Он замечательный человек. Очень приятный и совершенно нелюбопытный. Я понял, что с ним могу расслабиться, у меня было такое ощущение, словно я опустил непроницаемую завесу между собой и всем тем, что мне рассказала Феба. Возможно, то была седьмая вуаль, о которой говорят психоаналитики. Он показал мне свою мастерскую, свои работы, и мы говорили о живописи так, словно для нас обоих ничего на свете больше не существовало. Так продолжалось целых два дня, а потом я понял, что пора возвращаться в Лондон. Он отвез меня на станцию, и я уехал утренним поездом.

Вернувшись в Лондон, я отправился в галерею повидаться с Петером. Я все еще был в каком-то странном состоянии… как будто меня извлекли из реальности. Завеса по-прежнему была опущена, и я знал, что за ней были Аннабель и Шарлотта, но на тот момент они просто перестали существовать и я был способен только на то, чтобы вернуться к своей обычной жизни, словно ничего не случилось. Я ничего не сказал про них Петеру. Выставка все еще продолжалась, в галерее было полно посетителей. Мы сидели в его кабинете, ели сэндвичи, пили пиво и наблюдали за ними через стеклянную дверь, словно они были золотыми рыбками в пруду. Они рассматривали мои картины, но я не мог соотнести себя ни с ними, ни с собственными картинами. Казалось, ко мне ничто не имеет отношения.

Потом я ушел от Петера и отправился гулять. Стоял прекрасный день. Я очень долго шел вдоль реки и постепенно осознал, что дошел до набережной Миллбанк и стою перед галереей Тейт. Ты бывала в галерее Тейт?

— Много раз.

— Ты знаешь коллекцию Чантри?

— Нет.

— Я поднялся по лестнице и вошел в галерею. Я направился в зал, где находится эта коллекция. Там есть картина Джона Сингера Сарджента. Большое полотно, написанное маслом. Две маленькие девочки в вечернем саду зажигают китайские фонарики. Они одеты в белые платья с присборенными воротничками. Вокруг них растут лилии и розы. Картина называется «Гвоздика, лилия, лилия, роза».[2] У одной из девочек короткие темные волосы и тонкая, нежная, белая шейка, похожая на стебель цветка. Это могла бы быть Шарлотта.

Не знаю, сколько я там простоял. Но спустя какое-то время до меня начало медленно доходить, что защитная завеса поднимается и мной мало-помалу начинают овладевать невероятные порывы, о существовании которых я прежде даже не подозревал. Нежность. Стремление защитить. Гордость. И затем гнев. Мной начал овладевать гнев. На них на всех. На Аннабель, на ее мужа, на ее мать. Но больше всего — на меня самого. Какого рожна я тут делаю, спрашивал я себя, если она моя дочь, а я — ее отец, черт возьми. Какого рожна я тут делаю, переложив всю ответственность на Фебу? Ответ был удручающе прост. Я стоял там и ничегошеньки не делал, и именно так я вел себя в последние три дня. В школе мы называли это «бег на месте». Никуда не стремишься. Ничего не достигаешь.

Я оторвался от картины, пошел вниз и нашел телефон. Я позвонил в справочное бюро и узнал телефон миссис Толливер. Затем я позвонил в Уайт-Лодж, но миссис Толливер там не было…

— Она поехала к подруге в Хелфорд, — объяснила я Дэниелу. Но с тем же успехом я могла вообще ничего не говорить.

— …но к телефону подошла ее горничная, и я сказал ей, что я приятель Лесли Коллиза и хотел бы связаться с ним, и она назвала мне компанию, в которой он служит в Сити.

Чайник кипел, но мы оба забыли про кофе. Я выключила его и подошла к столу, чтобы выдвинуть себе стул с другого конца, так что мы с Дэниелом оказались лицом друг к другу, разделенные длинной истертой столешницей.

— Затем я позвонил Лесли Коллизу. Сказал, что хочу с ним встретиться. Он стал было говорить, что ему сейчас неудобно, но я настаивал, что дело срочное, и в конце концов он согласился уделить мне четверть часа, если я приду прямо сейчас. Я вышел из галереи, поймал такси и поехал к нему в офис. Сити смотрелся очень красиво. Я и забыл, как он красив со всеми его громоздкими зданиями, узкими улицами и открывающимися то здесь, то там видами на собор Святого Павла. Как-нибудь я вернусь туда и сделаю несколько набросков…

Он запнулся, потеряв нить повествования.

— Лесли Коллиз, — осторожно напомнила я.

— Да, конечно. — Он взъерошил рукой волосы и засмеялся. — Это был до крайности нелепый разговор. Прежде всего, я выглядел еще более странно, чем обычно. Я, кажется, не брился, и к тому времени на мне все еще была рубашка, в которой я ехал в поезде, и пара теннисных туфель с протертыми до дыр носами. А он, наоборот, был такой представительный в своем деловом костюме в тонкую полоску и с накрахмаленным воротничком. Мы выглядели как полная противоположность друг другу. Как бы там ни было, я уселся и начал говорить, но стоило мне упомянуть Шарлотту и миссис Толливер, как он тут же решил, что я явился его шантажировать, вскочил на ноги, начал на меня орать и пригрозил вызвать полицию. Тогда я тоже заорал, пытаясь до него докричаться, и несколько мгновений стоял сущий ад: мы оба орали друг на друга, перекладывали друг на друга ответственность, осыпали друг друга упреками и костерили Аннабель.

