Есть пятнадцать минут славы Энди Уорхола, а есть пятнадцать минут стройности Джулии Флэнеган. У каждой женщины, боровшейся с полнотой, в жизни бывают драгоценные пятнадцать минут, когда она довольна собственным видом в шортах. Эти пятнадцать минут могут прийтись на день свадьбы, весенние каникулы в колледже или десятилетие со дня его окончания. Они могут выдаваться по частям, но всегда ненадежны, недолговечны, будто карета Золушки. Мои пятнадцать минут стройности – это свадьба, время после рождения Кейтлин (я села на диету и купила беговую дорожку; в сложенном виде из нее получается отличный игровой столик для детей) и корпоративный пикник фирмы Майкла (Общество анонимных обжор и полгода сурового тайского бокса).

До Эдит я не беспокоилась о фигуре, просто пыталась элегантно скрыть лишние фунты – следствие материнства, возраста, сидячей работы. Но недавно купила утягивающую грацию, чтобы убрать живот и носить брюки на бедрах. На этикетке было написано: “Формирует фигуру”, но мне ли не знать их обещания? Моя мать тоже носила грацию. В моем случае “формирование фигуры” заключалось в том, что жир перетекал на бедра.

Я не тешила себя иллюзией, что могу вечно оставаться стройной, и подготовилась к пожизненному фитнесу, к тому, что лишние килограммы будут уходить и непременно возвращаться снова. Сон про лифт стал сигналом, что пора снова собой заняться. Я никогда не начинаю ничего нового без соответствующей экипировки, поэтому без промедления отправилась в магазин и купила весы. Солнечные. Без батареек. Гарантирующие, по словам серьезного молодого продавца, точность измерений до одной шестнадцатой фунта. Последнее слово техники.

После четырех дней сидения на яйцах, твороге, вареной колбасе и вяленой говядине я снимаю с себя всю одежду и обручальное кольцо, боязливо становлюсь на солнечные весы и всматриваюсь в дисплей. Там написано: “НЕДОСТ”. Понимая, что это едва ли относится к моему весу, сверяюсь с инструкцией и выясняю, что “НЕДОСТ” указывает на недостаточный уровень освещения. Включаю вытяжку над душем со встроенной лампочкой и пробую еще раз. НЕДОСТ. Зажигаю свет над раковиной и в коридоре. НЕДОСТ. Интересно, кто придумал это тупое устройство? И зачем? Для взвешивания на пляже?

Завернувшись в детское полотенце с Флинстоунами, я несу весы в спальню, включаю верхний свет, обе прикроватные лампы и галогеновый торшер. Спальня превращается в солярий. Встаю на весы. НЕДОСТ.

Пробую взвеситься в детской, в кабинете Майкла, в холле второго этажа, в бельевой. НЕДОСТ, НЕДОСТ, НЕДОСТ, НЕДОСТ. Отыскав в кладовке карманный фонарик, свечу прямо на весы. НЕДОСТ. Я, по-прежнему в полотенце, злобно иду вниз и размещаю весы у входной двери, в самом светлом месте дома, на южной стороне. Там столько окон, что домашние растения разрастаются как в джунглях. Сбрасываю полотенце, встаю на весы и наконец-то вижу результат. Великолепно! Мой вес – восемнадцать фунтов.

Я стою голая на неисправном последнем слове техники, и вдруг у меня появляется неприятное чувство, что за мной наблюдают. Дети в школе, Майкл на работе, Гомер в клетке наверху. Уголком глаза я с ужасом замечаю человека у окна, заставляю себя посмотреть туда и встречаюсь взглядом с Эваном Делани.

Теперь у меня есть несколько вариантов.

1) Быстро забраться в шкаф (только как бежать, задом или передом?).

2) Наклониться (само по себе плохо) и подобрать полотенце.

3) Притвориться, что не вижу его, и продолжать заниматься своими делами.

4) Открыть дверь голышом, как будто это совершенно естественно.

Я снова смотрю на него, вижу, что он, как джентльмен, отвернулся, и выбираю варианты один, два и три. Подбираю полотенце, забираюсь в шкаф и выхожу оттуда в норковой шубе, которую храню по просьбе матери. Итак, за дверью человек, которого я долго и старательно избегала, предмет моих мечтаний и сексуальных фантазий. Я – по другую сторону, нагая, в материнской норковой шубе. Трудно поверить, что всего несколько месяцев назад самым ярким событием моей жизни было исполнение обязанностей присяжного заседателя в деле о магазинной краже.

Открывая, я молюсь, чтобы он не догадался, в каком я раздрае.

– Эван. Привет. Как дела? Что тебя привело в наши края? – Я обильно потею под шубой и чувствую, что покрываюсь красными пятнами.

– Я заехал к тебе в Бентли с книжками. А твоя начальница сказала, что ты дома, ждешь новый холодильник. И заодно посетовала, что ты запаздываешь с японским проектом. Просила забросить тебе вот это, – он протягивает мне большой пухлый конверт, – чтобы ты могла дома поработать. – Он смотрит на шубу и хитро улыбается: – Ты всегда так встречаешь грузчиков?

– Про холодильник я наврала. У меня день морального оздоровления. От Лесли Кин можно с ума сойти.

– Слушай, Джулия, у тебя все нормально? Ты куда-то пропала. – Я начал думать, что ты мне приснилась. Ты в порядке?

– Да. Конечно. Все хорошо. Просто я была… занята.

