– Мам… – начал Леша и затих. В его голове засуетилось бесчисленное количество вопросом и он никак не знал, с чего ему лучше всего стоит начать, – мама, объясни! – наконец, требовательно, но по-детски наивно выкрикнул он и слегка отпрянул назад.

Ульяна же, как сидела с невозмутимым, спокойным видом, так и продолжала сидеть. На нее будто бы совсем никак не действовало возбужденное, растерянное состояние сына. А вот Леша наоборот неосознанно, но все больше заводился от не наигранного Ульяниного спокойствия.

Его настолько захватил неожиданный и с трудом осмысляемый приход матери, что он напрочь позабыл про все остальное на свете. Он даже потерял из мыслей Нину. А ведь всю дорогу домой только она и была в его мыслях и только совсем чуть-чуть, назойливым, но совершенно не страшным и безобидным насекомым, была еще и работа, на которую он должен вскоре отправиться.

Леша, порываясь вскочить с места и всячески себя одергивая и останавливая, лишаясь крох терпения ждал ответа.

И наконец уголки губ Ульяны приподнялись, глаза посерьезнели, но доброта продолжала из них лучиться, и это самую малость успокаивало Лешу. И она заговорила.

– Пока просто выслушай меня.

Леша вздрогнул в попытке возразить. Он вдруг почувствовал себя обманутым, но вовремя остановился и Ульяна продолжила.

– За то время, что меня не было…

– Тебя не было больше года, – терпение и невспыльчивость, которыми Леша обладал, покидали его.

– Леш, как ты изменился.

Леша, закрыв глаза, лишь тяжело вздохнул. Каким-то чудом, что подсказало Ульяне дальше не развивать тему, она перешла к своему рассказу.

– Начну с того, что я сейчас живу в новой семье, – Леша прищурился, будто резко стал плохо видеть вдаль, будто все, что уходило от него к горизонту вдруг затуманилось и потеряло свои четкие очертания, – с ними я познакомилась чисто случайно. Как-то вышла из магазина, а у мусорного бочка стояла девочка лет шести и тихо, но с таким отчаянием… Леш, ты бы видел ее!.. С таким отчаянием на лице плакала. Рядом с ней никого не было. А она стояла и просто плакала. Мне тогда так тоскливо сделалось от одного только взгляда на нее, так жалко ее стало. Я была готова встать рядышком с ней и тоже заплакать, – все с каким-то начинающим пугать Лешу спокойствием, которым от нее буквально веяло, рассказывала она, – Я не поняла, как решилась и осторожно подошла к ней. На улице вечерело и ручки у нее, у девочки, оказались такими холодными, когда я взяла их в свои руки. Она на меня тогда так посмотрела… А всё лицо в слезах.

Леше с замедлением и всё скакой-тодиковатостью представлялось то, о чем ему сейчас рассказывала мать. Он и ее-то в сей картине представлял то ту, которая была до своего исчезновения– похудевшую и безрадостную, то ту, которая сидела перед ним сейчас – похорошевшую, но как-будто чужую, и получались вообще безумные и невозможные картины.

– Мам, извини, но какая еще девочка? Ты сейчас о чем вообще?

– Лешка, – как-то укоризненно и с выражением полного правом так говорить на лице, произнесла она, – если бы ты меня хотя бы послушал. Ты же совсем меня не слушаешь! Ты давно уже меня не слушаешь. Как только стал подрастать, так и перестал слушаться меня. Хотя, я тебе совсем не чужой человек… – и она как бы приостановила себя, обиделась на пару секунд и продолжила сидеть молча с отрешенным видом.

– Мама!.. – тут же сокрушенно произнес Леша. Она опять, подумал он, только и делает, что слушает себя и говорит же сама с собою. И это же она, а не он пропадала неизвестно где, а теперь, когда только все начинало как-то улаживаться и налаживаться после смерти деда, явилась. Явилась и опять же пытается в чем-то обвинить Лешу. А в чем? В придуманном ею эгоизме что ли?..

– Что?! – вдруг став более эмоциональной и заиграв мимикой, вопросила Ульяна.

– Ничего, – усиленно потерев ладонью лоб, сдержанно ответил Леша, – я тебя слушаю.

– Эх, Лешка!.. – как-то безнадежно вздохнула Ульяна и продолжиладальше. Леша жекак ни старался спокойно и адекватно воспринимать всю информацию, что ему сейчас преподносила мать, ясно ощущал, что на него, как на непутевого и безнадежного, махнули рукой. А какого слышать такие вещи от человека, который мало того, что твоя мама, которую любишь и которой хочешь верить и доверять, а самое главное, от которого совершенно не ждешь таких поступков, просто морально не готов, что вот так, как только что вышло вообще могло произойти.И Леша уловил всё совершенно правильно, он абсолютно точно понял свою мать.

А несколькими часами позже, когда Ульяна уже ушла, до него добралось еще и следующее, что омрачило его и навсегда осело у него где-то внутри – до своего исчезновения в чем бы его не винила мать, это был лишь такой ее способ общения, слова не несли никакого в сущности смысла, а сегодня она четко понимала что и кому говорит и совсем не старалась как-то завуалировать свои не радужные убеждения.

