Андрей Максимов - Карма

Человек, как известно, существо не только живучее, но и любящее себя чрезвычайно. Есть в любом из нас стержень, который даже самым жутким жизненным обстоятельствам сломать трудно, а у иных людей – и вовсе невозможно. Гнется человек вместе с этим стержнем, гнется, однако вот ведь не ломается. Более того, вдруг обнаруживает с некоторым даже удивлением, что медленно, но все же начинает разгибаться.

Бог его знает, из чего этот стержень сделан, но замешан материал, очевидно, на привычке. Люди не страшного более всего боятся, а непривычного. Стоит любой жути стать привычной – и вот тебе, пожалуйста, живет себе человек дальше. Аж до самой смерти. И хвала Господу, что мы устроены так, иначе наша дорога до смерти была бы совсем короткой.

Но как и когда привычка становится стержнем – это неведомо никому. Может, только Богу, но Он не объясняет…

Это был не сон. Снова – каша. Окрошка. Винегрет. Никакого сюжета, как бывает во сне, никакой истории.

Все та же круговерть, смесь из мужских знакомых лиц. Только Наташа находилась не в центре круговерти, а в стороне стояла, как бы поодаль. Наблюдала. И грустно не было. И весело не становилось. Наблюдала себе – и все.

Вдруг мама опять появилась. Подошла. По голове погладила, как бы успокаивая. Слов мама не говорила. Но смотрела по-доброму, так, как в жизни смотрела очень редко.

А потом мама пошла куда-то по длинной, светлой, бесконечной дороге.

Тут во сне возник сюжет.

Наташа бросилась за мамой, пытаясь догнать, но догнать не удалось. Мама вроде не быстро шла, а Наташа бежала, но расстояние между ними почему-то не сокращалось. Наташа поняла, что маму не догнать, и повернула, чтобы идти обратно.

И тут увидела того самого страшного человека из сна.

Она отшатнулась по инерции, но человек не обращал на нее никакого внимания. Шел себе, размахивая руками, и Наташа увидела эту родинку на пальце.

И опять же не было страха. Наташа подумала (оказывается, во сне можно думать!): человек с родинкой на пальце второй раз приходит в мой сон, надо бы с ним познакомиться – и окликнула его:

– Эй!

Тот остановился. Улыбнулся хорошей улыбкой – не страшной и не издевательской. Хорошей. А потом хлопнул в ладоши, словно фокусник.

И в небо взмыл огромный шар. Странный шар, словно весь состоящий из лоскутов.

Шар взмывал в небо, но, вопреки всем законам перспективы, становился не меньше, а, наоборот, больше. И Наташе уже удалось разглядеть все его лоскуточки.

Никакие это не лоскуточки были, а лица ее мужчин. Шар состоял из живых мужских лиц.

Лоскутный шар, состоящий из лиц ее знакомых мужчин, почему-то показался Наташе таким смешным, что она рассмеялась. Весело и радостно.

И Наташа сквозь сон обрадовалось, что хотя бы во сне может смеяться.

Странный человек, запустивший в небо шар, тоже расхохотался. Схватился за ниточку, привязанную к шару, и вприпрыжку, как школьник, убежал.

Наташа смотрела ему вслед и хохотала – радостно и легко, словно в детстве.

Павел Иванович Пестель не узнавал себя. И надо сказать – это неузнавание нравилось ему чрезвычайно. После того странного похода в церковь Павел Иванович почему-то начал жить радостно, с каким-то сумасшедшим, никогда ему не свойственным восторгом. Он даже попробовал приударить за одной из своих подчиненных – молодой рыжей бухгалтершей Зоей. Но Зоя так быстро и так однозначно ответила согласием на все, что Павлу Ивановичу стало неинтересно, и он вежливо отошел, оставив Зою в недоумении и тревоге.

Но и эта история, однако, вовсе не испортила ему настроения. Даже показалась забавной.

После последнего приступа и похода в церковь Павел Иванович все чаще ловил себя на непривычном ощущении: ему нравилась жизнь. И вообще жизнь, и его собственная в частности. Утром он поднимался в хорошем настроении, и в чудесном расположении духа ложился спать.

После нескольких дней раздумий Павел Иванович решил смириться со своим хорошим настроением, не мучить самого себя расспросами о том, откуда оно взялось, да так и жить дальше в радости, покуда не вернется наконец привычная печаль.

Самое непостижимое заключалось в том, что Павел Иванович абсолютно не был уверен, что печаль эта вернется…

После странного сна Наташа впервые за последнее время проснулась с ощущением не то чтобы хорошим, но – легким. Она выспалась и с удивлением обнаружила, что хаос в ее голове начал упорядочиваться. Упорядочился он до одной мысли, точнее до одного вопроса: кто? Кто мог заразить ее этим ужасом? Ведь какой-то подонок заразил?

Вопрос этот вызывал в основном гнев и ужас. Но кроме них еще и любопытство. Любопытство было новым чувством, появление которого радовало.

Наташа убрала очередную бутылку в холодильник, поставила на плиту воду для макарон, а сама пошла в душ, где ей всегда жилось и думалось лучше всего. В зеркало смотреть она не стала, понимая, что ничего хорошего там не увидит. Вообще решила в зеркало поменьше заглядывать: чего зря нервы бередить?

