– Вы действовали неправильно. Один вы были бессильны против такого влиятельного человека, как Гунтрам. В таких случаях обращаются к общественному мнению, поднимают шум в прессе. Вы хотели идти напролом, собирались прошибить лбом стену, но ведь стены обычно остаются целыми, голову же можно расшибить в кровь. Я боюсь, что ваше дело проиграно. Только тогда вы можете показать то, что теперь лежит в ваших папках и служит доказательством вашего таланта, когда все эти проекты станут реальностью. Приезжайте ко мне, и я дам вам возможность осуществить эту задачу.

– К вам? В Америку?

– Да, там большое поле деятельности для людей, подобных вам. То общество, которое я возглавляю, теперь строит город на новой западной железнодорожной линии, нашему Хейзлтону предстоит великое будущее. Там уже есть гостиницы, учебные заведения, теперь надо строить церкви, ратуши, театры, в Америке все это окупается гораздо быстрее, чем в Европе.

Зигварт слушал как во сне. В последнее время он уже не раз подумывал бросить все и за морем начать новую жизнь, но у него не было средств. Неожиданное предложение открывало перед ним блестящую перспективу, но он продолжал стоять, молча глядя в землю.

– Ну? – удивленно спросил Морленд.

– Простите, но я так поражен! Ваше предложение так неожиданно…

– И оказалось не особенно желанным, как я вижу?

– Нет-нет, вы меня не поняли. Еще во время нашей первой встречи я не скрыл от вас, что задыхаюсь в этой тесноте, в этих невозможных условиях. Вы предлагаете будущее, большое дело, но… в чужой стране.

– Так вот в чем загвоздка! Опять на первом плане милая Германия! Да разве здесь вы не набили шишек? С вами так дурно обошлись здесь, что вы должны покинуть ее без сожаления!

Герман явно боролся с собой и наконец вполголоса проговорил:

– Я прекрасно понимаю, что вы мне даете, предлагая подобную работу, но прошу вас, дайте мне подумать до вашего отъезда.

– У вас есть что-то на примете в Германии?

– Да, мистер Морленд, но я не могу сказать, что именно. Это только мечта, может быть, только призрак, но в настоящую минуту я не могу себя связывать.

– Вам еще многому надо научиться в жизни, мистер Зигварт, – серьезно сказал Морленд, – очень многому. С одними мечтами да призраками не создать себе будущего. Приезжайте к нам, вы пройдете у нас настоящую школу. Через несколько лет вы по-другому будете воспринимать то, что теперь, вероятно, считаете идеалом. Я создам надежный фундамент для нашего будущего, и, если ваш талант подтвердит то, что обещает, то вы будете богатым и известным.

– Если вы это обещаете, то это уже много значит. Но и у нас человек, достигший известности, нынче не голодает, если бы мне представилась возможность создать здесь, на моей родине, что-нибудь такое, что пережило бы века и носило мое имя, – я отказался бы от всех богатств, которые вы мне сулите, и остался бы здесь.

Это был какой-то неудержимый, страстный порыв. Американец покачал головой.

– Хорошо, мы подождем, – лаконично промолвил он.

– А моя просьба дать мне подумать? Вы мне не откажете?

– Пусть будет по-вашему. Я хозяин своего слова, а за вашим ответом приду перед отъездом. В октябре я снова побываю здесь, и тогда вы поедете со мной! Вы поедете, мистер Зигварт!

В последних словах звучала твердая уверенность. Потом гость пожал хозяину руку и вышел из комнаты.

Глава 8

В кабинете графа Равенсберга, очевидно, только что произошла бурная сцена. Старый граф быстро ходил взад и вперед по комнате, между тем как его сын сидел на своем месте в каком-то оцепенении.

– Ну, папа, зачем же так волноваться? – сказал он наконец успокоительным тоном. – Право, лучше бы я промолчал! Я долго колебался, говорить ли тебе об этом или нет, но ведь в конце концов ты должен же был узнать истину.

– Истину! – вспылил Равенсберг. – Это ложь, отвратительная клевета! Как ты мог хоть на одно мгновение поверить этому?

– Но ведь это сказал нам сам Берндт. А он узнал от самого Гунтрама.

– Тогда, значит, и Гунтрам обманут. Герман Зигварт упрямец, который, едва окончив учебу, отказался от всякой помощи и проявляет в этом отношении какую-то безумную гордость, станет вдруг вымогать деньги у своего бывшего учителя? Утверждать это прямо смешно, даже подло! Я лучше вас всех знаю Германа. Он поссорился с Гунтрамом, но ведь старые художники очень ревнивы ко всякой молодой, свежей силе, это же все знают. Я вызову Германа и спрошу, как все это случилось, а теперь попрошу тебя не говорить больше ни слова.

Бертольд молчал. Он давно знал о симпатии отца к своему прежнему воспитаннику, но никогда не думал, что это может зайти так далеко – отвергать все обвинения, все достоверные доказательства!

Граф отнесся к обвинению Зигварта как к личному оскорблению. Он еще несколько раз прошелся по комнате, как бы желая успокоиться, и сказал, меняя разговор:

– Что это говорил вчера вечером Морленд? Я не расслышал всего, потому что у нас были гости. Речь шла о каком-то прямом сообщении с Эберсгофеном? Что он, собственно, подразумевал под этим?

