Вздохнув, она решительно уселась на одинокую скамеечку, бросила рядом сумку, по-деловому закинула ногу на ногу. Да. Вот такая она, деловая. Так. Что мы имеем на сегодня?

Домой нам идти не хочется. То бишь в квартиру Анны Илларионовны. Испугались мы дальней нагрянувшей ее родственницы, стало быть. Боимся с ней пообщаться, боимся, что она вопросы всякие про квартиру будет задавать. А какие такие, скажите, у нее вообще могут быть вопросы, если завещание Анной Илларионовной на Томочку написано? И лежит себе у нотариуса, законного часа своего дожидается? Стало быть, нечего ее и бояться, этой родственницы.

Так. Ладно. С этим разобрались. Теперь Вика. А что, собственно, Вика? Завтра надо будет взять обещанные взаймы деньги, пойти купить билеты на поезд, потом обратные – на самолет, сесть и поехать… В чем проблема-то? Они с Викой приедут, и никакой родственницы в квартире уже не будет…

Нет, не получается. Что-то не сходится в этом пункте… А если все-таки эта Люся никуда не уедет? Если она приехала, чтоб на квартиру претендовать? Вот возьмет да и пойдет завтра к нотариусу, и нажалуется, что чужой человек в наследственном имуществе незаконно поселился… И что тогда? Куда они с Викой да с малым ребенком денутся? Все Томочке на голову свалятся? Ну да, к Томочке… Томочка уже так определенно на свой звездный жизненный час нацелилась, что…

Вообще, надо бы ей позвонить. Рассказать про эту самую Люсю. Только откуда она ей позвонит? Сейчас ни одного телефона-автомата на улицах днем с огнем не сыщешь, наверное, а мобильник у нее отродясь не водился. Надо бы попросить у кого-нибудь…

Ну, это уж нет! На это у нее смелости ни за что не хватит! Это уж точно не для нее – подойти к незнакомому человеку и попросить у него мобильник! Да и не даст никто… Именно ей и не даст. Еще и обхамят с удовольствием. Таким, как она, от социума невольно отделившимся, всегда хамят. Именно с удовольствием. Есть, есть в этом что-то такое… сермяжно-справедливое, будто у них, у отделившихся, запах свой характерный имеется. Как собаки чужой человеческий страх за версту чуют, так и люди из социума – чужака…

Надо же, еще и погода к вечеру портиться начала. Дождем запахло. От порыва холодного ветра стало так зябко, будто он прошел иголками меж ребер. Да и желудок опять подает свои голодные сигналы, будто она их не слышит… Надо домой идти. Как бы там ни было. Не ночевать же теперь на улице, в самом деле? И хорошо бы до дождя успеть…

Зайдя в подъезд, она нос к носу столкнулась со Славиком и от неожиданности шарахнулась в сторону. Потом, словно извиняясь за свой испуг, улыбнулась, проговорила громко:

– Ой, привет!

– Что? – приподнял он крохотный наушник, уставился на нее непонимающе.

– Привет, говорю! Ты не узнал меня, что ли? Я новая соседка, из квартиры напротив…

– А… Да, привет… Узнал, конечно…

Видно было, что не узнал. Так, вежливость проявил. Ткнув быстрым жестом наушник обратно, навострился было бежать дальше, но она вдруг неожиданно для себя остановила его:

– Слушай, Слав… А у тебя мобильник есть? Можно я позвоню? Мне очень позвонить надо!

Он вытащил из кармана стареньких джинсов аппарат, молча протянул ей. Соня неумело потыкала в кнопочки, набирая Томочкин номер, потом долго вслушивалась в длинные гудки, звонко льющиеся ей в ухо. Вместе с гудками вливалась в душу и непонятная тревога – почему Томочка не берет трубку? Странно. Не слышит, что ли? Или ушла куда-то? Куда она могла уйти? В гости? Так вроде по гостям она ходить не большая охотница… Или уже устройство долгожданной личной жизни идет полным ходом? Ну, если так, то что ж…

Вздохнув, она протянула мобильник Славику, пожала плечами грустно:

– Спасибо… Трубку никто не берет…

– Что ж, бывает, – вежливо-равнодушно улыбнулся ей Славик. Очень вежливо. И очень равнодушно. Странно, чего это он из-за своего компьютера вдруг вылез, пошел куда-то? Наверное, мать силком вытащила, в магазин отправила, чтоб прогулялся маленько…

Люся открыла ей дверь тут же, как только она коснулась кнопки звонка, будто за дверью ждала. В прихожей стоял запах съестного, просто до головокружения умопомрачительный. Соня поневоле потянула носом, сглотнула голодную слюну.

– Сонечка! Ну где вы так долго ходите? Я жду, жду, уже волноваться начала… Раздевайтесь скорее, мойте руки, я вас кормить буду! Я щей наварила таких замечательных, с мозговой косточкой! Сейчас подогрею…

Щи оказались действительно замечательные. Жирные, наваристые. Вдобавок ко всему в тарелке красовался большой кусок мяса, что было для Сони совсем уж непривычно. Томочка так неэкономно никогда не поступала, чтоб в супе мясо оставлять. Она его сначала отваривала, потом вытаскивала и делала из него второе блюдо, а на бульоне уж потом щи варила. Получался полноценный обед, два в одном, как говорится. А эта Люся, видно, в кухонной экономии вовсе не сильна…

– Вкусно… – вежливо проговорила Соня, с удовольствием расправляясь и со щами, и с мясом. – Очень вкусно, спасибо.

