Сигрид Унсет - Йенни

– Этого ты не скажешь, если когда-нибудь встретишь человека, которого ты полюбишь истинной и великой любовью, – сказал Грам тихо.

Йенни пожала плечами.

– А ты веришь в истинную и великую любовь, как ты выражаешься?

– Да, Йенни, – ответил Грам со слабой улыбкой. – Я знаю, что на вас, молодых, уже одно это выражение производит комическое впечатление. Но я верю в такую любовь… и имею основание для этого.

– Я думаю только, что каков человек, такова и его любовь. Человек с сильным характером и правдивый по отношению к самому себе не будет разменивать своих чувств на маленькие увлечения… Я была уверена, что я сама… Но мне было уже двадцать восемь лет, когда я встретила Хельге, а я ни разу еще не была влюблена… и мне было досадно на саму себя. И вот я хотела попытаться влюбиться… А он действительно полюбил меня, он был молод, в нем говорила искренняя страсть, и это соблазнило меня… И вот я стала лгать себе, совсем как все другие женщины… он заразил меня своей страстью, и я поспешила уверить себя, что и в моем сердце заговорила любовь. А ведь я знала, что такие иллюзии мертворожденные… что они умирают, как только клюб-ви предъявляют малейшие требования… О, теперь я знаю, что я точь-в-точь такая же эгоистичная, такая же мелочная и лживая, как и всякая другая женщина… Так что ты можешь быть уверен, Герт, что я никогда не познаю твоей великой и истинной любви…

– Нет, Йенни, я этому не верю… – и Грам снова грустно улыбнулся. – Что же касается меня, то одному Богу известно, я не велик и не силен, и во лжи и злобе я прожил тогда уже долгих двенадцать лет, и был я тогда на десять лет старше, чем ты теперь, когда я встретил… женщину, научившую меня чувству, о котором ты так презрительно говоришь… И я познал тогда это чувство так глубоко, что я никогда уже не сомневаюсь в нем больше…

С минуту царило молчание.

– И ты все-таки остался… с ней… с твоей женой… – сказала Йенни тихо.

– У нас были дети. Тогда я не понимал, что не могу иметь какого-либо влияния на своих детей, когда сердцем и душой я принадлежал другой, а не их матери… Та, другая, была также замужем… и несчастна. У нее была девочка. Ее она, конечно, могла бы взять с собой… Муж пил… Вот, видишь ли, это было одним из наказаний за то, что я связал свою судьбу с той… с моей женой… к которой я не питал ничего, кроме мимолетной чувственной страсти…

Наши отношения были слишком прекрасны, в них не могло быть места для лжи. Мы должны были скрывать нашу любовь, как преступление… Ах, Йенни, Йенни… счастье навсегда умерло для меня…

Она подошла к нему. Он встал, и с минуту они стояли, молча глядя друг на друга, не двигаясь.

– Ну, мне пора уходить, – сказал он вдруг сухо и решительно. – Я должен быть дома в обычное время… А то она опять заподозрит что-нибудь…

Йенни кивнула головой.

Грам направился к двери, и Йенни пошла за ним.

– Нет, Йенни, – сказал он, оборачиваясь, – тебе нечего бояться, что твое сердце неспособно любить. Я уверен, что у тебя горячее и большое сердце!.. А теперь скажи, хочешь ли ты считать меня своим другом?

– Да, – ответила Йенни, пожимая ему руку.

– Спасибо!

Он нагнулся и поцеловал ее руку. Он целовал ее долго, дольше, чем когда-нибудь раньше.

В ноябре Гуннар Хегген и Йенни Винге устраивали совместную выставку своих картин. Лето Гуннар Хегген провел в Смоленене и писал там красный гранит, зеленые сосны и голубое небо. Потом он съездил в Стокгольм и продал там одну картину.

В Христиании он сейчас же разыскал Йенни и пришел к ней.

– Как поживает Ческа? – спросила Йенни.

Они сидели перед обедом у нее в ателье и пили пьольтер[2].

– Ческа?… Ах, Ческа… – Гуннар отпил из стакана, затянулся папироской и посмотрел на Йенни, а Йенни, в свою очередь, посмотрела на него.

Как странно ей было снова сидеть с ним и говорить о старых друзьях и обо всем том, от чего она успела так далеко уйти. Ей казалось, что когда-то давно она жила в далекой стране, на другом конце света, в обществе Чески и Гуннара, работала там с ним и наслаждалась бытием.

Она с нежностью смотрела на загорелое лицо Гуннара и на его слегка кривой нос. Ах, этот милый кривой нос! Ческа сказала как-то в Витербо, что этот нос спас физиономию Гуннара, так как без этого недостатка он был бы препротивным типом пошлого красавца.

– Так как же поживает Ческа? – прервала наступившее молчание Йенни.

