Кейси Майклз - Как покорить герцога

Сейчас, к концу января, они вновь были лучшими друзьями, смеясь, шутя, поддразнивая друг друга. Теперь, когда между ними больше не оставалось никаких секретов, они действительно могли снова общаться по-прежнему.

По-прежнему, даже если он иногда ловил на себе взгляд Чарли, глядевшей на него из дальнего угла комнаты или через длинный обеденный стол, и в глазах ее был вопрос, а губы приоткрывались, словно она собиралась сказать ему что-то — то, что могло бы изменить мир их обоих. Даже если Рафу приходилось иногда уединяться, когда желание обнять ее, поцеловать, утешить становилось почти невыносимым.

Но он ждал. Он выжидал свой момент.

Разве был у него другой выбор?

Эдвард и Джорджианна Сиверс стали присоединяться к ним за обеденным столом, и если Джорджианна и воображала себя хозяйкой дома, то какое это имело значение?

Правда, накануне Двенадцатой ночи едва не возникла неловкая ситуация. На протяжении всего обеда Джорджианна была спокойна, но, когда слуга поставил перед каждым вазочку с ягодным десертом в заварном креме, она поднялась, чтобы спросить: «А что это?» — и при этом, не рассчитав движения, погрузила пальцы в золотисто-желтый крем.

— Джорджианна! — Эдвард Сиверс в ужасе вскочил, чтобы помочь жене, которая с некоторым удивлением глядела на свои измазанные пальцы.

— Но мы все так едим крем на Двенадцатую ночь, правда, Николь? — быстро произнесла Лидия, опуская пальцы в вазочку. — Ням! — воскликнула она, сунув их в рот. — Это традиция семейства Дотри.

Николь колебалась не более секунды, прежде чем опустила пальцы в свой десерт, и, на глазах у слуги, наблюдавшего за происходящим с открытым ртом, все тоже обмакнули пальцы в крем.

Растерянность на лице Джорджианны сменилась удивлением, а затем выражением удовольствия. Ее поблекшие голубые глаза и впрямь заискрились, когда она воскликнула:

— Разве мы не глупцы?

Раф быстро взглянул на Шарлотту: она часто моргала, явно сдерживая слезы. А затем наклонилась через стол и поцеловала Лидию в щеку.

— У тебя самое доброе, самое любящее сердце, какое только я знаю, — сказала она ей, а затем подняла глаза и улыбнулась Рафу.

Теперь Джорджианна выходила из своей комнаты к чаю в пять часов вместе с Шарлоттой и близнецами. Она также стала проводить время в зимнем саду, с радостью возвратившись к своим любимым цветам, часть которых им удалось спасти из оранжереи в коттедже «Роза».

Но оставалось еще одно…

Два дня назад, после ужина, Эдвард Сиверс пришел к Рафу, чтобы объявить, что он благородный человек и потому должен признаться, что передал почти все свои владения покойному герцогу и теперь должен выполнить эти обязательства.

Выслушивая все это, Раф продолжал сидеть за письменным столом перед открытой учетной книгой, держа в руках гусиное перо, и глаза его закрывала красная пелена едва сдерживаемого гнева. Он заставил себя подавить желание обругать последними словами человека, который заявлял о своем благородстве. Когда он наконец поднял голову и заговорил, в его голосе зазвучали обманчиво мягкие, бархатистые нотки.

— Как я понимаю, тот договор касался не только ваших владений, которые вы так благородно собирались передать моему дяде.

Пожилой мужчина побледнел и схватился за спинку стула.

— Она рассказала вам? Какой позор! Мы… мы должны немедленно покинуть ваш дом, ваша светлость.

Наконец! В этот момент Раф наконец почувствовал себя настоящим герцогом.

Медленно, аккуратно он отложил перо и поднялся из-за стола.

— И вы поверили ему, мистер Сиверс? Вы поверили словам моего дяди, а не вашей собственной дочери?

— Но… но я видел ее. О господи! Я все еще вижу, как она стоит там, глядя на меня, осуждающе глядя на меня, когда я принимал условия герцога. Это был великодушный жест со стороны его светлости, если учитывать поступок Шарлотты. Отдать своего сына…

— Чтобы забрать коттедж «Роза» и земли, на которые он зарился годами, как вы знаете? Шарлотта говорила вам, что этот человек лжец, что его сыновья тоже лгут? Она ваша дочь. Почему вы не поверили ей?

— Я поверил… Я верю ей… Надеюсь, что верю.

Эдвард Сиверс обошел вокруг стула и тяжело рухнул на него, словно снова почувствовав себя загнанным в тупик.

— Но разве у меня был выбор? Его сыновья повсюду разнесли бы эту историю о позоре Шарлотты. Это погубило бы ее.

— И вместе с ней ее родителей, — подчеркнул Раф. — Наверняка вы учли последствия для своей жены и себя?

Отец Шарлотты провел дрожащей рукой по своим редеющим волосам.

— Да, да, согласен. Мне пришлось подумать о своей жене. И о себе. — Он глядел на Рафа, словно ища понимания. — Но Шарлотте не следовало находиться там. Она тоже виновата.

— Вы обвиняете ее в том, что сделали мои кузены? Если бы они изнасиловали ее, это тоже была бы ее вина?

