Жюльетта Бенцони - Изумруды пророка

Снова наступило молчание, то гнетущее молчание, какое наступает после известия о непоправимой беде. Таффельберг по-прежнему неподвижно стоял на возвышении, повернувшись лицом к толпе гостей, смотревших на него так, словно смысл его слов до них не доходил. Наконец один из приглашенных, пожилой человек с суровым и высокомерным лицом, приблизился, опираясь на трость.

— Что это означает, Фриц? Она умерла? Но от чего? — властным тоном спросил он.

— Внезапное недомогание… Она уже давно чувствовала себя не вполне здоровой, но особых причин для беспокойства не было. Собственно говоря, на самом деле пока ничего не известно, герр генерал, но врач сейчас как раз у нее. Не угодно ли вам пойти со мной?..

Ничего не ответив, старик подхватил свою трость и последовал за Таффельбергом. Толпа растерянно перешептывающихся гостей расступилась перед ними, давая им дорогу.

— Мы тоже пойдем! — решил Морозини. — Нам надо все узнать…

Друзья без затруднений присоединились к маленькой кучке людей — не иначе, ближайших родственников умершей, — которые потянулись вслед за теми двоими, и, пробираясь среди слуг, казалось обратившихся в каменные статуи, поднялись к покоям великой княгини. У входа в первую комнату, куда вошла маленькая группа, тоже застыли несколько лакеев. Эти двери стояли распахнутыми настежь, но низкая и узкая дверь, ведущая в спальню Федоры, была закрыта. Однако под рукой Таффельберга она подалась, и тогда присутствующим открылось поразительное зрелище: на постели, одетая в длинное черное, с длинными рукавами, но очень глубоким вырезом бархатное платье, шлейф которого струился по ступенькам кровати до самого пола, покоилась Федора, окруженная сиянием драгоценных камней. Сказочный убор из бриллиантов и изумрудов, усыпавших ее грудь, голову и запястья, дополнял великолепную диадему и явно должен был включать в себя и серьги. Но великая княгиня, как и обещала Альдо, решила в последний раз надеть «Урим» и «Туммим», чья простая, почти грубая оправа не очень подходила ко всему остальному. При виде изумрудов у Адальбера едва не сорвалось с губ ругательство, а у Альдо заструился между лопаток холодный пот. На мгновение оба перенеслись в прошлое и словно воочию увидели, как летней ночью в Богемии приподнимают плиту и обыскивают затерянную в лесу могилу грешника. Неужели им придется снова проделать нечто подобное? Хотя, впрочем, вряд ли у них будет такая возможность…

— Не могут же они ее так со всем этим и похоронить? — прошептал Видаль-Пеликорн.

Морозини в нерешительности покачал головой. Он был настолько потрясен, что совершенно утратил способность что-либо соображать и понимал лишь одно: цель, которая была уже совсем рядом, только руку протянуть, снова от него отдалялась, и никто не мог ему сказать, куда она от него уйдет и где остановится… Снова ему предстояло изматывающее преследование, мучительные поиски…

Его раздумья прервал врач, который бережно и очень осторожно осматривал тело. Распрямившись, он с озабоченным видом произнес:

— Боюсь, что великая княгиня умерла от яда. Возможно, потребуется вскрытие и помощь полиции.

— Вскрытие, полиция? Да вы с ума сошли, друг мой! — проворчал генерал. — Я никогда в жизни этого не допущу. Мы все прекрасно знаем, что у моей племянницы было больное сердце…

— Тем не менее, по некоторым признакам…

— Не желаю ничего подобного слышать!

И тогда раздался мягкий и печальный голос Хильды фон Винклеред.

— Не надо делать вскрытия, — сказала она, протягивая генералу какое-то письмо. — Великая княгиня знала, что обречена. И, как написано в ее предсмертном письме, добровольно ушла из жизни.

По комнате пробежал шепот, никто не мог отвести взгляда от бледной и неправдоподобно прекрасной статуи, которая бесстрастно покоилась на устланной мехами постели.

— Вот почему она сказала мне, что должна отправиться в другое место, — прошептал Морозини, но, несмотря на то, что он говорил еле слышно, старик каким-то чудом уловил эти слова и грозно на него уставился:

— А вы что здесь делаете, сударь?.. И вообще, кто вы такой? Я вас не знаю!

— Я был приглашен ее высочеством. Моя фамилия Морозини. Князь Морозини, из Венеции!

— И с какой стати она пригласила вас на новогодний бал, куда отродясь не приглашали иностранцев? Кем вы были для нее? — прибавил он, надменно разглядывая высокую стройную фигуру гостя.

— Нет, — ответил Альдо не менее, если не более высокомерно. — Я не был для ее высочества тем, о чем вы подумали, генерал. На самом деле нам надо было обговорить условия одного делового соглашения.

— Делового? С женщиной, которая ровным счетом ничего не понимала в делах?

— Возможно, она разбиралась в них лучше, чем вам представляется. Впрочем, мадемуазель фон Винклеред может вам это подтвердить, — добавил он, поворачиваясь к девушке, которая внимательно прислушивалась к спору. — Фрейлина ее высочества присутствовала при разговоре, состоявшемся между мной и великой княгиней перед началом праздника.

— Это чистая правда! — сказала Хильда. — Речь шла о коммерческой сделке…

— И что было ее предметом?