“Я должна избегать тебя, – мысленно кричу я, – потому что не хочу заводить роман! Хочу быть верной женой, хорошей матерью и сохранить семью. От одного твоего вида у меня колени подкашиваются, а я должна быть сильной”.

Я сама виновата, что Эван приехал ко мне. Я могла по-настоящему порвать с ним. Сказать прямо: Эван, все кончено. Больше не хочу тебя видеть. Никогда. Не надо ни встреч, ни звонков, ни писем по электронной почте. Могла забыть о его красивых зеленых глазах, потрясающем теле, чудесном запахе и сиянии, которым он меня наполняет. Но я оставила ему крохотную лазейку, и он этим воспользовался.

– Занята, – повторяет Эван, прищуриваясь. – Знаешь, у меня идея. Раз ты все равно прогуливаешь, может, переоденешься во что-нибудь нормальное? Ты когда-нибудь бывала в доме шестьсот одиннадцать по Уорт-стрит?

– Нет. А что там такое?

– Поедем, покажу. Тебе понравится. Но сначала все-таки переоденься.

– Не могу. Японский проект.

– У тебя же день морального оздоровления, забыла? Не упрямься, Джулия.

Я ЗАМУЖЕМ И СЧАСТЛИВА. ЗАМУЖЕМ И СЧАСТЛИВА. ЗАМУЖЕМ И СЧАСТЛИВА. ЗАМУЖЕМ И СЧАСТЛИВА. ЗАМУЖЕМ И СЧАСТЛИВА. ЗАМУЖЕМ И СЧАСТЛИВА. ЗАМУЖЕМ И СЧАСТЛИВА. ЗАМУЖЕМ И СЧАСТЛИВА.

– Пять минут.

Дом № 611 по Уорт-стрит – настоящий рай медиевиста, подземная империя мечей, алебард, рыцарских доспехов, искусственных драгоценных пряжек, медных и золотых подвязок, ремней, фонарей с узором из четырехлистников, труб глашатаев, готических складней. Я ходила по этой улице тысячу раз и понятия не имела о существовании здесь магазина. На стеклянной горгулье дымится ароматическая пирамидка, распространяя одуряюще чувственный запах пачули.

На стене висит длинный меч.

– Настоящий?

Эван снимает его с подставки и трогает лезвие.

– Маршалловский. Копия любимого оружия сэра Уильяма Маршалла, верно служившего Ричарду Львиное Сердце. – Он протягивает мне меч.

– Нет, спасибо.

– Держи. Я помогу.

Он берет мои руки в свои, но меч слишком тяжелый, мне не удержать. Эван крепче обхватывает меня. Он так близко, что я чувствую на шее его сладкое дыхание.

– Лезвие тридцать три дюйма, идеальный баланс, продольное ребро, плавное сужение. – Понятия не имею, о чем он, но звучит очень эротично. Эван поворачивает меч в наших руках одной стороной, другой и чуть толкает меня вперед, делая выпад. – Великолепное оружие.

Я не хочу, чтобы он отпускал меня.

– Пожалуйста, не пойми превратно, но воспоминание о тебе в норковой шубе, Джулия, в смысле, о тебе под шубой. – Он продолжает обнимать меня, держит за руки, вцепившиеся в меч. – Прости. Не следовало этого говорить.

– Ничего. Я хотела это услышать.

– Нельзя. Больше не буду.

Я приготовила ужин, дважды разгрузила стиральную машину, а сейчас пишу работу для Кейтлин о процессе над салемскими ведьмами. Она думает, что диктует мне, но на самом деле я сочиняю нечто гораздо более увлекательное. Я давно должна была это сделать. Всем в ее классе родители помогают с домашними заданиями. На прошлой неделе дети сдавали макеты деревень первых поселенцев – один изощренней другого. У Эшли Кейна был водопровод и каменные очаги с электрическими горящими поленьями. Огромный макет Чеза Беннета его родители привезли на тележке и поднимали в класс на лифте для инвалидов. А макет Кейтлин был явно детским, из палочек от леденцов, и впечатления, мягко говоря, не производил. Пока другие ребята и их родители вносили свои творения, я наблюдала за убитым лицом своей дочери и клялась, что отныне буду всячески помогать ей в учебе. И если придется делать за нее решительно все, то так тому и быть. Так и быть.

Четыре слова за пять часов. Если считать за слово “а”, то в среднем по слову за час. Вернувшись, он сказал: “Привет”. За ужином: “Вилка?” А в девять вечера спросил: “Где пульт?”

Я сижу на полу в спальне перед ящиком от комода, решившись разобрать его за один вечер. Тут чеки трехгодичной давности, побрякушки, которые выпросила и тут же забыла Люси, монетки, двенадцать тюбиков с тональным кремом разных оттенков (ни один не подходит), спутанные бусы, миллион флакончиков с лосьоном для тела из разных отелей (вечно их забираешь и не пользуешься). Время от времени я делаю попытки разговорить Майкла (“Ух ты, а я все думала, куда делся этот диск Дэйва Мэттьюза”), но он не отвечает.

Наконец я не выдерживаю:

– Ради всего святого, Майкл, может, ты объяснишь, в чем дело?

Он валяется на постели, опершись на гигантскую клинообразную подушку для чтения в джинсовом чехле – мой подарок на прошлое Рождество. Очки спущены на кончик носа, чтобы можно было следить за игрой по телевизору и одновременно читать газету. Майкл приглушает звук и устало поворачивается ко мне:

– Зачем? Стоит ли ворошить змеиное гнездо? Ты так мирно разбираешь ящик. Не хочу тебе мешать.