Скрип все долдонил о моих недостатках, а я молча глядела в окно на безумное лондонское движение за пеленой моросящего дождя. Для меня здесь слишком много желчи и чересчур много оранжевого акрила в коврах. Безрадостный азиатский ландыш в директорском кабинете увядал под слоем пыли — и я точно знала, о чем сейчас думает бедный цветок. Я смотрела на умирающий за мокрым окном день и чувствовала, как меня сгибает к земле — словно я в субмарине, пытаюсь закрыть люк, а вода давит сверху всем своим весом. Став учительницей, я упустила свое истинное призвание. Мне гораздо больше подошла бы работа на философском факультете. «Что есть класс? И что есть жизнь? И стоит ли эта гребаная жизнь того, чтобы мы ее проживали?»

Бесконтрольный, горестный всхлип вырвался из моего горла — и вот я уже бреду вон из кабинета, по коридору, за ворота школы, в хлюпающий, промозглый мир.

Без сомнения, нет ничего приятней, чем столкнуться в общей раздевалке с женщиной, ради которой твой муж тебя бросил, когда ты еще одета, а она — голая, неподбритая и набравшая четыре кило. Но стоит ли говорить, что такого попросту не бывает. И вот, погруженная в свои мысли, я несусь в направлении Кэмдена, и в кого, как вы думаете, я утыкаюсь лбом? Конечно же, в Бьянку и Рори. Сказать, что я выглядела не лучшим образом, значит не сказать ничего. Я пыхтела, хрипела, из носа лилось, а веки набухли от слез, превратив глаза в узкие щелки.

Я мокла под холодным дождем, вода ручьями текла по лицу, а они стояли передо мной в оазисе тепла и уюта, под защитой огромного зонта. Поначалу я собиралась обрадованно улыбнуться, но лишь зря напрягла бы мышцы лица.

— Ой… А я как раз собирался тебе позвонить… — промямлил Рори вымученно приветливым тоном.

— Ах, да не стоило беспокоиться. Я все равно вся в делах — то по распродажам бегаю, то фильтр в посудомоечной машине надо сменить, то еще что-нибудь.

Мне хотелось вцепиться в мужа, как Робинзон Крузо в спасательный плот. Глаза Рори блестели, он несколько раз сглотнул. Мышцы на горле напряглись, желваки заходили, и мне показалось, что он тоже старается сдержать эмоции в присутствии свидетеля.

Бьянка наградила меня прохладной улыбкой:

— Кассандра, что за пальто?! Уверена, только какой-нибудь оборванец в Румынии порадовался бы такому. Хотя нет, извини. Думаю, даже последний румынский бродяга отослал бы его обратно!

Она громко фыркнула, довольная собственным остроумием. Само собой, Бьянка выглядела изящно и дорого в кашемире с меховой оторочкой.

— Что ж, зато у тебя пальто очень красивое, правда.

«Интересно, это Рори ей купил?» — подумала я про себя.

— Ох, знала бы ты, какое это тяжкое бремя — быть красивой. Особенно когда так хочется, чтобы люди воспринимали тебя всерьез. Я всегда думала, что мой интеллект был бы более востребован, будь у меня, скажем, кривой нос, или шрам, или еще что-нибудь в этом роде.

— Да ну? Может, врезать тебе по роже прямо сейчас? — охотно предложила я.

Рори с трудом подавил смешок. Бьянка же, наоборот, выглядела шокированной и даже немного испуганной. Правда, тут же взяла себя в руки и снисходительно вздохнула:

— С каждом разом мне становится все понятнее, почему твой муж тебя бросил. Пойдем, Рори.

Чувства пронеслись по его лицу как порыв ветра. Он колебался — пудель упрямо тянул поводок.

— Я вечером забираю детей, Кэсс. В кино. С ночевкой. Ты ведь не забыла?

Разумеется, я забыла. Без работы, без мужа, без подруг, мама уехала сжигать отцовский сарайчик, а теперь еще и без компании собственных детей, я дрейфовала по воле волн — ни берега, ни спасения.

— Ага, мне тоже пора, — сказала я. — Дел ку-у-уча… Я жутко спешу — надо срочно вымыть бутылочку из-под кетчупа.

Резко развернувшись, я зашагала в противоположном направлении. С наклоненной под дождем головой, в свете автомобильных фар я казалась темным вопросительным знаком. И вопрос, на который я предлагала ответить, был следующим: что, черт возьми, произошло с моей жизнью?

Я брела куда глаза глядят, ветер трепал в водостоках пакетики из-под чипсов. Было пять часов дня, но уже стемнело. Мне бы вернуться в школу за книгами, но я просто шла неизвестно куда, совершенно не думая о том, что могу заблудиться. Сейчас мне нужна была лишь одна карта — эмоциональная. И лишь один компас — компас жизни.

Есть в лондонской архитектуре некая унылая грандиозность, былое великолепие пожилой леди в роскошной шубе, купленной лет сорок назад. Я свернула на Примроуз-Хилл, потом дальше, в Риджентс-парк. Ветер метался в верхушках деревьев. К Юстону улицы разбегались по кварталам хрупких многоэтажек, расползшихся архитектурными метастазами после бомбежек Второй мировой.