— Серьги с изумрудами, которые и сейчас еще украшают ее высочество. Она пообещала князю продать их ему завтра утром.

— В самом деле? Что ж, теперь об этом и речи быть не может. Эти камни являются частью наследства, а наследником являюсь я в качестве ближайшего родственника.

— Минуточку! — перебил его Морозини, приведенный в негодование этими бесчувственными притязаниями, высказанными в нескольких шагах от еще не остывшего тела. — То, что вы наследуете титул и все то, что его сопровождает, например, замок, вовсе не означает того, что ее высочество не изложила на бумаге свою последнюю волю. Она вполне могла это сделать, поскольку, по словам мадемуазель фон Винклеред, знала, что ее дни сочтены.

— Так оно и есть, — подтвердила Хильда. — Вот в этом секретере лежит конверт, запечатанный тремя сургучными печатями с гербом ее высочества; я много раз видела этот конверт, который должны были вскрыть после смерти великой княгини.

— Ну, что ж, мы немедленно этим займемся, — отозвался генерал, направляясь к секретеру, на который указала Хильда.

Но не успел он к нему приблизиться, как Фриц фон Таффельберг, бросившись вперед, преградил ему путь, заслонив секретер раскинутыми в стороны руками.

— Никто не прикоснется к чему бы то ни было здесь, пока не появится нотариус, так же, впрочем, как и бургомистр, то есть представители судебной власти, которых необходимо сейчас же предупредить. Проявите хоть немного уважения, господа, к той женщине, которая только что закрыла глаза и которую все мы оплакиваем!

Последнее слово явно было лишним. Никто не выглядел особенно опечаленным. И Морозини проникся внезапным сочувствием к этому холодному, высокомерному и, пожалуй, жестокому человеку, который не мог скрыть своей боли. Наверное, в этой мрачной комнате только он вместе с Хильдой и горевал о смерти прекрасной Федоры, в которую барон — Альдо нисколько в этом не сомневался — был влюблен до безумия.

— Вы правы, сударь, — медленно проговорил Морозини. — Это совершенно недопустимо, и я приношу вам свои извинения за то, что принял участие в споре, но я имею обыкновение отвечать на заданные мне вопросы.

— Ну вот, вы на них уже ответили, — вмешался генерал. — И теперь, когда вам больше нечего здесь делать, я позволяю вам удалиться, равно как и покинуть Гогенбург.

— Об этом и речи быть не может! — резко оборвал его Таффельберг. — Никто не покинет замок до тех пор, пока власти не дадут на это разрешения. Бывает, что за самоубийством скрывается убийство.

— Вы совершенно помешались, друг мой! Вы забываете о существовании письма; а впрочем, в конце концов, поступайте как знаете! Только я все же настаиваю на том, чтобы этот субъект вышел из спальни ее высочества. Мы имеем право остаться в своем кругу.

— Это вполне естественно, — с легкой улыбкой признал Морозини. — Оставляю вас наедине с вашей великой скорбью, генерал!

И он направился в отведенные ему комнаты вместе с Адальбером, который все это время оставался таким же безмолвным, как вытканные на гобеленах фигуры, но, едва выйдя за дверь, тяжело вздохнул и спросил:

— В какую идиотскую историю мы с тобой влипли на этот раз? И что нам теперь делать?

— Ждать, разумеется.

— Чего?

По-моему, мне незачем тебе объяснять: нам надо дождаться, пока объявят, кто наследник. По крайней мере, кому достались драгоценности… Надо же, как не повезло! Эти проклятые камни были почти что у нас в руках, и снова от нас ускользают!

Дав наконец волю душившей его ярости, Альдо схватил первое, что попало ему под руку, — это оказалась терракотовая ваза с ветками остролиста — и швырнул в печку, которой отапливалась комната. Ваза разлетелась на куски, и тогда он, рухнув на стул, запустил обе руки в свои густые темные волосы и принялся немилосердно их трепать. Оглядевшись, Адальбер заметил еще одну вазу в том же роде и принес ее другу.

— Если тебе от этого легче, разбей и эту тоже, она еще уродливее! — посоветовал он спокойным тоном, мгновенно отрезвившим Морозини.

Тот встряхнул головой, поднял на друга глаза, мало-помалу приобретавшие обычный цвет, и коротко усмехнулся:

— Похоже, я начинаю терять рассудок! Поставь-ка эту штуку на место и лучше налей мне чего-нибудь выпить. А если у тебя есть какой-нибудь план, то выкладывай его тоже!

— Собственно, плана у меня никакого нет. Если бы этой несчастной женщине не пришла в голову неудачная мысль повесить себе в уши проклятые камни, я посоветовал бы тебе потихоньку навестить ее комнату, поскольку, по твоим словам, они запросто валялись на туалетном столике. Но при нынешнем положении вещей это отпадает начисто. С нас заживо сдерут кожу!

Чего я совершенно не могу понять, так это — почему она столь странно поступила! Вот посмотри, что получается: эта женщина дает мне обещание, которое она должна исполнить на следующий день, говорит, что хочет в последний раз надеть свои серьги, и действительно их надевает, но вместо того, чтобы спуститься вниз и открыть бал, спокойно укладывается на свою постель и принимает яд! Что-то здесь не сходится… И если бы не предсмертная записка, я бы скорее подумал, что это…