Я открыла книжку и прочитала:

«7 мая. Молилась с папой и слугами. Я повторила ему краткую молитву, и он сказал, что я делаю успехи. Я пошла на кухню и смотрела, как Мари выпекает хлеб. Она дала мне кусок сладкого пирога и велела никому не говорить об этом, потому что она не должна была печь сладкий пирог...»

– Похоже на дневник, – заметила я.

– Она была еще маленькая. Ей тогда исполнилось не больше семи лет. Ну, возможно ли так хорошо писать в семь лет? Позвольте мне налить вам еще кофе?

Я перелистывала страницы, рассматривая крупный детский почерк.

«Я собираюсь вышить для Нуну салфеточку для подноса. Это займет много времени, но, если я не успею закончить ко дню ее рождения, она получит ее как раз к Рождеству...

Сегодня после молитвы я разговаривала с папой. Он сказал мне, что я всегда должна стараться быть хорошей и думать не только о себе...

Сегодня виделась с мамой. Но она не знает, кто я. Потом со мной разговаривал папа и сказал, что она уже не сможет быть с нами...

Я нашла голубые нитки для салфетки для подноса. Хорошо бы достать еще немного розовых. Нуну чуть было не увидела сегодня салфетку. Я очень волновалась...

Я слышала, как папа вчера молился в своей комнате. Затем он позвал меня и велел молиться вместе с ним. Мне было очень больно стоять на коленях, но папа был так добр, что делал вид, что не замечает этого...

Папа сказал, что в следующий день моего рождения покажет мне свое самое большое сокровище. Мне исполнится восемь лет. Интересно, что бы это могло быть?..

Мне так хотелось бы, чтобы были еще дети, с которыми я могла бы играть. Мари сказала, что в том доме, где она раньше работала, было девять детей. Все эти братья и сестры, наверное, очень милы...

Мари испекла торт ко дню моего рождения. Я ходила на кухню и смотрела, как она его делает. Я думала, что сокровище, о котором говорил папа, это жемчуга и рубины, а оказалось всего лишь старое широкое платье с капюшоном. Оно черное, и, когда он его вытащил, от него пахнуло чем-то затхлым. Папа сказал, что я никогда не должна принимать второстепенное за главное...»

Нуну стояла со мной рядом, немного наклонившись вперед.

– Все это довольно печально, – сказала я. – Этот ребенок был очень одиноким.

– Но хорошим. И это помогало ей жить. У нее был очень покладистый характер. Вы сами видите, не так ли? Она принимает вещи такими, какие они есть. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Думаю, да.

– Как видите, ничего такого, что могло бы заставить ее потом лишить себя жизни. Ничего истеричного. И Женевьева очень похожа на нее... по своей сути.

Я молча пила свой кофе, испытывая к старой женщине все большее и большее расположение из-за ее глубокой преданности матери и дочери. Мне казалось, что Нуну пытается завоевать меня, привлечь на свою сторону. В таком случае я должна была быть с ней предельно откровенна.

– Думаю, что обязана сказать вам, – произнесла я, – что в самый первый день моего пребывания здесь Женевьева водила меня на могилу матери.

– Она часто туда ходит, – поспешила вставить Нуну, и я видела промелькнувший в ее глазах страх.

– Но она сделала это очень своеобразно: сказала, что ведет меня повидаться с мамой... И я думала, что увижу перед собой живую женщину.

Нуну кивнула, пряча от меня глаза.

– Потом Женевьева сказала, что отец убил ее мать.

Старушка вся сжалась от страха и снова накрыла своими ладонями мои руки.

– Ну, вы же понимаете, правда? Этот шок, который она испытала, найдя свою мать мертвой... собственную мать. А потом еще слухи, сплетни. Ведь это так естественно, разве нет?

– Я бы не сказала, что это естественно, когда ребенок обвиняет собственного отца в убийстве своей матери.

– Но это шок... – снова повторила Нуну. – Она так нуждается в помощи, мадемуазель. Вы только подумайте об этом доме. Смерть... шепот и слухи в замке... шепот и слухи по всей округе. Я знаю, что вы все понимаете. И я знаю, что вы хотели бы сделать все, что в ваших силах.

Ее руки сжали мой локоть. Губы двигались, как будто хотели сказать что-то, но она никак не могла решиться. Нуну казалась очень испуганной и взглядом молила меня, только что перенесшую такие волнения от рук ее подопечной, о помощи.

– Конечно, я понимаю, какой это был для нее шок, – осторожно начала я. – С ней надо обращаться с большой заботой и вниманием, но ее отец этого, видимо, не понимает.

Лицо Нуну исказилось гримасой боли и отчаяния. Она его ненавидит, подумала я. Ненавидит за то, что он делает со своей дочерью... и за то, что сделал со своей женой.

– Но мы-то это понимаем, – прошептала Нуну.

Я была очень тронута ее словами и, накрыв своими ладонями ее руки, крепко сжала их. Этим самым мы как бы заключили между собой союз. Ее лицо просветлело, и она сказала:

– Кофе совсем остыл. Я приготовлю новый.

Тут я почувствовала, что здесь, в этой маленькой комнате, я вошла в жизнь замка Гайяр.