Я все шла и шла. Лондон зимой такой же серый, как подземная парковка, — монохромность под стать моему настроению. Дождь прекратился, стало зябко, в воздухе пахло кислятиной. Вот и Сити. Небо пронзили гигантские иглы высоток. Маяк над Канэри-Уорф напоминал кнопку сливного бачка. Казалось, одно нажатие — и Лондон, со всей его вонью, хаосом и гниющей историей, просто смоется в канализацию. По набережной с шумом проносились машины, но внизу, у реки, между мостом Блэкфрайарз и Тауэром, было темно и пустынно.

Я стояла у самой воды, глядя, как ветер взбивает гребни серо-белых, как унылый твид, волн в безжалостные улыбки. Не знаю, как долго я простояла так на берегу, но Биг-Бен начал отбивать часы погребально глубоким звоном. Вода приливала. Обстоятельства сжимались вокруг меня, точно стенки гроба. Я чувствовала, как в крышку вколачивают первый гвоздь. И хотя под мостом было темно, горькая правда жизни неожиданно полезла наружу, словно выхваченная ярким лучом прожектора. Я подорвала свой собственный брак. Своими же руками. Моя вина. В зеркале заднего вида семейной жизни любое нарушение правил, любое неверное перестроение, любая царапина, любое бегство с места аварии проступает в мельчайших деталях, увеличивая проблемы. Моя вина. Моя вина. Да, я была несчастлива. Но не настолько несчастлива, как сейчас.

Отбросив всякую осторожность, я залезла на парапет и встала над темной водой. Меня переполняло желание начать все с нуля; оставить одежду на берегу и имитировать самоубийство, чтобы вновь возникнуть уже в новом образе, скажем, наследницы гостиничной империи или… огнегривой кра-савицы-сексотерапевтши.

Даже экзамен на водительские права можно пересдавать заново — так почему нельзя заново прожить свою жизнь, если ты облажался? В ту секунду мое желание свести счеты с жизнью, как героиня дурацкого сериала, чей образ давно набил всем оскомину, стало невероятно сильным. Удивительно, что подобная мысль вообще могла прийти мне в голову. У нас в роду никогда не было сумасшедших, за исключением, пожалуй, отца, который бросил работу музыканта ради бухгалтерских нарукавников.

И тут произошла одна вещь, которая резко изменила мои намерения «покончить со всем этим раз и навсегда». Именно в эту секунду я потеряла равновесие. Вечность между потерей точки опоры и осознанием, что я вот-вот приму смерть в пучине холодных вод, вызвала настоящую тьму откровений. И главное откровение сводилось к тому, что мне больше не хочется медленно опускаться на дно, что депрессия мне осточертела. И впервые за долгие месяцы я ощутила невыразимую легкость. Удерживаемая якорем любви к своим детям, я больше не боялась, что отрицательные эмоции смоют меня в открытое море.

Но чертова река полагала иначе.

Крик вырвался у меня из горла то ли от страха, то ли от жуткого холода. Я бешено замолотила руками, ожидая, что приливная волна вот-вот потащит меня за собой… но никто никуда никого не тащил. Более того, не было ни волн, ни вообще ничего. Я пошарила вокруг себя, погружая руки в леденящую… слизь. В темноте я и не заметила, как начался отлив. Сообразив, что я всего-навсего брякнулась задницей в прибрежный ил, я хрипло расхохоталась. А начав, уже не могла остановиться. Смех, поспешное бегство безразличной воды и пересуды чаек над головой помогли расставить все по своим местам.

Может, отношения и закончились, но это вовсе не означает, что я потерпела крах. Настоящий крах — это брак, который давно износился, но продолжает тащиться сквозь скуку и горечь. Подобно двум астронавтам, втиснутым в космическую капсулу, давно забывшая, что такое любовь, семейная пара несется в безвоздушном пространстве, лишая друг друга бесценного кислорода.

Вот так, унылым декабрьским вечером, сидя на отбитой заднице в холодной грязи отступившей Темзы, я пришла к заключению, что муж мне больше не нужен. Сказать по правде, я всегда тащила семью на своем горбу. Как большинство жен, я была замужней матерью-одиночкой. После разрыва с Рори мне удалось добиться от детей мало-мальского послушания: сочувствие к маме утихомирило их. Что же до мужа — на самом деле без него в доме лишь стало одним ребенком меньше.

Иногда, чтобы увидеть картину целиком, нужно выйти из рамы. Я перелезла обратно через парапет. С обмороженными руками, онемевшими губами, эдакий дикобраз в облепленном сосульками грязи пальто, я поймала такси и поехала домой.

Я слишком долго позволяла шпынять себя всем кому не лень. Я была из тех, кто осматривается по сторонам, прежде чем скрестить на груди руки. Похоже, единственное предназначение моей жизни состояло в том, чтобы служить предупреждением для других. Я не могла обвинить Джаз, поскольку недостатки в моей семейной жизни, на которые она указала, существовали. И я сама виновата в том, что старалась угодить всем и каждому; подруги, семья, коллеги, муж — все обращались со мной как с рабыней. Я только что не снимала для них с виноградин шкурку и не обмахивала опахалом из листьев лотоса. Но теперь — баста. Хватит жить по старинке. Да здравствует новая я! Я сотру номера Джаз, Ханны и Рори из телефонной памяти. Посмотрим, как они теперь запоют!