Мысль была и в самом деле хорошей, но она не облегчала бремени горя для Роуз. Это значило, что больше у нее не будет дома на Бексайд-стрит. Не будет она жить в непосредственном соседстве с Полли и Дженни, в доме, куда в любое время дня могут заглянуть Герти или Альберт и подбодрить ее добрым словом. Отныне Крэг-Сайд станет ее домом. Ну а когда дядя Уолтер женится на Полли и они уедут в Скарборо? Роуз прогнала от себя эту мысль. Какое значение сейчас имеет для нее что бы то ни было по сравнению с потерей ее милого, любимого отца?

Глава 14

Следующие несколько недель, когда Гарри уехал в лагерь, Уильям курсировал между Лондоном и Брэдфордом, Ноуэл, Нина и Лотти жили в Лондоне, а ее мать поселилась у Сары, Роуз спасала работа.

Она теперь оставалась младшим художником только номинально, а на самом деле руководила всем отделом и, более того, в ряде случаев практически всей фабрикой.

– Что ты думаешь об этом, Роуз? – спрашивал Уолтер за обедом, который они вкушали только вдвоем в величественной столовой Крэг-Сайда. – Стоит ли мне дать согласие? Следует ли браться за этот государственный контракт? Как повел бы себя в данном случае Гарри? И что он подумал бы?

Его вопросы и оговорки были бесконечными. Чтобы давать ему советы, Роуз только и оставалось, что по возможности изучить управление фабрикой во всей полноте и положиться на свой здравый смысл и на удачу.

В июне она была потрясена убийством в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника трона Габсбургов, но все еще не думала, что предсказания Гарри насчет войны между Великобританией и Германией вот-вот сбудутся.

– Политика нейтралитета удержит нас в стороне от схватки, – сказал Уолтер, и Роуз успокоилась. – Эти новые беспорядки на Балканах развеются как дым подобно всем предыдущим.

В этом случае, как и во многих других, Уолтер ошибся. Ультиматумы были заявлены. Армии мобилизованы. Кайзер объявил войну сцоему двоюродному брату, русскому царю, а потом и Франции. Великобритания сообщила правительству Германии, что придерживается положений Лондонского договора, гарантирующего нейтралитет Бельгии и защиту французской береговой линии. Германия игнорировала это предупреждение, и 4 августа, в ежегодный день отдыха в Англии, немецкие армии оккупировали Бельгию. В полночь того же дня Британия и Германия вступили в состояние войны.

– Слава Богу! – с жаром заявила Лотти. – Больше никаких колебаний! Никакого бесхребетного нейтралитета! Теперь этот отвратительный старый бандит кайзер получит по заслугам! Ему пустят кровь из носу!

Они с Ноуэлом проводили уик-энд в Крэг-Сайде и теперь сидели вместе с Роуз, Уильямом и Сарой возле теннисного корта.

– А как насчет многих тысяч, призванных в армию кайзера, которые вовсе не заслуживают, чтобы им пустили кровь из носу, и будут просто вынуждены умирать, исполняя приказы? – произнес Ноуэл так едко, что аккуратно подведенные брови Лотти взлетели на лоб чуть ли не до самых волос.

Эмма-Роуз тем временем радостно срывала маргаритки и как раз в эту минуту принялась их есть. Сара подхватила дочку на руки и, не без труда вытащив маргаритки из ее пухленького кулачка, сказала:

– Но если происходит открытое столкновение между добром и злом, если на карту поставлены главные принципы человека, за них приходится идти в бой, Ноуэл, не так ли?

Ноуэл встал и обвел всех взглядом; солнце вспыхнуло огнем на его рыжих волосах.

– Нет, для меня это не так, – твердо ответил он. – Нет, если это противоречит моим принципам. Я очень много думал об этом в последние месяцы и пришел к заключению, что не стану ни записываться в армию добровольцем, ни идти в нее по призыву.

– Прошу прощения? – недоуменно спросил Уильям, словно не уловив смысла сказанного Ноуэлом. Как вполне здоровый дваддатидвухлетний мужчина, не находящийся на службе оборонного значения, Ноуэл обязан был либо пойти в армию добровольцем, либо дождаться повестки о мобилизации. Иного выбора нет.

Ноуэл не взглянул на него. Он смотрел на Лотти.

– Я не собираюсь воевать, – сказал он. – Я художник, а не узаконенный убийца. В соответствии со своими принципами я намерен оставаться независимым наблюдателем.

Несколько секунд никто не говорил и не двигался. Роуз лихорадочно пыталась сообразить, какое содержание вкладывает Ноуэл в свое определение. На лице у Сары, вопреки ее убежденности в том, что бывают справедливые войны и что эта война, как утверждают правительства Великобритании и ее союзников, относится именно к такой категории, было написано восхищение. В конце концов, какой прок от принципов и веры в них, если в ответственный момент ты не отстаиваешь их, даже при том, что твоя позиция не пользуется популярностью?

Первым облек свою реакцию в слова опять таки Уильям.

– Быть независимым наблюдателем? – Уильям тоже встал и взволнованно взъерошил себе волосы. – Это несерьезно с твоей стороны, Ноуэл! Как ты можешь оставаться дома и писать свои картины, когда другие парни сражаются за твоего короля, твою родину и твою свободу?