Леша ощутил волну детской искренней обиды. И отведя на несколько секунд в сторону глаза, заставил себя никак не выказывать свои чувства матери. А как только он поднял голову, Ульяна продолжила рассказ с того места, где остановилась, совсем не поняв, что у ее сына сейчас произошла настоящая буря в душе.

– Я все пыталась от нее добиться, чего она здесь стоит. Потерялась или может быть ее кто обидел. Но она только смотрела на меня, будто я сама должна была обо всем догадаться и утешить ее.


Тогда на улице действительно еще не успело толком пахнуть весной и только февраль подошел к своему завершению, но безгранично промозглая и ветреная погода захватила город. Было так серо и сыро кругом, что временами становилось до невероятности неприятно только от мысли, что предстоит выходить на улицу. Казалось, что сырая мгла и грязный снег под ногами утянут тебя в свое полное пессимизма и отрешенности от света царство, где никогда не бывает уюта и тепла. Такое по-настоящему опустошающее, гнетущее ощущение. Но возникало оно в основном только у тех, кто маялся от безделья, был в действительности чем-то омрачен или же страдал каким-нибудь психическим расстройством.

Ульяна вышла из магазинаи ее занятое неясной пустотой и мутными думами сердце дрогнуло. И как такое бывает, она еще сама ничего не понимала, но уже попала под влияние вдруг создавшихся обстоятельств.

Доброта и приложенная к ней мягкость, податливость людям и обстоятельствам, двигали Ульяной на протяжении всей ее жизни. Всё ее счастье и все ее беды имели общее начало. Что-то было сладким плодом ее доброты, а что-то печальным результатом ее мягкости. К слову, ее фанатичное быстрое решение продать дачу являлось приступом отчаяния, которое было вызвано Ульяниной слабохарактерностью, а не поступком волевого человека.

Ульяна, молча, смотрела на девочку. Та была одета в осеннюю ветровку, что была ей велика, в розовую шапочку, что наоборот смотрелась игрушечной, кукольной и явно была давно не стирана, посерела от времени, на ногах были обуты сильно поношенные, но крепкие, не рваные, лишь обтертые на носах и по бокам войлочные сапоги, на несколько размеров больше, настоящего размера девочки, что невольно бросалось в глаза. Из-под шапчонки, свисая темными смоляными прядями свисали густые свалявшиеся волосы. По девочке было видно, что ее родители были не русские, может таджики или узбеки. Ульяна была уверена, что девочка ее не понимает. Несколько вопросов, и все будто внекуда. Но со странным упорством Ульяна осторожно подошла к ребенку и еще раз, но, не надеясь на ответ, спросила:

– Кто же тебя обидел такую хорошенькую?

Девочка была смуглая и симпатичная, но до читаемого в глазах отчаяния несчастная. И, что стало большим для Ульяны удивлением, она вдруг заговорила. Заговорила удивительно четко и правильно выговаривая слова на чистом русском языке. Всхлипывая от слез и вздрагивая от холода, чувствовалось, что она сильно промерзла, девочка разборчиво произносила слова.

– Меня никто не обижал. Я сама.

На Ульяну девочка перестала смотреть.

– Что?.. Что ты сама? – все больше наклонялась Ульяна к ребенку.

То, что девочка пошла на контакт, обнадежило Ульяну и вызвало на ее лице блуждающую улыбку мимолетной радости, сиюминутного удовлетворения.

– Я сама ушла из дома! – девочка исподлобья бросила недоброжелательный, но, в то же время, просящий о помощи взгляд.

– Почему? Как это ты сама ушла из дома? А родители? Мама?..

– У меня есть только папа. Но он на работе, а я одна! Я всё время одна! – и девочка, на минуту переставшая плакать, собралась было зарыдать с новыми силами.

– Не надо, не надо!.. Подожди!.. – суетливо запричитала Ульяна, теребя пакет с батоном и банкой консервов в руках. Пакет ей мешался, и она не знала, куда его деть.

Девочка не ожидавшая, что ее так рьяно и как-то по-доброму начнут отговаривать, замешкалась и, всхлипнув, застыла с растерянным лицом. Ее темные глаза безотрывно, не моргая, смотрели на Ульяну. В свои шесть лет, казалось, она пыталась понять для себя, словно совершенно взрослый человек, что нужно этой взрослой вовсе не знакомой тетеньке от нее. Пыталась угадать – что-то человеческое скрыто за ее словами или там, за ними кроется темный омут вранья и обмана.

– Тебя как зовут? – догадалась-таки спросить Ульяна.

– Ксюша, – все смотря на женщину, ответила девочка. Ее трясло мелкой дрожью от каждого незначительного дуновения ветра.

– Ксюша, – повторила Ульяна за девочкой, несколько удивленная ответом.

Ксюша… Казалось, что меньше всего девочке подходило это имя. Вот эта смуглая растрепанная девочка и вдруг Ксюша.

– Ксюша, а почему ты не в садике? Почему стоишь здесь одна?

– Я как-то давно в садик ходила. Потом у папы деньги закончились. А я не хочу одна дома сидеть! Мне скучно и страшно! Не хочу! Не хочу!..