Раф глядел на Эдварда Сиверса и видел перед собой не просто мужчину, слишком быстро постаревшего, но слабого человека, который, возможно, всегда был таким. Почему он никогда не замечал этого в те прежние годы? Шарлотта всегда была сильной, потому что ей приходилось быть такой. Ее родители были скорее ее детьми.

— Вы не понимаете! — почти выпалил Сиверс.

— О, сэр, я все понимаю, — холодно ответил Раф. — И понимаю все. Вы не достойны ее.

Он снова сел, положив на стол руки, сжатые в кулаки. Сейчас он снова был капитаном Рафаэлем Дотри, человеком, привыкшим быстро принимать решения и отдавать приказы.

— Будет так, мистер Сиверс. Вы со своей женой останетесь здесь, как мои гости, пока не закончится ремонт коттеджа «Роза», а затем вы очень обяжете меня, покинув мой дом. Я буду вежлив с вами, пока вы здесь живете. Но вы, только вы один будете знать, как мне отвратительно даже смотреть на вас.

— Ваша светлость…

Раф бросил на него взгляд, который подавлял многих фельдфебелей.

— Не прерывайте меня, сэр. Никогда не прерывайте меня. Вы со свой женой возвратитесь в коттедж «Роза», но как мои арендаторы, у меня будет документ на владение вашим поместьем и особняком к концу недели, и вы знаете почему.

— Но… но…

— Мне не нужна эта проклятая усадьба. Я не собираюсь получать ренту. Вы будете по-прежнему продолжать управлять своим имением и своими финансами, но коттедж «Роза» — мой, я стану распоряжаться им, как хочу и когда захочу. Разозлите меня снова так, как сегодня, сэр, скажете кому-либо об изменении права собственности, и это случится раньше, чем вы думаете. Это ясно?

Эдвард Сиверс тяжело вздохнул:

— Это все из-за Шарлотты, да? Вы хотите, чтобы я простил ее?

— Нет, мистер Сиверс. Думаю, сейчас самое время для вас пойти к ней и просить ее простить вас. В любом случае Чарли останется здесь, когда вы с женой возвратитесь в коттедж «Роза». В конце февраля она поедет со мной и моими сестрами в Лондон, где мы присоединимся к моей матери, и будет присутствовать на сезоне, как она того заслуживает. Она более чем заслуживает счастья и радости. И, мистер Сиверс, если мне повезет, если очень-очень повезет, к окончанию сезона она забудет весь прошлый ужасный год и тот вред, который вы, герцог и мои кузены причинили ей, и согласится выйти за меня замуж.

Эдвард Сиверс несколько раз моргнул, уголки его тонкого рта стали подергиваться — то ли от попытки улыбнуться, то ли от безмерного удивления.

— Вы женитесь… женитесь на ней?

— Да, мистер Сиверс. Зло, которое мы, Дотри, причинили ей, должно быть исправлено. Пожалуйста, заметьте снова, что я не прошу у вас ее руки. Я вас информирую. Но лишь одно слово кому-нибудь об этом разговоре, и вы с вашей больной женой тут же покинете коттедж «Роза». Вы приняли решение в отношении Чарли, как считаете, в ее лучших интересах, и я не собираюсь повторять подобную ошибку.

Эдвард Сиверс медленно встал и пошел к двери. И, уже взявшись за щеколду, обернулся, чтобы спокойно спросить:

— Значит, вы любите ее?

— Вы давно потеряли право задавать этот вопрос. Спокойной ночи, мистер Сиверс, — ответил Раф и повернулся к нему спиной.

Как только мужчина ушел, Раф снова наполнил бокал, и его не удивило, что руки слегка дрожат. Во время разговора с ее отцом он кое-что понял.

Он любил Чарли. Но это не было новостью, Раф всегда любил ее. Чарли всегда была частью его жизни, и он просто принимал это, даже когда его почти раздражало, что она повсюду следует за ним, как верный щенок.

Был ли он в долгу перед ней из-за того, что она вынесла от рук его дяди и кузенов? Да, конечно. Как герцог, как ее друг, он знал, что у него есть обязанности перед ней. К тому ребенку, которым она была когда-то, к женщине, которой она стала. Брак с ней был правильным ответом, логичной оплатой долга чести Дотри перед ней.

Но было и нечто большее. Гораздо большее. Это… это чувство, это странное, опьяняющее, пугающее, внезапное чувство — это было нечто большее, чем любовь к ней как к доброму другу, как к компаньону, всегда готовому помочь.

Его влекло к ней. Стоило ей попросить, и он без колебаний умер бы за нее. Он продал бы душу дьяволу за нее.

Но как? Как это случилось? И когда?

Раф залпом осушил бокал и рухнул в кресло за письменным столом.

— Так вот что такое любовь, — задумчиво пробормотал он. А затем нахмурился: — Проклятье! И что мне теперь делать?

Лондон, март 1815 года

Слуги в особняке на Гросвенор-сквер, которые больше года бездельничали и лишь объедались, пока семейство Дотри по крайней мере внешне соблюдало траур по покойному герцогу и его сыновьям, сняли нее полотняные чехлы с мебели, вытерли пыль, натерли воском полы и вычистили все от подвала до мансарды.