Эрика Джонг - Как спасти свою жизнь

От мужа я ушла в День Благодарения. Это случилось через девять лет после нашего знакомства; примерно столько же прошло со дня нашей свадьбы — времени достаточно, чтобы понять, что что-то сломалось, и все же это решение далось мне с трудом.

Конечно, День Благодарения был выбран не вполне удачно — а, может, наоборот? И до, и после свадьбы я жила в одном и том же квартале Манхаттана, в доме напротив Музея естественной истории, на той самой улице, которая служила стартовой площадкой для гигантских воздушных шаров, из года в год сопровождавших парад. Девочкой мне разрешали всю ночь напролет смотреть, как подъезжают грузовики с баллонами гелия и огромными сморщенными камерами и те вдруг прямо у тебя на глазах начинают раздуваться под сеткой, обвешанной мешками с песком.

Первые грузовики появлялись часов в девять вечера накануне парада, и постепенно вся улица заполнялась огромными фигурами Микки Мауса, Дональда Дака, Панды и Динозавра. Позже к этому веселому зверинцу добавились новые герои, но я стала старше, и это событие потеряло для меня былое очарование. Хотя и потом меня больше всего привлекал Буллуинкл[1]: у нас с ним было что-то общее, какая-то смесь воплощенной глупости и неистребимой наивности.

Не одной мне на нашей 77-й улице разрешалось не ложиться в постель в эту удивительную ночь. Другим детям нашего квартала везло ничуть не меньше. Мы были уверены, что парад устраивают только для нас; мы все высыпали на улицу, кормили сахаром полицейских лошадей (я всегда боялась, что какая-нибудь лошадь в конце концов откусит мне палец) и чувствовали себя самыми счастливыми детьми в Нью-Йорке — особенными, уникальными, не такими, как все.

Если нам удавалось продержаться и не уснуть часов до пяти-шести, то мы видели, как раздувшиеся шары поднимаются вверх, к нашим окнам. Это длилось всю ночь, но я чаще всего к двум уже засыпала, хотя до последнего боролась со сном. Я ложилась не раздеваясь, ставила будильник на шесть и, как только он звенел, слетала вниз, чтобы насладиться зрелищем моих шаров, прежде чем ими завладеет остальной мир. Когда мне было лет десять, я фантазировала, будто возглавляю банду детей, которая похищает один из шаров. Мы затаскиваем его в самый отдаленный уголок Центрального парка и держим там заложником до тех пор, пока взрослые в отчаянии не сдаются — на наших условиях.

А вот теперь утром Дня Благодарения я ухожу от мужа. Ухожу, оставляя унаследованный от дедушки семикомнатный кооператив, бросая книги, пишущую машинку, большую часть одежды. Ухожу в 7.30 утра, поспешно и навсегда, обгоняя зависшего в небе гигантского Буллуинкла. У меня три чемодана, бежевые с фиолетовыми разводами. В одном — наброски моей новой книги, в другом — одежда на все случаи жизни: и для прохладного Нью-Йорка, и для холодного Чикаго, и для теплого Лос-Анджелеса, и для любой непредсказуемой погоды межсезонья; в третьем — косметичка с двумя фенами для волос, двенадцатью пузырьками витаминов, двумя флаконами духов, разной косметикой, кремами, шампунями, книгами, записными книжками и самыми ценными украшениями. Я — изгой, женщина, бегущая от неудачного замужества, еврейский бродяжка, коренной житель Нью-Йорка, направляющийся на запад. Освобожденная от умирающего брака рассказом о давней измене, возродившаяся через самоубийство близкой подруги, я ухожу, чтобы встретить новую любовь и — свою судьбу. У меня предлог — я еду в Лос-Анджелес для работы над фильмом.

Но я уезжаю навсегда. И если об этом еще не догадывается мой муж, то я знаю наверняка. И боюсь. Воодушевление сменяется страхом. Только две вещи поддерживают меня: новая любовь и образ Джинни, моей подруги, — в старенькой меховой шубке, принадлежавшей еще ее матери, Джинни, медленно умирающей на заднем сиденье машины в запертом гараже на Кейп-Коде. Жизнь или смерть. Всего два пути. На развилке дорог Джинни выбрала свой путь, а мне предоставила другой. Своим самоубийством она завещала мне жить. И вот, в свои тридцать два, я вдруг избавилась от подсознательных страхов и наконец решилась взлететь.

