Когда я приехала в Каррефур, Морис сказал мне, что меня ждет папа. Он не сводил глаз с двери и каждый раз, как кто-нибудь входил, называл мое имя. Все вздохнули с облегчением, когда я появилась и села у его постели. Глаза папы были закрыты, и даже когда через некоторое время он их открыл, то не обратил на меня никакого внимания. Он все время шептал: «Отмщение Господа...» и был очень возбужден. Я нагнулась над ним и тихо сказала: «Папа, нечего бояться. Вы делали то, что считали правильным. Тру дно сделать большее». «Я грешник, – ответил он. – Меня ввели в грех. Это не ее вина. Она была прекрасна... любила плотские наслаждения и соблазнила меня разделить с ней эти радости. Даже после того, как все понял, я не мог устоять перед ней. Это грех, дитя мое. Самый величайший грех из всех».

Я сказала: «Папа, вы расстраиваете себя. Лежите спокойно». «Это Франсуаза? – спросил он. – Моя дочь?» Я ответила, что да. Он снова спросил: «А ребенок?» – «Ваша маленькая внучка, Женевьева». Его лицо исказилось, и я испугалась. Он начал опять шептать: «Я видел знаки. Грехи отцов... О, мой Бог, грехи отцов наших...» Я чувствовала, что должна успокоить его, и сказала: «Папа, мне кажется, я понимаю. Вы любили свою жену, но это не было грехом. Любить – так естественно для мужчины и женщины, как и иметь детей. Таким образом продолжается жизнь». Он продолжал что-то лихорадочно шептать, и я подумала, не позвать ли Мориса?

Иногда прорывались связные предложения: «Я знал – это была истерия... В тот раз мы застали ее играющей с огнем... Она разводила костер в спальне, клала поленья... Мы потом часто находили палки и поленья, сложенные как для костра в буфете или под кроватью... А потом пришли врачи». «Папа, – ужаснулась я, – вы имеете в виду, что моя мама была сумасшедшей?» Он ничего не ответил и продолжал, как будто я ничего не сказала: «Я мог бы отослать ее, должен был бы отослать. Но я не мог без нее и по-прежнему ходил к ней, хотя теперь уже знал все. А когда наступило время, появился и плод ее сумасшествия. Это мой грех, и мне будет возмездие, я знаю это, я жду его».

Я так испугалась, что даже забыла, что он больной человек. Теперь я знала, почему мою мать держали в комнате с зарешеченными окнами. Почему у нас была такая странная семья. Моя мать была сумасшедшей. Поэтому отец не хотел, чтобы я выходила замуж. «Франсуаза, – бормотал он. – Франсуаза, дочь моя... Я следил за ней. Она была хорошим ребенком, спокойным, застенчивым, скромным, совсем не таким, как ее мать. Нет, моя дочь избежала... Но написано «в третьем и четвертом поколении...» Она досталась де ла Талям... Это был грех моей гордыни. Я не смог сказать графу, когда он просил мою дочь для своего сына: «Ее мать сумасшедшая». Поэтому согласился отдать ее и затем наказал себя за свою гордыню и свое вожделение, ибо я виновен в этих двух самых смертельных грехах. Но я не предотвратил свадьбы, и моя дочь отбыла в замок».

Я пыталась успокоить его. «Все хорошо, папа. Нечего бояться. С прошлым покончено. Теперь все хорошо». «В третьем и четвертом поколении... – шептал он. – Грехи отцов наших... я увидел это в ребенке. Она такая неистовая и похожа на бабушку. Я узнаю эти знаки. Она будет такой же, как ее бабушка, не способной устоять перед удовольствиями плоти, и злые семена будут всходить через многие поколения». – «Ты не можешь иметь в виду Женевьеву, мою малышку». Он шептал: «Семя уже в ней, в Женевьеве... Я видел это. Оно будет расти и расти, пока не уничтожит ее. Я должен предупредить свою дочь. Она избежала, но ее дети не избегут!» Теперь мне на многое открылись глаза. Теперь я поняла, почему он пришел в такой ужас, когда я сказала, что у меня будет второй ребенок. Я сидела у его постели, оцепенев от горя...

Мне даже не с кем поговорить. Когда я вернулась из Каррефура, я пошла в сад и долго сидела там одна в глубоком раздумье. Женевьева! Моя дочь! На память приходили эпизоды из ее жизни. Как будто я смотрела пьесу из целой серии сцен, весьма значительных по содержанию и ведущих к кульминации. Я вспомнила вспышки яростного гнева, ее манеру безудержно смеяться... Теперь для меня ее смех как бы перекликался с отголосками прошлого. Моя мать... моя дочь. Они даже похожи друг на друга. Чем больше я старалась вызвать в памяти лицо матери, тем отчетливее видела Женевьеву. Я знала, что теперь мне надо наблюдать за своей дочерью так же, как отец наблюдал за мной. Каждый ее неординарный поступок, на который я раньше смотрела как на детскую шалость, приобретал теперь иное значение. Злое семя прошло через меня и проросло в следующем поколении. Мой отец, который хотел быть монахом, оказался не в состоянии подавить страсть к своей жене, хотя знал, что она сумасшедшая. В результате родилась я, которая, в свою очередь, тоже родила ребенка. Ужас моего положения заставлял меня дрожать от страха не только за мою бедную Женевьеву. Ведь был еще и неродившийся ребенок...

