После паузы щелкнул, неохотно поворачиваясь, дверной замок. Медленно-медленно приоткрылась дверь. Очевидно, Лукас поднял Эди с постели: золотистые волосы ее были растрепаны, стройную фигурку облегал пестрый халат, расшитый пальмами и попугаями. Глаза покраснели и опухли, под ними залегли глубокие тени.

Чего бы он ни отдал сейчас, чтобы ее утешить!

Вздохнув, Эди отступила от двери:

— Вижу, уйти подобру-поздорову не хочешь. Что ж, входи. Не хочу, чтобы обо мне сплетничали соседи.

— О тебе? — переспросил он. — Да что ты! Что они могут сказать? Что ты милая, вежливая, ласковая, всегда улыбаешься и любому готова помочь?

Она хмыкнула:

— Да уж, о тебе такого не скажешь!

Закрыв за ним дверь, Эди слабо махнула рукой в сторону гостиной. Будем считать, что это приглашение, решил Лукас.

— Ты велела уходить и оставить тебя в покое, — заговорил он, входя и осматриваясь. — Согласись, я очень старался!

Эди остановилась в дверях гостиной, сложив руки на груди.

— В самом деле. — По измученному лицу ее промелькнула тень улыбки. — Очень старался.

Показалось ему — или она в самом деле разочарована?

— Но теперь ты здесь.

— Видишь ли, — заторопился Лукас, — ты не уточнила, сколько продлится опала, и я решил, что неделя — срок достаточный…

— И ошибся. Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое насовсем.

«Врешь», — подумал он. А вслух сказал:

— Это будет трудновато.

— Почему?

— Потому что я не могу тебя забыть.

Она открыла рот, хотела что-то сказать, но вместо этого, повернувшись к нему спиной, подошла к окну и устремила взгляд на тающий в сумерках город.

В убранстве ее гостиной не чувствовалось ни особенного богатства, ни особенных стараний, ни даже особенного вкуса. Стандартная дешевенькая мебель, безделушки, купленные где-нибудь на распродажах. Много фотографий в рамках. На окнах — белые занавески. Паркетный пол. Голые стены, окрашенные в практичный бежевый цвет, украшены фоторепродукциями известных картин. Лукас заметил, что Эди нравятся Пауль Клее и Густав Климт.

— Хорошо у тебя здесь, — заметил он.

— Спасибо, — ответила она, поворачиваясь к нему лицом. Кажется, она немного успокоилась. — Ничего особенного, но это мой дом.

Теперь и Лукас понял, что так привлекло его в этой скромной обстановке. Здесь было то, чего не хватало его элегантному, со вкусом (постаралась подруга приятеля — профессиональный дизайнер) обставленному жилищу. Дыхание жизни. Цветы в горшках, упавшая на пол подушка, забытый на тумбочке раскрытый журнал — все говорило, что здесь живут. Квартира Лукаса напоминала картинку из журнала; квартира Эди — картинку из реальной жизни. А он еще воображал, что Эди незнакома с реальностью!

— Почему ты раньше времени ушла с работы? — поинтересовался он, старательно делая вид, что спрашивает просто из любопытства.

Ответила она не сразу — сначала тяжело, покорно вздохнула (такие вздохи Лукасу были уже хорошо знакомы) и села в кресло-качалку у окна, футах в десяти от своего собеседника.

— Я ушла с работы, — тихо заговорила она наконец, — потому что плохо спала всю неделю, и теперь это сказалось.

Халат ее распахнулся, обнажив колени. Лукас очень старался не глядеть на ее ноги.

— Плохо спала, говоришь? Странно: меня тоже всю неделю мучает бессонница. — И невинно он взглянул ей прямо в глаза:

— Ума не приложу, с чего бы это?

— Обычно бессонница меня не беспокоит, — ровным голосом сообщила она.

Лукас хмыкнул:

— Меня тоже. Обычно я сплю как убитый.

— Я не это хотела сказать, — пояснила она. — Я всегда сплю мало, но обычно это мне не мешает. Только на этой неделе почему-то…

— Почему ты мало спишь? — прервал он ее.

— Просто не люблю спать, — ответила она, не глядя ему в глаза.

— Почему?

— Это потеря времени.

— Угу…

— Ты не уйдешь, пока я не объясню, почему так вела себя в тот вечер? — напрямую спросила Эди.

Не видя причин ходить вокруг да около, Лукас честно ответил:

— Да.

«И когда объяснишь, не уйду», — добавил он про себя, рассудив, что Эди знать об этом пока необязательно.

Она кивнула:

— Хорошо. Это не такой уж большой секрет. Даже Линди знает о моем прошлом. Когда она брала меня на работу, я рассказала, что имею приводы в полицию. Она должна была об этом знать.

— Приводы в полицию? — с нескрываемым изумлением воскликнул Лукас. — За что? Перешла улицу на красный свет? Припарковалась в неположенном месте? Выгуливала собаку без поводка?

Эди покачала головой; лицо ее было бесстрастно, словно у античной статуи.

— Проституция Воровство. Употребление наркотиков.

У Лукаса буквально отвисла челюсть. Он понимал, что вид у него дурацкий, но нимало об этом не беспокоился. Если уж Сладенькая Эди оказалась матерой преступницей, Лукасу Конвею сам бог велел выглядеть дураком!

— У нас с тобой как-то был разговор о несчастном детстве, — воспользовавшись его замешательством, продолжала Эди. — Помнишь?

