Розамунда Пилчер - Карусель

— Мама не вернется с Майорки, да?

— Почему ты так решила?

— Она не вернется, да?

— Да, — сказала Феба.

Я выбрала фасолину и принялась очень тщательно ее очищать.

— Я знала, — сказала Шарлотта.

— А не расскажешь ли ты нам, откуда ты это знала?

— Потому что у нее был этот друг. Его звали Десмонд. Они часто виделись. У него была школа верховой езды неподалеку от нашего дома в Саннингдейле. Они часто катались вместе верхом, а потом он заходил к нам выпить или еще чего-нибудь. Его звали Десмонд. Она поехала на Майорку вместе с ним.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что была одна ночь в конце каникул, до того как я поехала в школу и там взорвался этот бойлер. Папа уехал по делам в Брюссель. А я посреди ночи пошла в туалет, а потом мне захотелось пить, и я решила спуститься и взять в холодильнике колу. Вообще-то мне этого не разрешают, но я иногда так делаю. А когда я спускалась по лестнице, то услышала голоса. Там был мужской голос, и я подумала, вдруг это грабитель. Я подумала, что это грабитель и он собирается застрелить маму. Но тут он что-то сказал, и я поняла, что это Десмонд. В общем, я уселась на ступеньку и стала слушать. Они говорили про Майорку. Она сказала папе, что поедет отдыхать со своей старой школьной подругой. Я слышала, как она говорила ему это как-то за завтраком, но я знала, что она поедет с Десмондом.

— Ты говорила об этом кому-нибудь?

— Нет. Папа все равно никогда меня не слушает, и к тому же я боялась.

— Ты боялась своего папу?

— Нет. Просто боялась. Боялась, что она уедет и больше не вернется.

— Ты знаешь, что твой папа звонил вчера вечером бабушке?

— Я не спала и слышала, как зазвонил телефон. Бабушкина гостиная находится под моей спальней. Мне слышно, как люди говорят, но не слышно, что они говорят. Но я услыхала, как она произнесла его имя. Его зовут Лесли. И я поняла, что это он. Я подумала, что он просто звонит узнать, как я тут. Но сегодня утром все стало так ужасно и я поняла, что он звонил не просто так. Бабушка сделалась какая-то непонятная и раздраженная, а потом она отправила меня с Бетти Карноу в деревню за кока-колой. Я поняла, что что-то не так, потому что мне всегда разрешали самой ходить в деревню.

— Я думаю, что твоя бабушка не хотела, чтобы ты что-то услышала. И расстроилась.

— А потом, когда мы вернулись, миссис Карноу и я, бабушка сказала, что я отправляюсь погостить у вас.

— И я надеюсь, ты была рада этому.

Все время, пока она говорила, Шарлотта сидела, опустив глаза, вертела в руках фасолину и медленно и тщательно раздирала ее на кусочки. Теперь она взглянула на Фебу, и в ее глазах за линзами очков читалась тревога. Она собралась с духом и спросила:

— Она никогда больше не вернется, да?

— Да. Она поедет в Южную Африку и останется там.

— А что будет с нами? С Майклом и со мной? Папа не может за нами смотреть. Может быть, он был бы не против смотреть за Майклом. Они всегда все делают вместе, и на охоту ходят, и на матчи по регби, и все такое. Но он не станет смотреть за мной.

— Может и нет, — сказала Феба. — Зато я стану. Поэтому я и попросила твою бабушку, чтобы она разрешила тебе переехать ко мне.

— Но это ведь не навсегда?

— Ничего на свете не бывает навсегда.

— Я никогда больше не увижу папу и Майкла?

— Конечно, увидишь. В конце концов, Майкл твой брат.

Шарлотта сморщила нос.

— Он не очень-то добрый. Я не слишком его люблю.

— Все равно он твой брат. Может быть, на следующие каникулы он захочет приехать и тоже погостит у меня. Но я думаю, что и твоя бабушка будет рада его принять.

— Она не хотела, чтобы я приезжала, — заметила Шарлотта.

— Ты не должна так думать. Просто ей нелегко жить с такой маленькой девочкой, как ты. Бывают люди, которые не умеют ладить с детьми. Многие прекрасные люди этого не умеют.

— Но вы умеете, — ответила ей Шарлотта.

— Потому что я их люблю, — улыбнулась Феба. — Особенно тебя. Вот поэтому я и предложила, чтобы ты у меня пожила столько, сколько понадобится.

— А как быть с моей школой? — Шарлотта по-прежнему была очень насторожена. — Я должна вернуться туда в конце недели.

— Я поговорила об этом с твоей бабушкой. Ты любишь свою школу?

— Нет, я ее ненавижу. Я ненавижу все время жить не дома. Я самая маленькая, там нет никого младше меня, кто жил бы в интернате. Есть девочки, которые приходят туда только днем, они все дружат и общаются в выходные, а меня не зовут. Я бы тоже хотела ходить только днем, но мама сказала, что в интернате гораздо лучше. Не знаю, почему там лучше. По-моему, там гораздо хуже.

— Значит, ты не будешь против, если тебе не придется туда возвращаться?

Шарлотта осторожно это обдумала. На ее лице появился первый проблеск чего-то похожего на надежду.