– Одна из практичных затей моего тестя, до которой мы сами еще не додумались, – ответил он как можно непринужденнее. – Ты ведь знаешь, что он ежедневно обменивается телеграммами в числе прочих и со своим главным агентом в Берлине, находящимся в постоянной связи с Нью-Йорком, но посыльному требуется более часа, чтобы доехать сюда из Эберсгофена. Мой тесть думает, что отсюда можно установить телефонное сообщение с Эберсгофеном, тогда можно будет передать содержание телеграмм непосредственно по телефону.

– Очень практично, но совершенно излишне, – холодно возразил Равенсберг. – Для нескольких летних месяцев, которые мы проводим здесь, вполне достаточно и прямого сообщения с Эберсгофеном. Если я при своих политических и других связях могу ждать час, чтобы получить телеграмму, то деловые интересы твоего тестя тем более допускают это.

– Но он настоятельно желает этого, и для нас тоже…

– Здесь должны принимать во внимание мои желания, а не желания Вильяма Морленда, – резко оборвал граф. – Я хочу иметь покой в своем собственном доме и не хочу, чтобы меня беспокоили. Я ведь предсказал, когда сюда явился секретарь с машинистками, что здесь открывается филиал новой конторы, это свершилось в точности. Письма, донесения, телеграммы мчатся одно за другим, а мистер Морленд распоряжается здесь, как будто он в этом доме не гость, а хозяин. Кроме того, он находит еще время для других занятий: он ездит то по лесам, то по другим имениям, и я начинаю верить, что эти разъезды – не простые прогулки для удовольствия, всюду проникают его холодные, всевидящие глаза, от которых ничто не укроется. Под этим взглядом чувствуешь себя как под операционным скальпелем.

– Ты несправедлив к нему, папа, – сказал Бертольд успокоительным тоном. – Эта острая наблюдательность – его врожденное качество. Но ты и Морленд – слишком разные люди, чтобы не чувствовать антипатии друг к другу. Алиса понимает это так же ясно, как и я.

– Разумеется, она понимает это и всегда прямо и довольно бесцеремонно стоит на стороне отца, а ты предпочитаешь держаться нейтралитета. Но я хочу оставаться полным хозяином, по крайней мере, своего замка. Телефонного сообщения проведено не будет, все останется по-прежнему, так и скажи своему тестю.

Бертольд встал, отлично зная, что когда отец в подобном настроении, с ним спорить бесполезно.

– Я поговорю с Алисой, – покорно проговорил он, выходя из комнаты.

Граф посмотрел ему вслед с нескрываемым презрением. И это – кровь от его крови! Этот слабохарактерный человек обращается к посредничеству жены. Равенсберг совсем позабыл, что сам поставил сына в подобное положение, что сам принял предложение Берндта и согласился на этот брак. Бертольд должен был принести эту жертву и принес ее. Но было ли это жертвой? Ведь он был влюблен в свою красавицу-невесту, до сих пор влюблен в свою жену и сам охотно пошел на это. Он не унаследовал от отца ни его гордости, ни его страстного, бурного темперамента. Все его усилия сводились к тому, чтобы быть представителем рода, но и брак его грозил остаться бездетным – он женат уже два года, а на наследника нет надежды.

Стол для завтрака был накрыт на террасе. Алиса стояла, прислонясь к перилам, и играла веткой розы, которую вынула из стоявшей на столе вазы. Ее мысли были, казалось, далеко, она очнулась, увидев Бертольда.

– Твой отец, вероятно, запоздает, – сказал он. – Нам придется подождать с завтраком.

– Ждать не придется, у нас еще целых четверть часа, папа всегда пунктуален.

– Ты знаешь, куда он поехал?

– Нет. Он заказал экипаж к десяти, может быть, отправился с визитом в Графенау.

Алиса машинально обрывала лепестки розы. Муж окинул ее озабоченным взглядом. Вчера она вернулась со своей лесной прогулки крайне молчаливой, а сегодня казалась такой бледной и усталой, точно после бессонной ночи. Сегодня около ее плотно сжатых губ появилось суровое, презрительное выражение, резко изменившее ее красивое лицо. Бертольд не знал, чем это объяснить, ведь ничего особенного не случилось.

– У меня только что была настоящая сцена с отцом, – сказал он. – Он должен был наконец узнать то, что твой дядя рассказал нам о Зигварте. Помнишь? Папа просто вне себя и ни за что не хочет верить в виновность Германа.

– Ты и твой отец относитесь к этому так трагически. Вы просто-напросто были обмануты, это так часто случается в жизни. Люди думают, что нашли настоящий характер, настоящего человека, а он вдруг оказывается воплощением низости и подлости. Самая обычная история, из-за которой не стоит поднимать столько шума.

В этих словах было не презрение, а горечь, и молодой человек с удивлением посмотрел на жену, безжалостно уничтожавшую уже вторую розу.

– Это было горькое разочарование, – серьезно сказал он, – и для отца, и для меня. Я готов был поклясться в честности Зигварта. Мы вместе играли, когда он приходил в замок или когда я заходил в лесничество. Как часто я завидовал его силе и настойчивости, помогавшей ему все преодолевать, завидовал темпераменту, в котором жизнь била ключом, и вдруг он… Не могу себе представить этого.