Стоя под душем, Наташа начала вспоминать своих мужиков. Рассказы, новеллы, триллеры, стихи и даже короткие четверостишья…

И вдруг поняла, что никого – боже мой, ни одного, ни единого мужчину! – не вспоминает она с теплотой и благодарностью.

Этот вывод поразил Наташу настолько, что пришлось немедленно выйти из душа.

Пошла на кухню. Посолила воду. Бросила макароны. Помешала автоматически. Впервые за последнее время ее голова не паниковала, а работала. Анализировала.

Поскольку болезнь, говорят, может развиваться в организме долго, годами, она решила начать анализ, как водится, с начала. С первой любви. С которой, собственно, и начался весь тот ужас, который привел ее…

Нет, об этом не думать. Не думать. Только про любовь. Про Игоря, Игорька…

Ей было семнадцать лет. Она поступила в пединститут, потому что ей все равно было, куда поступать. Училась легко – может быть, потому, что учебой практически не занималась. Так с тех пор и пошло: на чем сильно не концентрируешься, то и получается лучше всего.

Больше всего на свете ей хотелось потерять невинность. Мечтала остаться наедине с мужчиной и понять, как же это все там происходит, почувствовать то, о чем так много говорили подруги. Впрочем, она тоже врала, чтобы не выглядеть недоростком. Чем больше врала, тем больше хотелось понять, как же это все происходит на самом деле.

Потерять невинность быстро не получилось. Напивалась для этого в компаниях не раз, но постоянно или что-то мешало, или парни оказывались какими-то уж совсем противными.

С одним совсем было получилось: комната подвернулась пустая, диван широкий, да и парень так правильно не обращал внимания на ее робкое «Нет!» (а то другим скажешь «Нет!» для приличия, а они сразу и отваливают). И руки его так умело расстегнули лифчик… Но, когда это уже вот-вот должно было случиться, оказалось, что от него так отвратительно воняет, а глаза смотрят настолько вожделенно и тупо, что Наташа отбросила ошалевшего парня и убежала, потеряв лифчик.

И тогда она решила: раз так, придется относиться к своей невинности как к подарку, который она первому встречному не отдаст, а вручит только принцу. То есть это не судьба к ней не благоволит, а она сама, видишь ли, не хочет, ждет достойного мужчину. А это ведь совсем другое дело!

С принцами в пединституте и окрестностях наблюдалась явная напряженка. Заканчивались восьмидесятые годы, и парни вокруг делились на тех, кто с жаром обсуждал наступающую новую жизнь и отступающую старую, и других, которые ничего не обсуждали, а старались достать то, что еще можно было достать в пустеющих магазинах. И те и другие были невероятно пусты, пошлы и к принцам никакого отношения не имели.

Игоря она увидела, когда забежала в аудиторию за забытым шарфом. Сразу поняла, что внешне он на роль принца вполне подходит: плечи там, длинные волосы, худой, длинноногий и лет где-то двадцать пять…

Кандидат на принца приводил в порядок аудиторию – работал уборщиком, и в этом была какая-то тайна. Кроме того, он поначалу не обратил на Наташу никакого внимания, что в конечном счете и решило дело.

Наконец-то у Наташи нашлось занятие, которое ей по-настоящему нравилось: она начала искать знакомства с таинственным длинноволосым человеком.

Поскольку Наташа совершенно не понимала, как это делать, путь выбрала наиболее простой: регулярно забывала в аудиториях разные вещи, дожидалась, пока Игорь начнет свою уборку, а потом впархивала, виляя всем, чем только можно было вилять.

Игорь ее не видел. Даже взглядом не скользил, хотя Наташа одевалась так, чтобы все, что надо, выпирало, а все, что не надо, было скрыто. За свой внешний вид она получила замечание от преподавателя маркистско-ленинской философии и комплимент от педагога по литературе.

Но Игорь ее игнорировал, тем самым все более приближаясь к образу принца. Один раз она даже поздоровалась с ним, на что Игорь ответил:

– Девушка, в вашем возрасте нельзя быть такой рассеянной. – И тут же углубился в свою швабру.

Голос у него оказался абсолютно подходящий: по-настоящему мужской и при этом вкрадчивый.

По ночам Наташа мечтала о том, как произойдет знакомство, как он сначала ее обнимет, потом заглянет в глаза, потом скажет какие-нибудь самые необыкновенные слова – слова принца! – ну а потом уж и произойдет то самое, о чем даже и мечтать было страшно.

Все случилось, конечно, вовсе не так, как мечталось.

Когда она в очередной раз зашла в аудиторию за забытой сумочкой, которая на самом деле висела у нее на плече, Игорь спросил без предисловий:

– Хотите посмотреть мои картины?

Долгожданный контакт возник настолько неожиданно, что Наташа от растерянности смогла только выдохнуть:

– Да.

– Только вам придется подождать, пока я закончу. Мне еще две аудитории убрать надо. – Игорь распрямился и сказал, глядя ей прямо в глаза: – Художники всегда вынуждены подрабатывать. Ну, ничего, придет время – и мои картины будут приобретать по всему миру, и я куплю весь этот сраный институт с потрохами.