Но в конце концов, когда я уж подумал, что сейчас его хватит сердечный удар и на руках у меня, помимо всего остального, окажется еще и его труп, до него наконец стало доходить, что я не мерзавец, пришедший высасывать его кровь. С этого момента ситуация стала понемногу улучшаться. Мы оба опять уселись, он закурил, и мы начали разговор сначала.

— Он ведь не понравился тебе, да?

— Почему? Судя по всему, он не понравился тебе?

— Когда я увидела его в поезде, я подумала, что это самый отвратительный тип на свете.

— Он не такой уж плохой.

— Но сказать, что он больше не хочет видеть Шарлотту…

— Я знаю. Это отвратительно. Но я могу его понять. Он амбициозный человек. Он всю жизнь из кожи вон лез, чтобы заработать денег и утолить свои амбиции. Я думаю, что он искренне обожал Аннабель. Но он с самого начала должен был знать, что она никогда не будет ему верна. Несмотря на это он прикипел к ней, он исполнял все ее желания, купил дом в Саннингдейле, чтобы мальчик рос за городом. У нее были собственная машина, горничная, садовник, отдых в Испании, полная свобода. Он постоянно повторял: «Я давал ей все. Я давал этой чертовой бабе все».

— Он с самого начала знал, что Шарлотта не его дочь?

— Да, конечно, знал. Он не видел Аннабель три месяца, а потом она вернулась из Корнуолла и сообщила ему, что беременна. Это серьезный удар под дых для любого уважающего себя мужчины.

— Почему он тогда с ней не порвал?

— Он хотел сохранить семью. Он очень любит своего сына. И он не хотел терять лицо в глазах своих друзей.

— Однако он никогда не любил Шарлотту.

— Его трудно за это винить.

— Он говорил, что не любит ее?

— В какой-то степени. Он сказал, что она скрытная, сказал, что она врет.

— Если она врала, это его вина.

— Я ему так и сказал.

— И правильно сделал.

— Ну, это было вполне нормально. К тому моменту мы уже дошли до той стадии, когда все карты выложены на стол, и мы могли сколько угодно винить друг друга, уже ни на что не обижаясь. Уж чуть ли не друзьями сделались.

Мне было трудно это представить.

— Но о чем вы, собственно, говорили?

— Обо всем. Я сказал ему, что Шарлотта будет жить у Фебы, и под конец он признался, что благодарен за это. И он был рад слышать, что она не вернется в свою школу. Ее выбрала Аннабель, но, по его мнению, эта школа не стоила тех значительных сумм, на которые ему приходилось раскошеливаться каждые полгода. Я спросил его о сыне, Майкле. Судя по всему, он считает, что с ним все будет в порядке. Ему пятнадцать, и он уже вполне взрослый, способен сам о себе заботиться и заниматься своими делами. Я думаю, общее ощущение таково, что мать ему уже не слишком нужна и, учитывая ее постоянные романы, ему лучше быть подальше от ее влияния. Лесли Коллиз собирается продать загородный дом и купить жилье в Лондоне. Он будет жить там вместе с сыном.

— Жаль Майкла.

— Да, мне тоже его жаль. Всех жаль в этой жуткой чехарде. Но я думаю, с ним все будет в порядке. Отец о нем высокого мнения, и они друг с другом отлично ладят.

— А что с Аннабель?

— Он поговорил со своим адвокатом и уже начал процедуру развода. Лесли Коллиз не откладывает дела в долгий ящик.

Я ждала, что он продолжит, но он молчал, и потому я заметила:

— Это возвращает нас к началу. Что будет с Шарлоттой? Или ты о ней не говорил?

— Конечно же мы о ней говорили. Это была главная тема нашего собрания.

— Лесли Коллиз знает, кто ее отец?

— Конечно, это было первое, что я ему сообщил. И он не хочет, чтобы она к нему возвращалась.

— А Аннабель? Что она думает по поводу Шарлотты?

— Ей она тоже не нужна. Да даже если бы и нужна была, не думаю, что Лесли Коллиз позволил бы ей забрать ребенка. Как бы дико это ни звучало, но это лучшее, что могло произойти с Шарлоттой.

— Почему?

— Да потому, моя дорогая, что раз уж ни Лесли Коллиз, ни Аннабель не хотят забирать Шарлотту, то у меня появляется возможность ее удочерить.

Я сидела, застыв от изумления и глядя на него с недоверием.

— Но они не позволят тебе.

— Почему?

— Ты не женат.

— Но закон изменился. Одинокие люди теперь могут усыновлять детей. Больше времени уходит на суды, и нужно преодолевать больше препон, но теперь наконец это возможно. Конечно, если Аннабель согласится, но я, честно говоря, не вижу, с чего бы она стала возражать.

— Но у тебя нет своего дома. Тебе негде жить.

— Нет, есть. Льюис Фэлкон уезжает на пару лет поработать на юге Франции, и сказал, что, если я захочу, он сдаст мне свой дом в Лэнионе и мастерскую. Так что я буду тут неподалеку. Вряд ли я смогу взять к себе Шарлотту до того, как в суде закончится процесс удочерения, но я надеюсь, что до той поры Феба сможет побыть ее приемной матерью.