Вчера я не поехала в Каррефур, сославшись на зубную боль. Нуну суетилась вокруг меня. Она дала мне несколько капель лауданума, и это помогло мне уснуть. Проснувшись, я почувствовала себя отдохнувшей, но беспокойство вскоре вновь овладело мной. Ребенок, которого я так ждала... Каков он будет? А что станет с моей бедной Женевьевой? Она пришла ко мне этим утром, как всегда делала. Я слышала голоса за дверью. «Твоя мама не совсем здорова. У нее болит зуб, и ей надо отдохнуть». – «Но я всегда захожу утром», – ответила моя дочь. «Не сегодня, дорогая. Пусть мама отдыхает». Но Женевьеву обуял гнев. Она затопала ногами, а когда Нуну попыталась ее удержать, укусила бедную няню за руку. Я дрожала, лежа в своей постели. Папа прав: эти дикие вспышки – нечто большее, чем просто детские капризы. Нуну не может их пресечь, и я тоже. Я крикнула, чтобы Женевьева вошла, и она появилась – на глазах блестят слезы, губы сердито сжаты. Она бросилась ко мне, обняла меня слишком неистово и страстно. «Нуну не хотела меня пускать. Но я ей не позволила. Я убью ее!» – говорила она бурно, сбивчиво, зло. Она не имеет этого в виду, твердила я себе. Такова ее манера выражаться. Вот именно, манера! Точно, как Опарина. Мой отец заметил в ней эти тайные знаки болезни...

Папа звал меня, поэтому я отправилась в Каррефур. «Он все время ждал, когда вы придете, – сказали мне. – Он все время смотрит на дверь. И зовет вашу мать. Он, вероятно, думает, что вы – это ваша мать». Я села у его постели, и папа смотрел на меня дикими, остекленевшими глазами и произносил мое имя, а временами – имя моей матери. Он шептал о грехе и отмщении, но говорил отрывисто, так, что ничего нельзя было разобрать.

Я испугалась, что он умирает. Я видела, что он довел себя до крайнего возбуждения, и наклонилась над ним, чтобы услышать его слова. «Ребенок? – шептал он. – Будет еще ребенок?» Мне показалось, что он думает о том, что я ему сообщила, как вдруг сообразила, что он вернулся в далекое прошлое. «Ребенок... У Опарины будет ребенок? Как это возможно? О, вот оно – отмщение Господне! Я же знал и, хотя знал, все равно приходил к ней. Вот теперь это возмездие Господа в третьем и четвертом поколении... и семена... семена зла... будут жить всегда». «Папа, – сказала я, – все это было очень давно, Опарина умерла, а я здорова. Со мной все в порядке». Его непонимающий взгляд остановился на моем лице: «Мне сообщили, что у нее будет ребенок. Я хорошо помню этот день. «Вы скоро станете отцом», – сказали они, улыбаясь, ибо не знали о том ужасе, который родился в моем сердце. Оно пришло, отмщение пришло! Мой грех не умрет со мной. Он будет жить в третьем и четвертом поколении. Я пришел к ней той ночью и стоял над ней. Она спала. В руках я держал подушку. Я мог бы накрыть ее подушкой, это был бы конец, конец и ей, и ребенку. Но она была так прекрасна... ее черные волосы, детская округлость ее лица. И я, трус, упал на нее, обнимая и зная, что никогда не смогу убить ее». «Вы расстраиваете себя, папа, – сказала я. – Это все позади. Нельзя изменить то, что сделано. Я здесь, и я здорова, уверяю вас». Он не слушал меня, а я думала о Женевьеве и ребенке, который еще не родился...

Прошлую ночь я не могла спать. Я продолжала думать о горе папы. Из моей головы никак не выходила Женевьева. Я думала о ее неистовстве, которое так пугало Нуну, и знала почему. Нуну растила мою мать и терзалась теми же страхами, что и мой отец. Я видела, что Нуну наблюдает за моей дочерью.

Когда я задремала, мне приснился страшный сон. Я видела женщину в комнате с зарешеченным окном. Это была моя мать, но у нее было лицо Женевьевы, а в руках она держала моего ребенка, который еще не родился. Я стояла над ней с подушкой в руке и собиралась убить ее. Я заставила ее лечь... и тут проснулась с криком: «Нет! Нет!» Я вся дрожала. После этого я не могла успокоиться, опасаясь новых кошмаров, поэтому приняла немного лауданума Нуну и забылась долгим сном...

Утром, когда я проснулась, голова была совсем ясной. Если родится мальчик, подумала я, он продолжит род де ла Талей. И я стала размышлять о тех злых семенах сумасшествия, которые проникают в замок как привидения, которые будут передаваться из поколения в поколение. И принесу их туда я. Женевьева? У нее есть Нуну, которая позаботится о ней. Нуну будет наблюдать за ней, проследит, чтобы она никогда не вышла замуж. Возможно, даже убедит ее пойти в монастырь, как папа хотел заставить меня. Но ребенок, если это будет мальчик... Папе не хватило мужества. Если бы папа убил мою маму, я никогда бы не родилась. Я бы никогда не знала боли, ничего... Что, если...

Прошлой ночью случилась странная вещь. Я проснулась от ночного кошмара и вспомнила тот мирный сон, который дарит мне настой из маленького зеленого пузырька с шершавыми стенками. Шершавыми, объяснила мне Нуну, для того, что если ты возьмешь его в темноте, то узнаешь, что это пузырек с опием. Яд! Но он дает такой сладкий сон, такое облегчение! Как легко было бы принять дозу в два-три раза большую, чем та, которую мне обычно давала Нуну от зубной боли. И тогда больше не будет никаких страхов, никаких волнений. Ребенок ничего не почувствует. Он будет избавлен от появления на свет, и никто не станет пристально следить за ним: не прорастут ли в нем злые семена. Я взяла пузырек и представила себя в старости, лежащей на смертном одре и упрекающей себя за все те несчастья, которые принесла своим детям. Мне стало страшно, я приняла несколько капель и заснула, и наутро сказала себе: «Это не выход»...