Ильинский, пока Лия, как завороженная, смотрела на него, поднялся на балкон и устроился рядом. В обеих руках он держал кружки с чаем, от которого валил пар, и она даже удивилась, как он не обжигается. В темноте всё серо, но Лия каким-то внутренним зрением видела, что чай чёрный, а на его поверхности плавают, кружась от оставшихся в прошлом взмахов ложечки, крупицы заварки.

― Спасибо за чай, ― Лия благодарно приняла кружку из рук Ильинского, а когда на тягучее мгновение их пальцы соприкоснулись, порадовалась, что он не видит её пылающих от смущения и внутреннего трепета щёк.

Вадим Борисович ничего не ответил, лишь кивнул в знак согласия и молча отхлебнул чай. Лия, решив ничего пока не говорить, просто сидела рядом, осторожно дуя на горячий чай и слушая плавные трели, которые долетали до балкона с берега. Лёгкий, почти на самом пределе слышимости перезвон струн, перебираемых пальцами Маргариты Алексеевны, которая действительно представлялась Лие птицей Сирин, показался смутно знакомым. Лия вся обратилась в слух, желая различить знакомую, цепляющую сознание мелодию. Она уже слышала эти заунывные, тянущие сердце и выворачивающие душу наизнанку звуки, возвещавшие об одиночестве и свободе.

Одиночество…

― Да ведь это же «Одинокий пастух» Эннио Марриконе! ― воскликнула Лия, разрывая молчание. Она с восторгом посмотрела на Ильинского. ― «Убить Билла». Смотрели?

― Нет, не смотрел, ― негромко ответил Ильинский, глядя куда-то в тёмную даль. ― А должен был? ― в его голосе проскользнул смешок.

― Вообще-то это один из культовых фильмов Квентина Тарантино, ― немного запальчиво произнесла Лия. Ильинский, кажется, совсем не интересовался кинематографом. ― Мы с мальчиками смотрели его этим летом. И вас звали, ― она опила маленький глоток, ― а вы не пошли.

― Не пошёл, ― с каким-то странным тихим вздохом подтвердил Вадим Борисович. ― Зачем?

― Чтобы было интересно, ― немного растерялась Лия. В голосе Ильинского буквально сквозила обречённость. ― Общение с коллективом всегда хорошо. ― Она на мгновение замолчала, а затем, чувствуя, как огонь невысказанных вопросов разливается в груди, добавила: ― Что вам тогда сказал Дружинин?

― Что ты имеешь в виду? ― казалось, что Ильинский напрягся, едва с губ Лии слетели последние слова.

― Что такого вам сказал Дружинин, что вы, забыв о стационаре и коллективе, побежали к нему и Лизе? ― Лия не отводила взгляда от Вадима Борисовича. Иногда его движения и жесты говорили куда больше слов.

― Ничего, ― не поворачивая голову, проговорил Ильинский. ― Просто позвал меня за стол. Не я его, ― зачем-то добавил он, и это прозвучало, как бессмертная фраза: «Не виноватая я! Он сам пришёл».

― Давайте не будем обвинять в наших бедах воображаемых врагов. Все всегда винят правительство, инопланетян, масонов, инопланетное правительство масонов, ― Лия криво усмехнулась, ― но сделать самое главное― признать свою вину, никто не может.

― А ты можешь?

― Да, ― просто ответила Лия. ― Я признаю, что предвзято относилась к Лизе. Мне теперь её даже жаль, ― задумчиво добавила она. ― Ведь Лиза не сделала никому ничего плохого. По сути, и вины Дружинина в этом нет. А ещё я виновата в том, что не сказала вам ещё тогда на кафедре, что соврала.

― Насчёт чего? ― Вадим Борисович, наконец, повернулся к ней. Как и всё вокруг, он сейчас был серый, но вот его глаза слабо поблёскивали.

― Насчёт того, что я люблю вас только как преподавателя и человека, ― Лия почувствовала, что ей не хватает дыхания, а пожар в груди борется с колючим холодом. ― И, несмотря ни на что, мои чувства к вам не изменились.

― Как и моё отношение к тебе, ― слова Ильинского звучали в такт ударам сердца Лии. ― Я ведь не просто так дал тебе серебряный ключ тогда.

― И что же он всё-таки значил? ― ей давно хотелось это узнать, и раз Вадим Борисович решился на откровения, то и она тоже.

― То, что ты стала для меня путеводной звездой, которую я хотел оставить сиять на небосклоне. ― Словно в подтверждение его слов, небо прочертили яркие серебристые вспышки. ― Поэтому я и отправился с Дружининым, хотел совершить поступок, после которого сам бы себя не простил. А в итоге специально выпил водки, чтобы уйти от ответственности за не совершённое дело.

— А я, пока вы пили, нашла город Ултар, — тихо произнесла Лия. — И для этого мне пришлось оказаться в реке Скай. Я нашла город Ултар, ― повторила она, ― как и Картер, который много лет искал прекрасный закатный город, нашёл его, и это оказался его родной Бостон. Ултар ― это «Тайга». Не было никогда чудесного тайного города ― ни в Стране Снов, нигде, всегда была только «Тайга». И её сердце ― вы.

Он не ответил ей, лишь придвинулся ближе, касаясь тонкого плеча Лии и оголённой подолом рубашки ноги.

