— Наш-то флегма! — слышу я сзади удивленный Юркин возглас и — презрительный — Жанны:

— Это что, серьезно?

— Ну что ты!

Тоня успевает вовремя убирать из-под моих ног свои, а я успеваю выпалить целую тираду насчет того, что кадриль — это здорово, в самом деле здорово, нет, честное слово! (хотя Тоня не выражает никакого сомнения или удивления), и я рад, что попал сюда (и опять «честное слово»), рад, что встретил ее, и хотел бы, если она не против, проводить ее до дому.

— Проводить? — повторяет она и тут же скороговоркой: — Нет, не надо, еще смеяться будут! А вы вот что, лучше дожидайте меня у дома… А не хитро найти. Ворота у деревни видели? Так крайний домок на взгорке, скамейка у сирени.

— Господи! — восторгаюсь я. — Так я же там сегодня мечтал посидеть!

— Ну вот и посидишь! — вдруг переходит она на «ты». — Только уходи, пока еще «сковородка» не кончилась.

— Ну, ясно, ясно, — тороплюсь я и хочу еще что-нибудь прибавить, но возле нас вырастает этот самый Петя — «от горшка два вершка», хотя вершки, надо признаться, длинноваты.

— Прошу прощения! — кидает он мне, а Тоне: — Мадам, желаете один тур? — И сам же отвечает жеманно за воображаемую мадам: — Ах, ах, как я могу отказать!

— Чертов юнец! — говорит вслед им Юрка. — Насмотрелся кино и корчит донжуана.

Жанна не говорит ничего — она то насмешливо смотрит на Тоню и Петю, то останавливает «изничтожающий» взор на мне. Но эти штучки меня не трогают.

Протанцевав для отвода глаз с какою-то робкой девушкой, которая сильно вздрагивала каждый раз, как она или я сбивались с ноги, я небрежно сказал Юрке, что, пожалуй, уже пресыщен впечатлениями и пойду прогуляюсь один под луной.

Юрка приподнял брови.

— Смотри, чтобы тебе деревенские мальчики ноги не переломали!

— Не боись.

Медленно обогнув площадку, чтобы Тоня видела, что все идет, как условлено, я отправился к ее дому.

До дома я добрался чуть не бегом, но не сразу решился подняться к скамеечке и сесть, а усевшись, чувствовал себя некоторое время не в своей тарелке. «А что как подвох? — думалось мне. — Что как поставят меня сейчас в какое-нибудь дурацкое положение, выльют на голову помойное ведро или еще похлеще отмочат номер…» Однако все было тихо. От деревни дорога уходила вниз, к речке. И поля, и речка виделись обманчиво четко в лунном свете — целиком, но без подробностей.

И было так хорошо все это: и тишина, которой не мешал ни лай собак, ни отдаленный звук баяна, и воздух, и большое спокойное небо, — что я совсем забыл, где я сижу и почему. Представлялись мне какие-то менуэты, кадрили на больших площадках под луной, какой-то обряд приглашения на танец — цветок, молчаливо протягиваемый девушке. Потом мне чудилось, что я живу в этом доме вместе с Тоней, мы уже давно женаты и, как всегда, я вышел ее встречать. Я воображал деревню зимой, накатанный спуск к реке, по которому мчимся мы на санках — щека к щеке — с Тоней.

Отдаленный звук баяна умолк. Несколько раз на улице появлялись люди. Я вжимался в скамеечку, но они до меня не доходили — дом стоял на отшибе, последний в ряду. Люди хлопали калитками, снова становилось тихо, а Тоня все не появлялась.

Наконец я увидел ее. Она быстро шла по улице и, кажется, удивилась, увидев меня, даже что-то пробормотала, вроде: «И этот еще».

Кто там ее рассердил, не знаю, но почему-то я совершенно не смутился этим — луна и воздух совсем меня одурманили.

— Иди-ка сюда, — сказал я просто, как положено мужу, а Тоня ответила с насмешкой, как раздраженная, строптивая жена:

— В самом деле?

— Ну, иди же! — повторил я нетерпеливо.

— Ох, тошнехонько! — сказала Тоня, но в голосе ее уже чувствовались любопытство и смех.

Не глядя на нее, я ткнул на скамейку рядом.

— Садись.

— Ну, села. Что дальше?

— У вас всегда так? — спросил я.

— Как — так?

— Ну, вот это… луна, избы, речка…

Тоня смотрела не на речку, а на меня.

— Ты чего сюда пришел? — спросила она со смехом.

— Так ты же меня позвала.

— Ну, положим, ты напросился.

— Ну, может, и напросился.

— А чего луну обследуешь? Чего мне ее показывать?

— Так ведь хорошо же!

— Ты что же, луны не видел?

— Не знаю… Не глядел, что ли, — честно отвечал я. — А может, у вас луна другая.

— У нас хорошо-о, — протянула она серьезно. — У нас вот как хорошо! Ты соловьев еще не слышал?

— Поведешь послушать?

Она недоверчиво взглянула на меня, сказала резко:

— Недосуг мне — встаю чуть свет.

— Я просто так, — оправдался я. — Ты иди спать, девочка. Я еще посижу.

— Так и будешь сидеть? — спросила она с любопытством. — А как собаку спущу?

— Зачем же?

