говоря, он далеко не так, как следовало бы, остерегался предательства. Глаза его смотрели, куда показывал Катберт, но мысли оставались в Тарринге.

Часы перед отъездом оказались для Адама горько-сладкими. Сладкими они были потому, что общество Джиллиан в точности соответствовало его представлениям о том, какой должна быть супружеская жизнь. Горечь была порождением его неизбывных сомнений. Действительно ли абсолютное доверие Джиллиан тому, что он сказал ей, излечило ее страх или сам страх был одним лишь притворством? Действительно ли она испытывает любовь к нему или просто хочет освободиться от ненавистного Осберта? И если это любовь, как он должен обойтись с Осбертом? Что, если он никогда не найдет его? Что, если Людовик потерпел поражение, и Осберт бежал вместе с ним во Францию?