– А еще про кого-нибудь скажи.

– Ну, Татьяна, конечно – масло! Малявин какой-нибудь.

– А ты сам?

– Я-то? Я – тоже масло! Коровин!

– А внешне ты на Серова похож, мне кажется. Я автопортрет его на выставке увидела – сразу тебя вспомнила. Только глаза черные. А так – вылитый Серов.

– Правда?!

Леший просто боялся спугнуть ее – только бы говорила, только бы жили глаза, только бы не уходила опять во мглу беспросветную.

– А ты как определяешь?

– Я? Не знаю… Наверное, по животным.

– Я – кто?

– Ты? Ты… пес? Ньюфаундленд.

– Это потому, что черный и лохматый? – усмехнулся Леший. – Нет, вряд ли. Я – не добрый. Скорее, волк. Или медведь. А я видел волка зимой! В окно выглянул, смотрю – собака сидит! Чья это? У пастуха дворняга такая лохматая, а это – овчарка что ли? Потом думаю, да это волк! Выскочил…

– Не испугался?

– Интересно, ты что!

– И как?

– Да ничего! Посмотрели с ним друг на друга, он и пошел себе в лес.

– Надо же!

– Ну да, он видел – я без ружья.

– А у тебя и ружье есть?

– Есть, мало ли что. Ну ладно, я пес, а Татьяна, например?

– Танька-то? Курочка!

– Похоже… Пестренькая такая, горластая! А Серёга?

– Конь, конечно.

– Конь! В точку! А я все не знал, куда его. Петров-Водкин, «Купание красного коня» – вот он там сразу и конь, и всадник!

Смеется!

– Ну, а ты?

– Я? Я никто.

О господи, опять…

– А мне кажется, ты кошка!

– Драная…

– Перестань! Такая… сиамская кошка.

– Так у меня глаза не голубые.

– Они у тебя всякие. Бывают и голубые, когда небо отражается.

– Нет, я себя кошкой не чувствую. Не знаю, кто я. Так, зверушка какая-то мелкая.

Раненая зверушка – подумал с тоской Леший, а сам все продолжал говорить:

– А вот, кстати, про кошек – ты знаешь, Дуся со мной на этюды ходит! Я сначала думал – случайно. Потом смотрю – нет. Бежит за мной, деловая такая. Потом я работаю, а она вокруг лазает. Или придет, у ног ляжет, смотрит. Ну, говорю, как тебе? Понюхает, фыркнет! Смешная…

– Надо же!

– А хочешь со мной пойти на этюды? Можем в лес, на поляну – ягод наберешь! Или к реке?

– А я не помешаю?

– Нет, что ты!

Посмотрел – улыбается!

– Поесть не хочешь? А то я не завтракал.

– Не знаю. Ты поешь, а я еще картинки посмотрю, можно?

– Смотри, конечно! Может, чаю попьешь?

– Чаю?.. Да.

– Хочешь – с мятой?

– Хочу.

– Вот и ладно!

– А у тебя тепло тут, уютно. Пахнет чем-то знакомым…

– Это хлебом от печи пахнет и сеном от матрацев.

– Ты сам хлеб печешь?

– Научился.

– А откуда эта кошка взялась?

– Дуся-то? Это тети Маши! У нее их много. А эта меня выбрала! Сама пришла, стала жить. Я уезжаю, она к тете Маше уходит. Приезжаю – ко мне.

– А на что ты живешь? Ты же не работаешь нигде? Или работаешь?

– Я вольный стрелок! Ничего хорошего в этом нет, конечно. Но как-то так получилось. Я когда с работы ушел – сначала машину продал. Потом один немец картины у меня купил – сразу много! Вот. Потом я сам в Измайлове продавал. Потом с ребятами сговорился – я им отдаю оптом, они продают. Мне-то не очень выгодно, но жалко времени – сидеть там, покупателей ловить. В галерею отдал картины, там тоже потихоньку продаются. Я приезжаю, хожу везде, смотрю – что продается, что нет.

– И на это можно жить?

– Да не особенно, конечно. Еще бывает халтура – реставрирую мебель. Только особенно негде. У матери тесно, да и столярка бывает нужна, приходится к ребятам обращаться, у кого есть.

– Да ты просто мастер на все руки!

– Ой, есть захочешь – всему научишься! Фреску писал одному придурку.

– Почему – придурку?

– А! Эротическую фреску потому что! По его задумке. Ой, мама! Но – хозяин – барин.

– Что ж там было-то, на фреске?

– Ага, так я тебе и рассказал. Здесь-то много денег не надо, на подножном корму. Я картошку стал сажать. Морковку всякую. Растет, правда, плохо – север все-таки. У тети Маши куры есть, молоко опять же. В магазин кое-что привозят… да ничего, нормально. Летом грибы-ягоды, рыба – щука, налим. Бобра даже ел!

– Бобра?! И как?

– Да ничего: на ночь в печь поставил, он затомился. Вкусно, слегка рыбой отдает. Бобра, знаешь, и монахи в пост едят, за рыбу сходит. И черепаху едят, потому что в скорлупе, вроде как орех.

– Ой, врешь ты все!

– Да вот те крест!

А сам смотрел и радовался – почти прежняя, живая! Только бы опять не ушла в туман этот, удержалась. Может… может – поцеловать?

– Марин… а ты помнишь… как мы… в Суханове?..

Дернулась, словно ударил.

Черт! Зачем вылез! Рано! Но не мог больше терпеть, что она с ним как с чужим!

– А-а! Вот вы где! – Серёга вломился. – А меня Танька послала разыскивать. Что такое, говорит. Где Маринка? Ушла за водой и пропала. А они вон что!