– Да кушайте на здоровье… Сейчас еще и чаю попьем с тортиком…

Люся уселась напротив нее, подперев по-бабьи щеку рукой. И вовсе она была не страшная. Лицо как лицо… Никакое, в общем. Как чистый лист бумаги. Обыкновенная женщина. Добрая, наверное, раз так от души ее кормит. А она, дурочка, испугалась, весь день куксилась от всяких нехороших мыслей…

– Может, добавки хотите, Сонечка? Вы ешьте, ешьте! Вон какая вы худенькая – кожа да кости! Что ж ваша сестренка вас не кормит совсем…

– Томочка-то?

– Ну да. Томочка.

– Ну почему же? Кормит…

– То-то я смотрю, как кормит… У девчонки совсем холодильник пустой!

– Ну, во-первых, я не девчонка уже. Мне двадцать восемь лет – какая же девчонка? Пора и самой о себе заботиться!

– Сколько? Двадцать восемь? – удивленно распахнула на нее глаза Люся. – Надо же, а не дашь совсем… Выглядите, как десятиклассница… Вот я и подумала сразу – чего ж это такую девчонку совсем одну сюда жить отправили? Да еще и на птичьих правах…

– Отчего же – на птичьих? – осторожно улыбнулась Соня. – Вовсе и не на птичьих. Анна Илларионовна эту квартиру Томочке завещала…

– Ну да, ну да… Вы мне уже говорили. Но ведь завещание, насколько я понимаю, еще не вступило в силу?

– Ну и что? Не вступило, так вступит. Какая разница?

Все-таки на пользу ей пошла процедура самовоспитания, проведенная там, на скамейке, – быстро пробежала довольная мысль у Сони в голове. Вишь, как отвечает! Коротко, уверенно – знай, мол, наших! Вот может же она, когда захочет!

– Да нет, что вы, я же просто так спросила… – потупилась Люся. – Я не к тому…

– А вы с Анной Илларионовной как-то общались раньше? – воодушевленная приступом смелости, спросила Соня. – Она вроде говорила, что у нее никого из родственников не осталось…

– Ну, не так чтобы особенно общались, знаете… У нее с моей бабушкой какая-то ссора была давняя, и Анна Илларионовна все связи сразу оборвала. Вроде как и прокляла даже. Ну да что теперь об этом говорить? И говорить нечего. Я, когда сюда ехала, думала их помирить, а оно вон как вышло. Опоздала я, значит.

– Обидно вам, наверное, да?

– В каком смысле – обидно? Из-за квартиры, что ли?

– Ну… И из-за квартиры тоже… Если б не завещание, то вы бы как родственница могли претендовать…

– Ну, чего теперь об этом толковать, Сонечка? Что сделано, то сделано. Мне вот другое странно – как же все-таки ваша сестра вас сюда одну жить отправила? А она сама что, и не появляется здесь?

– Нет… Не появляется… – грустно подтвердила Соня. – Она вообще сказала – живи теперь как хочешь, привыкай к самостоятельности… И не звони, говорит, и не приезжай ко мне! Я все для тебя, говорит, сделала, что могла! Дай и мне пожить…

– Ничего себе! – участливо ахнула Люся. – Так прямо и сказала? Ничего себе… Какая она у вас жестокая, однако!

– Нет, что вы! Она вовсе не жестокая! Тут… другое. Она же нас с младшей сестренкой одна растила, и замуж из-за нас не вышла, вот ей и хочется теперь для себя пожить. Но ведь она такое право имеет, правда? Она же действительно все для нас сделала! И даже квартиру вот…

– А каким образом она эту квартиру, как вы говорите, для вас сделала? Почему именно ей тетя ее завещала?

– Так она, Томочка, социальный работник! Она сначала по службе с вашей тетей познакомилась, а потом… Потом просто так помогала… И я тоже к Анне Илларионовне каждый день почти ездила…

– Что ж… Понятно… Теперь мне все понятно… – задумчиво произнесла Люся.

Соне вдруг стало нехорошо. Почувствовалось вдруг задним умом, что сболтнула она этой женщине лишнего, разоткровенничалась ни с того ни с сего. Вот что у нее за натура такая дурацкая – покормили, поговорили с ней ласково, и открылась сразу, и разболталась не в меру…

– А давайте-ка мы с вами чай будем пить, Сонечка! – словно почуяв ее смятение, весело проговорила Люся. – Напьемся чаю да и спать ляжем. Утро вечера мудренее! Вам завтра на работу?

– Ну да… На работу… Но после обеда я уже дома буду!

– Хорошо. Тогда ключи пусть у меня остаются? Можно? Я все равно раньше вас приду!

– Хорошо… Пусть остаются… Конечно же…

* * *

Ей казалось, что голова у нее пухлая, огромная и очень шумная. Отчего так больно, так гулко шумит в голове, словно кто-то молотит руками по раскаленному барабану? И как он туда поместился, интересно, барабан этот… Надо глаза открыть. Напрячься и разлепить, наконец, веки. Иначе она от этих бухающих ударов с ума сойдет…

Тамара с трудом разлепила глаза, долго всматривалась в непонятный узор, бегущий волнами из-под век в разные стороны. Какие-то серенькие за витушки-клубочки на розовом фоне. До боли знакомые. Что это? О господи, да это же новый палас, по которому она давеча ползала, любовно расстилала по полу, разглаживая замявшиеся складки… Странно, почему этот его рисунок снова так близко? Серенький с розовым? Прямо перед глазами? Она что, так до сих пор и ползает по нему на коленках? Нет, это же вчера еще было…