— Ты правильно сказал — черная. Черная, дотла выжженная. Это только потом, когда тебя встретила, я изменилась. Я тебе расскажу сейчас все. Только не перебивай меня. И не торопи. Мне многое сказать тебе надо. Ты просто слушай. Слушай меня, а потом сам решай, как быть…

И он стал слушать ее, не перебивая. Она оговорила не торопясь, медленно, отдаваясь воспоминаниям целиком и без остатка. Он слушал ее и представлял себе — маленькую Леру, крошечную Настю. Рыжеволосого гиганта с улыбкой ребенка на лице. Точно такой же улыбкой, которая так часто озаряла Кнопкино лицо. Он видел, как наяву: ночь, плач женщины в соседней комнате. Потом — похороны. Первые похороны в жизни маленькой Леры. Вторые похороны…

Потом появилась снова эта кошка — черная, с белыми пятнами. Вот, оказывается, откуда она взялась. Потом снова появилась Кнопка, и долго она еще стояла у него перед глазами. Но потом и она исчезла.

Осталась только она — Валерия. Одна, посреди огромного и холодного мира. Совершенно одна… А потом рядом с ней появился мужчина. Сергей долго и отчаянно сопротивлялся. Он не хотел узнавать в нем своего отца.

Это было невыносимо, это никак не укладывалось в сознании.

— Ты не думай, — говорила она ему, — не думай, между нами не было ничего. Не было, но могло бы быть…

Захотелось крикнуть ей: «Замолчи! Замолчи, прошу тебя, перестань нести этот бред…»

Но сил уже не оставалось. Он не смог произнести ни слова и продолжал слушать ее.

А она все говорила…

Себя в этом рассказе он уже не узнал. Он видел лишь какого-то глупого, слабого, доверчивого теленка, которого тянет за собой на веревочке насмешница-судьба. Слишком слабого, слишком доверчивого.

Совсем не жалко его было. Было просто смешно…

И он стал смеяться, заглушая ее слова, которые теперь уже ровным счетом ничего для него не значили. Невозможно было удержаться от этого смеха. Смешны были оба — и сын-теленок, и папочка-идиот. Вполне достойны друг друга…

Она просила его остановиться. Она плакала, но слезы ее тоже были смешны, и он смеялся еще сильнее, потому что комедия, разыгравшаяся сейчас в его воображении, была достойна этого смеха. Она была достойна самых бурных аплодисментов — и он стал хлопать, что было сил хлопать в ладоши и смеяться, выражая свой дикий восторг, свое бурное восхищение… Никогда в жизни ему не было так смешно.

Потом вдруг смех его резко оборвался. Улыбка застыла на лице окаменевшей гримасой.

Рядом с ним сидела какая-то девушка. Он как будто совсем забыл о ее присутствии, отдавшись своему смеху.

Она снова начала что-то говорить. Смысл сказанных слов ускользал от него, и он уже не понимал — кто она, зачем она здесь. И кто дал ей право говорить сейчас с ним о его матери. Кто дал право произносить ее имя…

— Замолчи! — выдохнул он наконец, но она его будто не услышала и продолжала.

Он уже не слушал ее. Она все время твердила о какой-то ошибке, а он смотрел по сторонам и не мог понять, как он здесь оказался. В этой комнате, в этой душной клетке, где стены смыкаются почти вплотную, куда не проникает ни воздух, ни солнечный свет…

Потом вдруг вспомнилась ему девушка — не эта, которая сидит сейчас рядом с ним, а совсем другая. Девушка с солнечным именем Светлана. Этой девушки не было. Просто не существовало в природе. Она растаяла, ушла от него, как ушла когда-то Кнопка. Улетела облака, оставив о себе лишь перистое облако-воспоминание, наполненное запахом диких лесных трав и поле цветов. Так недолго она была рядом…

И теперь та, другая, чужая, почему-то снова и снова повторяла ее имя. «Светлана», — повторяла она, и было невыносимо, это было еще больнее, чем слышать все остальное…

Он поднялся с кровати, торопливо натянул на себя одежду. Каждая секунда казалась протяженностью в бесконечность. Невыносимо уже было находиться здесь, оставаться рядом с ней — с той, которая разрушила его жизнь, которая сбросила его с легкого воздушного облака вниз, на оголенные скалы. Она шептала:

— Прости.

А он просто не понимал, что значит это слово. Как это бывает. Она как будто на другом языке с ним разговаривала. Язык этот был для него чужой, и сама она — чужая, бесконечно далекая, как будто сотни тысяч световых лет их теперь разделяли, несмотря на то, что находились они пока еще в одной комнате.

Пока еще.

Время все же не стояло на месте. Все же оставляло приметы своего ухода — вот он сделал шаг, другой, третий. Что-то заставило его обернуться. Он обернулся и снова увидел ее лицо.

— Скажи, что это неправда. Прошу тебя, скажи. Она опустила глаза и тихо ответила:

— Это правда.

Ни один мускул не дрогнул на его лице. Ничто не шевельнулось в душе. И даже зрительный отпечаток почти не сохранился в памяти. Бледное лицо, светлые волосы, длинные ресницы. Много у него было точно таких же голубоглазых блондинок. Память безжалостно смешала этот образ с десятками других, встреченных прежде. Одна из них, одна из многих… Что ж, жизнь идет по накатанной колее. Он уже давно привык к этому. Это было совсем не трудно — вычеркнуть из жизни, из души своей…

Он вышел из квартиры. Стены по-прежнему давили на него, и чувство это не покидало даже тогда, когда он оказался на улице, когда вдохнул полной грудью свежий утренний морозный воздух. Ощущение замкнутого пространства не отпускало: ему казалось, что все это иллюзия, что на самом деле он все еще там, на кровати, все еще заперт в клетку, и сил больше не остается для того, чтобы вырваться из нее.