— Почему? Разве я не должна туда вернуться?

— Нет, я думаю, это необязательно. Если ты будешь жить со мной, для всех нас будет гораздо лучше, если ты станешь ходить в местную школу. Тут никто не живет в интернате, и я думаю, тебе тут понравится.

— Я не очень хорошо учусь.

— Люди не бывают хороши во всем. Зато ты отлично рисуешь и мастеришь. А если ты любишь музыку, у них есть очень хороший учитель музыки и настоящий оркестр, который даже дает концерты. Я знаю одного мальчика, твоего ровесника, он играет на кларнете.

— И я смогу туда ходить?

— Если ты захочешь, я думаю, это можно устроить.

— Я очень хочу.

— Так ты поживешь со мной?

— Вы хотите сказать… я никогда не вернусь к папе?

— Да, — мягко сказала Феба, — возможно, я именно это и хочу сказать.

— Но… вы только что говорили… ничего не бывает навсегда. — Ее глаза были полны слез, и смотреть на это было очень больно. — Я не могу жить у вас…

— Нет, можешь. Столько, сколько захочешь. Как видишь, хотя и случилось самое плохое, мир все же не рухнул. Ты можешь обо всем поговорить и со мной, и с Пруденс. Тебе не нужно все держать в себе. Не старайся быть слишком мужественной. Если хочешь плакать — плачь на здоровье…

Слезы хлынули неудержимым потоком. Губы Шарлотты искривились, как у всех ревущих детей, но рыдания, которые сотрясали ее маленькое тельце, звучали как плач страдающего от горя взрослого человека.

— Ох, Шарлотта… — Феба наклонилась вперед в своем кресле, широко разведя обе руки — и здоровую, и ту, что была закована в гипс, — в этом жесте было обещание поддержки и любви. В любой другой момент этот чисто эмоциональный порыв мог показаться комичным, но сейчас он таким не казался. — Будет тебе, моя хорошая.

Шарлотта вскочила и бросилась в ее кособокие объятия, крепко обхватив Фебу за шею, зарывшись лицом ей в плечо и сбив набок ее шляпу.

Я подобрала корзину с фасолью и кастрюлю и пошла в дом. Потому что им нужно было побыть наедине. Потому что она была ребенком Дэниела. И потому что я боялась, что тоже расплачусь.

На кухне никого не было. Сквозь открытую заднюю дверь было видно, как Лили на лужайке развешивает для просушки белоснежные кухонные полотенца. Теперь она напевала новый гимн.

Я поставила корзину с фасолью и кастрюлю на край чисто вымытого соснового стола и поднялась в свою спальню. Сегодня утром я убрала свою кровать, но с тех пор сюда заходила Лили, оставившая за собой сильный запах мастики и выстроившая все предметы на моем туалетном столике в аккуратную ровную линию. Я присела на край кровати и вскоре поняла, что все же не собираюсь плакать. Тем не менее я чувствовала себя такой потерянной и опустошенной, словно провела последние три часа во тьме кинотеатра, погрузившись в очень эмоциональный фильм, а теперь снова вышла на залитую светом улицу и ощупью иду по незнакомой мостовой, не в силах прийти в себя.

Мама не вернется с Майорки, да? Папа все равно никогда меня не слушает. Он не станет смотреть за мной. Я бы хотела ходить только днем, но мама сказала, что в интернате гораздо лучше. Бабушка не хотела, чтобы я приезжала.

О Господи, что мы делаем с нашими детьми.

Окно было открыто, и занавеска колыхалась от теплого ветра. Я встала с кровати, подошла к окну и выглянула наружу, уперев локти в подоконник. Феба с Шарлоттой по-прежнему сидели внизу на траве. Слезы, кажется, высохли, и теперь был слышен только дружелюбный шепот их беседы. Шарлотта опять сидела на коврике, скрестив ноги, и плела венок из маргариток. Я смотрела на ее склоненную голову и тонкую уязвимую шею. Я помнила себя в ее возрасте. Мои родители развелись, и я жила с матерью, но я никогда не была нелюбимой, нежеланной, отсылаемой в интернаты. Я помнила поездки к отцу в Нортумберленд: как я желала, чтобы поезд ехал поскорее, когда мы неслись на север. Я помнила, как он встречал меня на станции Ньюкасл и как я неслась по платформе, чтобы броситься в его крепкие и немного пахнувшие твидом объятия.

Я помнила мамин домик в Лондоне, спальню, которую она обставила для меня точь-в-точь как я хотела. Одежда, которую она покупала мне, была именно той одеждой, которую я выбирала. Удовольствие от уроков танцев зимой, рождественские вечеринки, походы на пантомиму в театр «Палладиум» и на «Спящую красавицу» в «Ковент Гарден».

Я помнила покупки в универмаге «Харродс»: за скучным выбором школьных платьев следовало вознаграждение в виде шоколадного молочного коктейля у стойки с газированной водой. И летние поездки на лодке вниз по Темзе в компании знакомых детей, и предвкушение похода в лондонский Тауэр, от которого пробирала дрожь.

И всегда Корнуолл и Пенмаррон. И Феба.

О, моя дорогая, как я рада тебя видеть!