4

Я сказала себе, что не мое дело решать, является ли хозяин дома убийцей или нет. Мое дело – оценить состояние картин и выяснить, какие методы реставрации могли бы дать наилучшие результаты. В течение нескольких недель я полностью отдавалась работе.

В замок прибыли гости, а это означало, что меня больше не будут приглашать обедать с семьей. Не могу сказать, что меня это огорчило, ибо гораздо большее беспокойство вызывало отношение графа. Похоже, он надеялся на то, что у меня ничего не получится. Я боялась, как бы он не подорвал мою уверенность в собственных силах. Когда занимаешься таким тонким и деликатным делом, как реставрация памятников искусства, совершенно необходимо верить в полный успех.

После того как граф в прошлый раз оставил меня в галерее, прошло несколько дней. И вот однажды утром он снова пришел как раз в тот момент, когда я работала.

– О, дорогая мадемуазель Лоусон! – воскликнул он, взглянув на стоявшую передо мной картину. – Что вы делаете?

Картина, над которой я работала, очень хорошо поддавалась реставрации, и я почувствовала, как вспыхнули мои щеки. Я уже собралась гневно отреагировать на его слова, как он вдруг произнес:

– Вы собираетесь восстанавливать те самые краски, которые снова напомнят нам о злополучных изумрудах?

Он улыбнулся при моем вздохе облегчения, который вырвался у меня, когда стало ясно, что граф вовсе не собирается критиковать мою работу.

Чтобы скрыть замешательство, я сердито буркнула:

– Так вы, значит, начинаете склоняться к мнению, что женщина тоже кое на что способна?

– Я всегда подозревал, что у вас большие способности. Кто, кроме женщины с таким характером и такой решимостью, рискнул бы приехать сюда, преисполненный желания защитить – хотя для этого нет никаких оснований – то, что называют слабым полом?

– Мое единственное желание – сделать хорошо свою работу.

– Если бы женщины в прошлом имели такой же здравый смысл, как вы, смею вас уверить, людям удалось бы избежать массы сложностей и несчастий!

– Надеюсь, что мне удастся помочь вам избежать некоторых проблем, поскольку, если бы эти картины оставались в таком же заброшенном виде и дальше...

– Я в этом уверен. Вот почему решил пригласить сюда вашего отца. К несчастью, он не смог приехать, но вместо него приехала дочь. Как нам повезло!

Я повернулась к картине, но боялась прикоснуться к ней. Вернее, мне не хотелось сделать какое-нибудь неловкое или лишнее движение. Ведь работа, подобная этой, требует абсолютной точности и полной сосредоточенности.

Граф подошел ко мне поближе и остановился рядом. Хотя он и делал вид, что рассматривает картину, я была уверена, что он следит за мной.

– Это кажется таким захватывающим и интересным, – сказал граф. – Вы должны открыть мне тайны своего ремесла.

– Я сделала одну-две пробы, чтобы убедиться в том, что собираюсь предпринять правильные действия и что именно такое решение является в данном случае наиболее целесообразным и эффективным.

– А что такое наиболее эффективное решение? – Его глаза остановились на моем лице, и я, почувствовав, как зарделись мои щеки, снова испытала ощущение внутреннего беспокойства.

– Я применяю слабый раствор спирта. Он был бы почти бесполезным на затвердевшем слое масляной краски, но в данном случае художник смешивал краски с мягкой камедью.

– Какая вы умница!

– Это моя работа.

– В которой вы, несомненно, являетесь специалистом.

– Вы в этом убеждены? – Мой голос прозвучал чуть более взволнованно, чем следовало, и я поняла, что мои губы уже готовы скривиться в гримасе неудовольствия в ответ на его реакцию, которую могли бы вызвать мои слова.

– Вы все больше и больше убеждаете меня в этом. Вам нравится эта картина, мадемуазель Лоусон?

– Это одна из ваших лучших картин. Ее, конечно, нельзя сравнить с Фрагонаром или Буше, но мне кажется, что художник мастерски владел цветом. Мазки немного резковатые, но... – Я замолчала, поняв, что он смеется надо мной. – Мне кажется, что когда я начинаю говорить о живописи, то становлюсь скучной и надоедливой.

– Вы слишком самокритичны, мадемуазель Лоусон.

Я? Самокритична? Такое я слышала впервые в жизни. И, тем не менее, это была правда. Я знала, что напоминаю настоящего дикобраза, который ощетинивает для самообороны все свои иглы. Так, значит, я выдала себя?!

– Вы, вероятно, скоро закончите реставрацию этой картины? – спросил он.

– Тогда я наконец узнаю, решитесь ли вы поручить мне продолжать работу?

– Думаю, вы уже знаете, каково будет мое решение. – И, улыбнувшись мне, вышел из галереи.


Через несколько дней я закончила работу с картиной, и граф пришел принять работу. Он несколько мгновений созерцал портрет, а я тем временем стояла и умирала от страха, хотя перед его приходом была уверена в успехе. Краски сияли во всем своем великолепии, а ткань на платье и манера художника передавать цвет очень напоминала Гейнсборо. Когда я начинала работать над картиной, все это было скрыто под слоем грязи и пыли, а теперь вновь ожило.