Он шел вперед быстрыми шагами, не задумываясь о цели своего пути, мечтая лишь об одном — вырваться наконец из замкнутого пространства. Боль, сконцентрированная тысячекратно в самом потайном уголке души, теперь выплеснулась наружу. Тугой струйкой раскаленного железа она разливалась по всему телу, бежала по венам, смешиваясь с кровью, пульсировала в висках. Эта боль начинала сводить его с ума, она подчиняла его себе, делала послушным своим рабом: сейчас он был готов на все, что угодно, лишь бы ослабить хоть ненамного эту железную хватку.

Ощущение внешнего мира вернулось к нему не скоро. Он вдруг обнаружил себя почти на самой окраине города, в стороне от жилых массивов, на заброшенном пустыре. С трудом сориентировавшись в пространстве, он через некоторое время выбрался на проезжую часть. Остановил проезжающую мимо машину, назвал свой адрес и упал на заднее сиденье, снова погрузившись в себя.

Сознание все еще отказывалось принимать реальность такой, какая она есть. Он словно находился под анестезией, которая парализовала мозг и не давала возможности размышлять, анализировать. Боль продолжала бурлить внутри, заражать кровь, надрывать сердце.

Машина остановилась, он вышел, почти не узнавая местности, как-то наугад добрел до дома, отыскал в кармане ключи. Вошел в квартиру. Не разуваясь, прошел в комнату и опустился в кресло.

На стене напротив висели часы. Сергей вдруг подумал о том, что ему нужно идти на работу.

Эта была первая мысль, никак не связанная с болью. Но боль шла вслед за ней — теперь она выливалась наружу бурным потоком ярости и сухих слез. Он резко поднялся с кресла и рывком открыл дверь в родительскую спальню. Там было пусто. Он бросился на кухню, едва не сорвал с петель дверь в ванную. Там тоже никого не было.

Бессильная ярость сдавленным стоном сжала горло. Ему казалось: если бы в этот момент он увидел отца, он просто убил бы его. Он бы набросился на него, не задумываясь о том, что делает. Повинуясь лишь голосу ярости, которая бурлила, клокотала в нем, которая требовала выхода, потому что слишком тесно уже становилось в его душе, не способной вместить в себя всю эту огромную боль сразу.

Сергей снова перевел взгляд на часы. Он почему-то никак не мог вспомнить, в какое время отец обычно уходил на работу. Он никак не мог понять, что означает эта комбинация цифр на циферблате. Ноль семь тридцать четыре. Какой-то магический код, который невозможно разгадать. Ноль семь тридцать четыре.

Нет, слишком рано. Он понял наконец — половина восьмого. В это время отец еще должен быть дома, а мама… Мама уже должна была вернуться с ночной смены. Смена в больнице закончилась еще час назад…

Словно в ответ на его раздумья резко прозвучал телефонный звонок. Сергей бросился к телефону, ожидая услышать голос отца и собираясь уже сказать ему все, все что думает, что знает теперь о нем…

Услышал и в самом деле голос отца. Только сказать не успел ничего.

— Сережка? Наконец-то, где тебя носит, черт возьми! Сотовый почему отключил? Срочно приезжай, мама в тяжелом состоянии.

— Что?! Что ты сказал? Что с ней?

— Я пока точно не знаю. Она пострадала во время пожара. Приезжай, слышишь?

— Да, конечно. Конечно, я сейчас приеду…

Он опустил трубку и долгое время стоял без движения. Не мог поверить в то, что услышал. Не умещалось в душе столько горя сразу. Разрывалась она на части. Он почти физически это ощущал…

Невозможно было в это поверить. Павел знал: так всегда бывает, когда происходит в жизни что-то ужасное. Срабатывает какой-то защитный механизм, и сознание человека отторгает реальность, не воспринимает ее, видимо, смягчая таким образом силу удара. Из больницы ему позвонили в четыре часа утра. Он еще не успел заснуть, все ворочался в постели, снова и снова возвращаясь к мыслям о предстоящем выборе. Странно, но в эту ночь он впервые с момента встречи вдруг почувствовал всю тяжесть прожитых лет. Удивительное, сказочное ощущение вернувшейся молодости вдруг покинуло его, и ему показалось, что за эти полтора месяца непрерывных и мучительных раздумий он даже постарел. Постарел не на месяцы, не на годы, а на целую жизнь. И эта невыносимая тяжесть в душе и была тяжестью прожитых лет, она давила, пригибала его к земле, и невозможно было ей сопротивляться, не было сил преодолеть ее…

С прежней удивительной легкостью он воскрешал в сознании образ Валерии. Раньше это был для него спасительный бальзам, самый легкий способ подняться с земли и воспарить над облаками, но этой ночью все было по другому. В эту ночь он остро ощутил, что там, под облаками, ему будет слишком сильно не хватать земли. Он будет смотреть вниз не торжествующим, а грустным взглядом, будет обречен на вечную тоску по тем, кого оставил на земле… Будет то же самое, что и сейчас, с той лишь разницей, что сейчас он тоскует по небу.