― Кстати, я вот ещё что хотела узнать, ― во рту пересохло, а прикосновения Ильинского не давали сосредоточиться. ― Почему вы тогда успокаивали Лизу?

― Она сказала, что никогда ещё не видела столько боли и гнева в глазах у человека, ― отрывисто усмехнувшись, ответил Вадим Борисович. ― И боялась, что ты просто сейчас пойдёшь нас убивать.

Так и было.


Её губы чуть дрожали, как и кончики пальцев, но она не могла это контролировать. Чувствовать тепло Ильинского рядом с собой было слишком приятно, слишком сладко. Густая тишина июльской ночи, нарушаемая лишь тихими трелями гитарных струн и приглушённым смехом геологов и мальчишек, создавала почти сказочную радость.

— Вадим Борисович. — Лия коснулась кончиками пальцев плеча Ильинского. На нём была чистая рубашка с целыми пуговицами — та голубая, которая пахла солнцем и летом. А ещё теплом и заботой. — Вы все же надели её? — Лия прикоснулась чуть посильней, чувствуя тепло плотного крепкого тела под хлопковой тканью.

— П-просто В-Вадим, — произнес, заикаясь, Ильинский. Казалось, ему не хватает дыхания — как будто он долго хотел сказать это, а когда этот момент настал, испугался. — Называй меня просто по имени. ― Он приподнял руку и забрал из пальцев Лии позабытую кружку с чаем.

Кончики их пальцев соприкоснулись. Только сейчас Лия поняла, что они никогда не держали рук друг друга. Только в рабочие моменты, когда передавали птиц. Пальцы Ильинского плавно переместились на запястья Лии и нежно очертили контур её ладоней.

— Если бы я не пришёл, ты бы уплыла?

— А если бы я не уплыла, ты бы пришёл? — вопросом на вопрос ответила Лия. — Быть может, на самом деле мы умерли? Быть может, спирт однажды оказался метиловым. Быть может, газовый баллон на кухне всё-таки взорвался. Быть может, УАЗик перевернулся по дороге. Какая разница.

Она замолчала, чувствуя, что почти исчерпала смелость. Мысли о смерти и иллюзорности происходящего всегда навевали на неё почти первобытный страх, а сейчас, слушая себя, она невольно проваливалась в тянущие душу сомнения. И Громова со своими яблоками и красивыми песнями, и сполохи костра на берегу, и небо в алмазах далёких падающих звёзд ― всё это показалось вдруг удивительно нереальным, словно вот сейчас она откроет глаза, и больше никогда не увидит этот прекрасный сон.


— Так что ты мне скажешь, Лия? — голос Вадима Борисовича вернул её из страхов Страны Снов.

— Про что? — она недоумённо посмотрела на него. И вспомнила.

Лия Лазарева, ты выйдешь за меня замуж?

— Про моё предложение. Ты согласна? ― было непонятно, какой ответ он хочет услышать.

― Я не сказала «да», ― уклончиво ответила Лия. Слишком много всего произошло, чтобы он могла вот так вот просто дать ответ.

― Ты не сказала «нет», ― усмехнулся Ильинский. ― Но обещай, что всё же ответишь мне хоть что-то.

Обещай мне, Лия.

― Тогда и ты обещай мне, ― называть его «ты» было необычно, непривычное слово кололо язык. ― Что не будешь больше выдумывать всякую чепуху. Потому что своё обещание я сдержала, Вадим Борисович. Я не сказала никому. Да и не зачем было говорить ― все и так всё знали. И вообще я замёрзла, ― произнесла Лия, чувствуя, что дрожит сейчас не от волнения, а от ночного холода, который покалывал голые ноги и пробирался под куртку, пришедший, казалось, вместе с наползающим со стороны реки серым туманом.

Чай в отставленной кружке остыл, лишь глинтвейн ещё хранил тепло. Лия, отпив глоток, с удовольствием съела дольку кисло-сладкой ранетки.

― Пошли домой, ― Ильинский поднялся и, глядя сверху вниз на всё ещё сидящую Лию, протянул ей руку.

― Пойдём, Вадим Борисович. ― Ранетка встала поперёк горла, как и привычка называть Ильинского по имени-отчеству.

Лия протянула руку, и пальцы Вадима Борисовича крепко обхватили её ладонь. Легко, словно она была птичкой, он поднял её на ноги и, ведя за собой, начал спускаться по лестнице. Ступеньки тихо поскрипывали.


― Какая боль, какая боль: Аргентина ― Ямайка 5:0, ― донёсся с берега нестройный припев, который тянули множество голосов.

― Ты знаешь, о чём эта песня? ― вдруг спросил Ильинский, останавливаясь внизу лестницы и не отпуская руку Лии.

― О футбольном матче Аргентины и Ямайки?.. ― несмело предположила очевидное Лия. Её всегда ставили в тупик странные, порой абстрактные вопросы Вадима Борисовича, которые часто не имели правильного ответа, известного ей.

― Это песня о прощении, ― казалось, он даже не слышал её. ― О прощении за унижение, за боль и несправедливость.

― Понятно, ― зачем-то отозвалась Лия, хотя было понятно, что ответ Ильинскому не требовался. ― Вообще, куда мы идём? В какой домик?

― В мой. У тебя дома только старые матрасы.

Лия не стала спорить, а просто пошла за ним, вдруг подумав, что если Ильинский прибрался в комнате, то она, пожалуй, даже похвалит его.