— Не бойся — у нас и собаки нет. Ты что, блаженный?

— Блаженный? — переспросил я. — А может быть.

Она рассмеялась:

— А товарищ у тебя не такой!

— Юрка-то? Он другой. Все люди другие.

— Ну, сиди, — милостиво разрешила Топя.

— Можно, я и завтра приду сюда?

— Завтра будет завтрева, — уклончиво ответила она.

— И соловьев послушаем?

— Может, послушаем, может, послушаешь — что четыре уха, что два — соловей один поет.

3

С того и пошло. Чуть вечер, мы уже сидели с Юркой на бревнышке под окнами правления.

Я, кажется, понял, почему эту площадку называли «сковородкой». Люди на ней были — как семечки, и в середине, на самом горячем месте, подскакивали. Очень мне самому понравился этот образ сковородки с подпрыгивающими в середине семечками.

Тоня с нами не садилась. Зато почти всегда рядом оказывалась веселая женщина в тюбетейке. Она расспрашивала о нашей практике, о городе, об институте, а когда кто-нибудь из нас шел приглашать Тоню, заводила протяжную насмешливую частушку:

У нас цыгане… ночевали, пи-ли и обедали…

Только эти две строчки она и пела всегда, так что меня разбирало любопытство: что же стало с этими самыми цыганами? Прямо почему-то не хотелось спрашивать, и я обычно интересовался:

— Хорошо пообедали?

— Хорошо, хорошо! — говорила многозначительно Прасковья Михайловна (в деревне ее звали просто Прасковья).

Нашу Жанну она невзлюбила. Ни разу не прошла Жанна мимо, чтобы Прасковья не заметила:

— Красива у курицы хода, оттого что кривая нога!

Или:

— Господи боже мой! До чего же корове шлея не идет!

Это было, конечно, несправедливо. Жанна не была кривонога или толста, и одеться она умела. Но ни Юрка, ни я не вступались за нее. В конце концов, человек, который вечно насмешничает, заслуживает насмешки над собой.

Вскоре Жанна отказалась от посещений «сковородки», и, честно говоря, мы обрадовались. Жанна требовала к себе внимания: то с ней потанцуй, то проводи ее домой. А нам было не до нее.

После работы я норовил выскочить из дому пораньше. Но иногда не успевал, приходила Жанна и начинала жаловаться на потерянное лето, на визг гармошки, на комаров, на хозяйку.

— Неужели вас тянет на эту кастрюлю-половник-сковородку? — неизменно заканчивала она свои сетования.

— А что делать? — притворно вздыхал Юрка. — Комаров кормить?

— Ну уж лучше прогуляться за деревню.

— У нас вон Леня по части прогулок, — коварно кивал на меня Юрка.

— Я кустарь-одиночка, — поспешно возражал я. — Я поэт. Я вечерами натихую стихи пишу.

Эту мою реплику Юрка никак не обыгрывал. Некоторые вещи мы с ним обходили молчанием. Возвращаясь со своих посиделок у Тониного дома, я заставал его неспящим, но он и тут ни о чем не спрашивал — гасил сигарету и поворачивался на другой бок.

Иногда мне казалось, что вот я приду на скамейку, а там уже сидит Юрка.

— Которые тут временные, слазь! — непринужденно пошутит он и объявит, что предварительная часть игры кончена, я — третий лишний и пора мне сматывать удочки.

В самом деле, я ведь занимал скамейку явочным порядком. Даже если я танцевал в начале вечера с Тоней, почему-то не хотелось договариваться, что я буду ее ждать. Ближе к концу танцев я просто смывался, делал круг по деревне и шел к знакомой скамейке.

Однажды, подходя, я увидел, что скамейка занята — в темноте белела рубаха.

«Так и есть — Юрка!» — подумал я. Я даже не сразу сообразил, что Юрка белых рубашек не носит. Медленно я дошел до деревянных ворот, поставленных как попало на дороге. Можно было погулять в поле, можно было вернуться к себе.

«Что за черт, — подумал я, — боюсь, что ли?» Нащупав в кармане пачку, вынул сигарету, помял ее и, перескочив канавку, поднялся к белевшей в темноте рубахе.

— Прикурить найдется? — небрежно спросил я и только тут понял, что на скамейке сидит Петр.

«Ну, уж с этим переростком я в случае чего справлюсь!» — обрадовался я.

Молча Петр вынул зажигалку («Ишь ты, франт!»), раза два чиркнул, хмуро глядя на меня.

— Вечерок, да? — бодро сказал я, присаживаясь рядом.

Петька ничего не ответил, пригасил свою сигарету, встал и ушел.

Отойдя шагов на семь, он вдруг затянул:

У нас-ас цыгане… ночевали, пи-или и-и обедали…

«И этот тоже! — подумал я. — Что у них, сия частушка на все случаи жизни?» Тоню, которая появилась вскоре, я встретил вопросом:

— Ты знаешь некую частушку насчет цыган? Ну, которые ночевали, обедали и пили? Может, ты мне скажешь, что было дальше?

Тоня рассмеялась:

— А почему ты спрашиваешь?

— Да тут полчаса назад один молодой человек пропел мне ее.

— Здесь?

— На этом самом месте.

— Кто? Петька, что ли?

— Он самый.

— Ну и что он говорил?