– Сомневаюсь, что буду заниматься писанием картин, – сухо возразил Ноуэл. – Скорее всего мне придется работать в угольной шахте, на сталелитейном заводе или…

– Я не верю тебе! – выкрикнула Лотти; лицо у нее сделалось пепельно-серым, она вскочила и бросилась к Ноуэлу. – Скажи мне, что ты пошутил, Ноуэл, что ты не это имел в виду! Прошу тебя, умоляю, скажи, что ты пошутил!

Ноуэл смотрел на нее в беспомощном отчаянии. Он надеялся, что Лотти поведет себя иначе. Рассчитывал, что она, как всегда оказывалось прежде, будет самой горячей и стойкой, его союзницей. И вдруг понял, что надежды его тщетны. Лотти с ее прямым, лишенным какой бы то ни было вздорности, воинствующим отношением к жизни тем не менее оказалась неспособной понять занятую им позицию.

– Прости, дорогая, – сказал он наконец, зная, как страстно она хочет видеть в нем героя из героев, рыцаря на белом коне, покрывшего себя славой на полях сражений. – Я должен был раньше рассказать тебе о своих чувствах…

– О Боже! – Слезы хлынули потоком у Лотти из глаз. – О Иисусе милосердный! – Содрогаясь от рыданий, не думая о том, что оскорбляет религиозные чувства Сары своим богохульством, она стаскивала с безьшянного пальца левой руки кольцо, которое пока еще неофициально носила все лето. – Я не могу этому поверить! – задыхаясь, кричала она. – Я не могу с этим жить! Человек, за которого я хотела выйти замуж, – трус! Мой кузен – трус! – Она наконец стянула с пальца кольцо и швырнула его под ноги Ноуэлу, в траву, усыпанную звездочками маргариток. – Я умру от стыда! Я хочу, чтобы я уже умерла! Хочу, чтобы мы оба умерли!

Она упала на колени и закрыла лицо руками, бурно всхлипывая.

Ноуэл не подошел к ней. С лицом, искаженным болью, он повернулся и пошел прочь от всех них так решительно и быстро, словно уходил навсегда.

Роуз бросилась за ним, но не смогла догнать и удержать. Не заходя в дом за своими вещами, Ноуэл направился прямо на вокзал в Илкли. Он был уверен, что Роуз сделает все от нее зависящее, чтобы понять его, и надеялся, что, Бог даст, и Гарри поймет, но только они, и никто больше.

Мрачный и подавленный, сел он на поезд до Лондона. Отныне и впредь, пока не кончится война – чем бы она ни кончилась! – ему суждено пребывать в одиночестве в одеянии из белых перьев. Любопытно, пришлет ли ему Лотти хоть одно такое перышко… Разбиваются ли сердца человеческие, как о том говорят, и произойдет ли это с его собственным сердцем?


Уолтер, моля Господа о том, чтобы слух о решении Ноуэла не дошел до его избирателей, вступил в лондонское добровольное ополчение.

Руперт записался в элитный полк.

В Брэдфорде добровольцев оказалось так много, что из них был сформирован отдельный батальон – Первый Брэдфордский добровольческий батальон. Микки был одним из первых у дверей рекрутского присутствия. За ним последовал и Чарли Торп.

Лотти, узнав от Нины, что ее подруга герцогиня Са-зерлендская взяла на попечение госпиталь Красного Креста во Франции и увезла туда своих дочерей и их подруг в качестве сестер милосердия, тотчас написала герцогине письмо с просьбой принять и ее в их число.

Нина предложила свои услуги больнице Гая в Лондоне и подвергла свой патриотизм тяжкому испытанию, надев на себя чудовищно уродливую униформу.

«Платье сшито из ткани в белую и фиолетовую полоску, которая не посрамила бы и палатку. Оно и по фасону похоже на палатку. Клянусь, что Герти Грэм вполне поместилась бы в нем, мало того, оно было бы ей великовато, – писала Нина Роуз. – Я собираю его в складки и подпоясываю ремнем. И в довершение всего ношу черные шерстяные чулки и черные туфли на низком каблуке. Руперт умер бы со смеху, если бы увидел меня в этом наряде!»

В первые месяцы войны, когда почти каждый был в душе уверен, что «все это к Рождеству кончится» и что «мы их в порошок сотрем», Роуз работала на фабрике по четырнадцать часов в день. О тканях нового рисунка и речи быть не могло. По огромному правительственному заказу гнали только хаки, хаки и хаки. Роуз думала лишь о том, как справляться с этим вовремя, и подолгу, мучительно ждала писем от Гарри.

Как любой кадровый офицер, он был немедленно отправлен на фронт. В августе попал в самую гущу кровавых сражений при Монсе. В сентябре отступал в составе армии союзников от Марны. В октябре стал одним из бесчисленного множества тех, кто сражался на обратном пути к Марне за возвращение утраченных территорий, за то, чтобы в британских и союзнических газетах появились на первых полосах заголовки: «ПАРИЖ СПАСЕН: НЕМЦЫ ОТСТУПАЮТ!»

«В одном можно быть уверенным, – писал он мрачно Роуз в ноябре. – В том, что война не кончится к Рождеству. Временами я сомневаюсь, что она может кончиться к следующему Рождеству».

С наступлением Нового года стало ясно, что предсказания Гарри оправдываются. Немцы отступали в ограниченных пределах. Обе воюющие стороны приступили к строительству оборонительных сооружений, а линия окопов протянулась от Ньюпорта на бельгийском побережье через Ипр, Аррас, Суассон и Реймс к Вердену. Наступления и отступления совершались той и другой стороной не более чем на несколько миль.