Почему брак без любви разорвать легче, чем брак по любви? Потому что брак без любви основан на безрассудстве, а брак по любви — на сознательном выборе…

Я всегда хотела, чтобы мы жили в браке долгие годы, берегла его, как леденец перед обедом, как комочек жвачки, тайно скрытый от постороннего глаза под спинкой детской кроватки, как недолгий отдых, который обещаешь себе после дня напряженной работы. С самого начала все было бесполезно. Но я сознательно обманывала себя. Я говорила себе, что ничего лучше и придумать нельзя. Мне почему-то хотелось верить, что на компромиссах держится мир…

Съезд книготорговцев в Чикаго, начало июня. Тысячи людей толпились в вестибюле «Шератона», и каждый третий, казалось, знал меня в лицо. Меня хватали за руки, толкали, приветствовали, спрашивали совета и умоляли почитать многообещающие литературные опусы племянников из Скенектади. Пробираясь сквозь толпу книготорговцев, посредников, издателей и агентов по рекламе, я улыбалась так широко, что мне казалось, будто мое лицо сейчас просто треснет. Похоже было, что кондиционер приказал долго жить. Всюду стояли очереди: небольшая — у стола регистрации, длиннее — у входа в кафетерий, еще длиннее — у входа на стоянке такси. Я мечтала только о том, чтобы добраться до своего номера. Я опустила подбородок, как будто собиралась нырнуть, покрепче ухватила сумочку и пошла, работая плечами, извиваясь, вальсируя, а кое-где пробираясь бочком через толпу, пытавшуюся преградить мне путь. На моей груди не красовалась карточка с именем, но мое лицо уже стало достоянием общественности.

Оказавшись наконец в номере — с двумя двуспальными кроватями (не иначе как ожидавшими какой-то загадочной групповой любви), с гигантским цветным телевизором, с присланными моим издателем цветочными композициями, больше подходящими для похорон, — я скинула босоножки, разделась, включила душ, закрыла дверь на два оборота (чтобы меня не пришибли, как героиню «Психоза») и вступила в покрытую пеленой пара воду. Когда жизнь кажется мне совершенно невыносимой, я принимаю ванну. Я откинула голову назад, не заботясь о том, что вода может попасть в уши. Волосы обвивали мое тело под водой.

Какого черта мне нужно, в конце концов? У меня есть все, чего я хотела добиться и добилась-таки тяжелым трудом, и кажется, все напрасно. Всю жизнь я жаждала славы, известности, поклонения. С того самого момента, когда, увидев меня в роддоме, мой отец спросил у матери: «Так мы должны забрать это с собой?» — жизнь превратилась для меня в арену борьбы за внимание к себе, за то, чтобы родители не пренебрегали мной, чтобы быть любимым ребенком, самым талантливым, самым лучшим, самым развитым, самым хулиганистым, самым обожаемым. Теперь я добилась своего, правда, получила я все это не от родителей или мужа, а от остальной части человечества. И все это теперь казалось мне каким-то кошмаром.

Извращение. Три года назад я готова была бы пойти на убийство, чтобы заполучить то, что имею сейчас. Я завидовала писателям, которых печатают, завидовала и преклонялась перед ними. Я считала их полубогами, неуязвимыми, нечувствительными к боли, наделенными неубывающим запасом любви и уверенности в себе. Теперь мне открылась обратная сторона кривого зеркала славы. Мне удалось наконец войти в комнату, куда допускаются лишь избранные. Оставаясь снаружи, уверен, что она несказанно красива, пышно убрана и обладает волшебными свойствами. Но попав внутрь, обнаруживаешь, что это всего-навсего зеркальный зал, и видишь бесконечно отраженного и искаженного зеркалами — себя, себя, себя.

Твой искаженный образ появляется в прессе, его подхватывают разные люди, проецирующие на тебя свои надежды и разочарования, все те, кто завидует тебе и мечтает оказаться на твоем месте. Они не поверят, если признаться им, что чувствуешь себя, как в западне, в этом зеркальном зале. Им жизненно необходимо верить в магические свойства комнаты за закрытыми дверями, необходимо для того, чтобы оправдать свою зависть, свои потуги подняться выше по социальной лестнице.