Он кивнул. И каким-то чудом ухитрился закрыть рот.

— Что же было у тебя? — спросила она. И, прежде чем он успел возразить, добавила:

— Я собираюсь излить перед тобой душу, и самое меньшее, что ты можешь для меня сделать, — отплатить тем же.

Пожалуй, она права. Сквозь зубы, стремясь поскорее с этим разделаться, Лукас начал рассказ:

— У моего отца была маленькая ферма в Висконсине. Дохода она не приносила. Вообще. Сколько я себя помню, мы жили на грани разорения. Отец работал на износ, дневал и ночевал в поле, но не мог выбиться из нищеты. Мать пила без просыпу и твердила, что мы с сестрой разрушили ее жизнь. Пьяная, она была… не самой ласковой из матерей. Отец нас защитить не мог — он почти не бывал дома. Мне было одиннадцать, и я уже учился давать сдачи, когда мать объявила, что встретила мужчину, который сумеет о ней позаботиться, и укатила с ним неизвестно куда. Три года спустя она умерла в Денвере, в больнице — одна. Все хозяйство легло на меня и сестру. А несколько лет спустя отец умер от сердечного приступа прямо за плугом. Все, что у нас оставалось, отобрали власти в счет неуплаты налогов. А нам с сестрой сказали: «Живите как знаете». Мы и жили, как умели, — голодали, брались за любую работу, чтобы прокормиться… — Он осекся и замолчал. — Ну а потом я выбился в люди. Вот и вся история Лукаса Конвея. На «мелодраму года» не тянет — не хватает какой-нибудь неизлечимой болезни, но для слезливого ток-шоу сойдет. Теперь твоя очередь.

Эди долго молчала, прежде чем заговорить.

— Как ни странно, у нас с тобой есть нечто общее. Мой отец — приемный отец — был наркоманом. Как и твоя мать, он ушел из семьи. Мать тоже была не подарок, но, в отличие от твоей, не пила. И колотила меня не со злобы, а просто ради развлечения. Когда мне было шестнадцать, она на своем «Мерседесе» врезалась в бетонное ограждение. Конец семейного счастья. После похорон я узнала, что у меня нет ни гроша и идти мне некуда. Отец за несколько месяцев до этого умер от передозировки. Меня взяли к себе дядя и тетя. Скоро я убедилась, что они ничем не отличаются от мамы с папой, и сбежала из дому. Это долгая история: я не буду тебя мучить и расскажу только самое главное. Я росла дикой и озлобленной. С тринадцати лет пила, а оказавшись на улице, скоро подсела на кокаин. Попросила помощи у дружков отца, а они «уговорили» меня продолжить семейную традицию… — горько усмехнулась она. — Я опускалась все ниже и ниже и наконец превратилась в классическую маленькую бродяжку. — Лицо ее передернулось судорогой. — Я стараюсь не вспоминать, кем я была и что делала, а когда вспоминаю, начинаю ненавидеть себя.

Чувствуя, как внутри у него сжимается тугой тяжелый комок, Лукас проговорил с усилием:

— Эди, если не хочешь рассказывать — не надо…

— Я хочу, чтобы ты знал, — ответила она, поворачивая голову, чтобы взглянуть ему в лицо. — Мне важно, чтобы ты все знал.

Снова отвернувшись, она продолжала:

— Я… зарабатывала на жизнь проституцией. Иногда подворовывала. Жила одним днем; все мысли были об одном — где раздобыть денег на наркотики? И знаешь, что самое страшное? Что я об этом не забуду. Никогда. Весь этот мрак, вся грязь и ужас навсегда останутся со мной.

— Эди… — начал он.

Но она продолжала, словно не слыша его:

— Тот, кто этого не испытал, не поймет. У наркомана нет ни мыслей, ни чувств, ни желаний, ни совести. Только жажда и страх. Он как животное: только животными управляет инстинкт, а наркоманом — его пристрастие. Но я больше не такая! — воскликнула она вдруг, словно опасаясь, что Лукас до сих пор этого не понял. — Я с этим покончила много лет назад!

Лукас открыл рот — и снова закрыл, не зная, что сказать.

— За пару недель до моего восемнадцатилетия, — продолжала она тихо, не глядя на него, — один мужчина… клиент… жестоко меня избил. Я попала в больницу. Там познакомилась с одной женщиной, социальной работницей, по имени Элис Донахью. Не знаю, как и почему, но чем-то я ей понравилась. И она начала бороться за меня. Поначалу было очень трудно — и мне, и ей. Но Элис не отступала, не опускала рук. Она верила, что за меня стоит сражаться, и я, Глядя на нее, доверила, что я чего-то стою.

— Где она теперь? — хрипло спросил Лукас. Привычный мир его опрокинулся, и он пытался хоть за что-то зацепиться.

— Она умерла, — ответила Эди, — Несколько лет назад. Неоперабельный рак груди. Врачи слишком поздно поставили диагноз. Как несправедливо, — почти прошептала она, — она спасла мне жизнь, а ее никто не спас. — Тяжело сглотнув, она продолжала:

— Перед смертью она взяла с меня обещание…

Голос ее дрогнул и затих.

— Какое же? — подбодрил ее Лукас.

— Что я… что я проживу свою жизнь достойно. Ради нее. Так я и делаю. Стараюсь жить достойно — ради Элис и ради себя.