– Ах, уж эта Ческа! – ответил Гуннар. – Я уверен, что она не дотрагивалась до кисти с тех пор, как вышла замуж. Я был у них. Ческа сама отворила мне дверь – у них прислуги нет, – на ней был большой рабочий передник, и в руках она держала половую щетку. У них небольшое ателье и две крошечные комнатки. Конечно, вдвоем в ателье они работать не могут, а, кроме того, хозяйство отнимает у нее все время. При мне она без передышки прибирала, чистила, вытирала пыль и делала все это очень медленно и неловко. Когда кончилась уборка комнаты, мы пошли с ней покупать к обеду провизию – она пригласила меня пообедать с ними. Когда мы возвратились, Алин пришел домой, а она отправилась на кухню. Бедняжка возилась так, что, когда наконец обед был приготовлен, кудряшки ее совсем промокли от пота. Но надо сказать правду: обед был недурен. Потом она принялась мыть посуду… Господи, до чего она делала это неумело! Конечно, мы с Алином помогали ей. А я дал ей даже несколько весьма полезных советов, уверяю тебя… Уходя, я попросил их пообедать со мной где-нибудь. Бедняжка Ческа так обрадовалась приглашению, потому что могла передохнуть один день от кухни и мытья посуды… Да, если они народят еще детей – а в этом ты можешь быть уверена, – то можно смело сказать, что Ческа навсегда распростилась с живописью. А это жаль… да, это прямо-таки досадно…

– Как тебе сказать… Для женщины всегда главное муж и дети… Ведь рано или поздно все равно потянет к этому…

Гуннар только посмотрел на Йенни и тяжко вздохнул.

– Разумеется, все хорошо только в том случае, если они любят друг друга. Как ты думаешь, Ческа счастлива с Алином?

– Право, затрудняюсь тебе ответить на это, Йенни. Мне кажется, во всяком случае, что она очень любит его. Я только и слышал: «Леннарт так любит», да «Леннарт, нравится ли тебе этот соус?», да «хочешь ли ты», да «я сейчас приготовлю»… Как и следовало ожидать, она начала говорить на ужаснейшем полунорвежском, полушведском языке… Должен сознаться, что одного я никак не могу понять… Ведь он был безумно влюблен в нее, и он отнюдь не деспот и не грубая натура, – напротив. А между тем эта маленькая Ческа стала какой-то удивительно робкой и покорной… Не могли же на нее подействовать так одни хозяйственные заботы. Хотя, конечно, и это подействовало на нее в достаточной степени. Ведь у нее нет никакой склонности к этому, а она по природе удивительно добросовестная… да и тяжело им приходится и в материальном отношении… Ничего не понимаю… Может быть, – он игриво улыбнулся, – может быть, она выкинула какую-нибудь гениальную штуку? Первую же брачную ночь употребила на то, чтобы посвятить мужа в подробности своего романа с Хансом Херманном или Дугласом, и, вообще, рассказала мужу о своих подвигах с начала до конца? А это, пожалуй, могло ошеломить его…

– Надо отдать Ческе справедливость, она никогда не старалась скрывать своих романов, – заметила Йенни. – И Алин наверняка знал обо всем.

– Понятно, – согласился Гуннар, готовя себе пьольтер. – Но, как знать, может быть, была какая-нибудь маленькая подробность, о которой она раньше не решалась говорить… А потом она сочла своим долгом признаться в этом мужу…

– Полно, Гуннар, – сказала Йенни.

– Ей-Богу, от Чески всего можно ожидать… Кто ее разберет?… В ее передаче история с Хансом Херманном представляется чем-то в высшей степени невероятным. Я знаю только одно, что Ческа никогда не была бы способна на какой-нибудь непорядочный поступок… А этого я уж никак не могу понять, какого черта мужу до того, что у его жены раньше была какая-нибудь любовная связь… или даже несколько… раз она была честна и верна, пока эта связь продолжалась… Ведь это же в конце концов глупо требовать от женщины так называемой невинности. Если женщина действительно любила мужчину и принимала его любовь, то с ее стороны не очень-то красиво, если она покончила со своим романом, не отдав любимому человеку все, что она могла бы дать… Но, конечно, я предпочитал бы, чтобы моя жена никогда никого не любила раньше… Хотя, когда дело касается собственной жены, то тут могут выступить на сцену разные старые предрассудки, уязвленное самолюбие и тому подобное…

Йенни отпила из стакана и хотела что-то сказать, но раздумала. Она не была расположена к обмену мыслями и предпочитала слушать.

С минуту Гуннар молчал, стоя перед окном с засунутыми в карманы руками. Вдруг он обернулся и, как бы продолжая вслух свою мысль, сказал:

– Знаешь, Йенни, иногда у меня появляется желание, чтобы ты стала немного полегкомысленнее… чтобы ты прошла через это и затем спокойно отдалась вся работе.

– Нет, Гуннар, – ответила Йенни с горькой усмешкой, – женщины, которые позволили себе это легкомыслие, как ты выражаешься, не успокаиваются на этом. Если они в первый раз пережили разочарование, то они надеются, что в следующий раз им больше посчастливится… И потом следующий… и еще следующий раз… Разочарования покоя не дают.

– Да, но ты не такая, – произнес он быстро.

– Спасибо! Кстати, ты проповедуешь что-то новое. Ты сам недавно говорил, что если женщины ступают на этот путь, то… они кончают плохо.

– Да, большая часть из них. Те, у которых нет в жизни истинного, живого интереса, которые живут только для мужчины. Но те, которые представляют из себя индивидуальность, а не просто самку, те не погибают.

– Ах, Гуннар, я знаю только одно. Или женщина действительно любит, и тогда ей кажется, что только ее любовь и представляет собою единственное ценное на всем свете. Или она не любит, и тогда… тогда она несчастна, потому что не любит.