– А мы чай пьем.

– Чай? Ну-ну!

– Я сейчас приду! – подхватилась Марина.

– Да ладно, я воды принес. Леший, обедать приходи – я с утра рыбы наловил, уха будет!

– Хорошо.

– Ну, пейте-пейте!

Серега пошел было, но вернулся:

– А, забыл! Лёш, ты, может, сходишь завтра с ребятами куда-нибудь? Чтоб не мешались! А то у нас там с Танькой… дела.

– Знаю я ваши дела! Ладно, на Мархангу сходим! Обеспечьте провиантом, и сходим. Марин, пойдешь с нами на Мархангу?

– Можно. Далеко это?

– Да километров шесть наверно. На полдня поход. Может, грибов наберем. А нет – так погуляем.

– Хорошо.

– Вот и спасибо! – Серёга подмигнул Лёшке и ушел. Сразу тихо стало. Марина тоже встала:

– Пойду я. Спасибо тебе. За чай… и вообще.

Помолчала. Потом очень тихо произнесла:

– Я все помню, Лёша.

И ушла.

Леший закрыл глаза и некоторое время так и стоял, словно окаменев: не понимал – как теперь жить? Он же должен все время знать, что с ней! Что она в порядке.

Назавтра собрались, пошли в поход на Мархангу. Вышли не рано – долго копались. Хорошо, дождя не было, солнце из облаков показывалось, припекало. Шли по дороге – ноги в пыли утопают по щиколотку, а красота какая – сто раз здесь ходил, а как впервые видел. Справа и слева – поля, то желтые, с высокой сухой травой, то зеленые, скошенные. Ромашки, васильки, мятой пахнет. Ближе к реке – серебряные поляны иван-чая. Вдоль дороги – покосившиеся столбы с черными линиями проводов, а на проводах, в каждом отрезке между столбами, как будто специально рассажены небольшие птички-ястребки: сидят, уныло нахохлились, а подходишь ближе – перелетают вперед или в кусты планируют. Зашли в Полунино. Там, в ограде, телята. Большие уже, лопоухие, чумазые. Увидели, стали подниматься, подходить, и каждый – на свой голос: «Му-у! Му-уу! Му-ууу!» На разные тона.

– Надо же, как орга́н прямо… – воскликнула Марина.

– Да, похоже, – согласился Леший.

Потом повел их дом посмотреть.

– Это что – правление какое-нибудь?

– Да, правление тут было. А так это просто дом. Крестьянин жил, Макеев, – сказал Леший.

– Ничего себе, крестьянин! Двухэтажный дом!

– А ты посмотри, какие водостоки у него – чугунные, с ажуром! Ручки тоже были чугунные – сняли.

– Что же за крестьянин такой?

– Богатый. Видишь, даже липы перед домом посадил! Тут не растут вообще-то. Откуда-то саженцы привез – хотел как барин жить.

– Смотри-ка паркет!

– Да, остатки.

– А печь какая!

– Музейная.

– Надо же… И что с ним стало?

– Да что с ними со всеми стало! Революция, коллективизация, раскулачивание. То объединяли, то разъединяли колхозы. Доигрались – вон, никакой жизни! Одна нежить. Отец рассказывал – Макеев этот даже в Париж ездил, представляешь? На Всемирную ярмарку.

– В Париж!

– Ага, а там его дочка влюбилась во француза.

– И что?

– Ну, что – Макеев воспротивился, привез ее домой. А она тут… утопилась в омуте. Там омут, недалеко от тети-Машиного дома.

– И стала русалкой! С хвостом! – Это встряли мальчишки, которые прыгали рядом.

– А вы откуда знаете? – спросила Марина.

– А нам тетя Маша рассказывала! Она ее видела! – закричали мальчишки.

– Кого?! – спросил Леший.

– Русалку!

– Да ладно вам! Видела она… – отмахнулся от мальчишек Лёшка.

– А мы тоже видели!

– Русалку? – изумилась Марина.

– Нет! Русалку не видели! – закричали мальчишки наперебой. – Таких маленьких видели! Они в лопухах живут, около дальнего сарая! Мы им молоко ставили в блюдечке и пирога клали! Они все съели!

– И спасибо сказали? – подначивал их Леший.

– Нет, спасибо не сказали… – признали мальчишки.

– Фантазеры какие! – улыбнулась Марина.

– Так это михрютки! Отец рассказывал – живут михрютки, маленькие такие, – сказал Леший.

– Вроде гномов, что ли? – не поверила Марина.

– Ну да. Такие, как домовики, только они разные бывают – полевые, луговые…

– Луговые – это опята! – засмеялась Марина.

– И михрютки тоже! А эти, вишь, сараечника видели.

– Ой, перестань… – закачала головой Марина.

– Да правда! – не сдавался Леший.

Пошли потихоньку дальше. Марина вдруг словно проснулась: солнце, дорога, травы, облака; трясогузка впереди ножками семенит; мальчишки бегут, орут, как оглашенные: «Михрютки!» И Леший. Вдруг ей представилось, что они с Лёшкой – муж и жена, мальчишки – их собственные, идут домой к себе… Потом опомнилась. Господи, век бы так шла, утопая в пыли, под нежарким северным солнцем, и чтобы птицы вспархивали, звенели в воздухе, чтобы он рядом шел. Только не приходить никуда. Идти вечно. По сторонам дороги – заросшие поля, мертвые деревни, разваливающиеся дома. Всюду трава выше пояса. Техника брошенная ржавеет, словно скелеты железных динозавров.

– А что же, тут не живет никто? – спросила Марина.