Запыхавшись, она остановилась, чтобы перевести дух. Тяжело хватала ртом воздух, по-прежнему уничтожая Марсель взглядом, полным презрения и ненависти. Наверное, если бы в этот момент у женщины в руках был пистолет, Марсель пала бы жертвой своего страшного греха, и Наринэ Арсеновну потом бы оправдали тем обстоятельством, что убийство совершено в состоянии аффекта…

Но пистолета не было. Хотя голос Наринэ Арсеновны снова зазвучал короткими выстрелами:

– Такой позор, боже мой, такой позор! С таким позором ни одна женщина не имеет права переступить порог своего дома! Да что там дома! Она не имеет права ни минуты находиться в своей семье, она должна быть изгнана… Да, я это так понимаю, я так воспитана. Если бы в нашем роду случилось что-то подобное… И за что такое бесчестье мужу этой женщины, порядочному человеку? Примите мои глубочайшие сочувствия и соболезнования, Леонид Максимович…

– Спасибо, не нужно мне соболезнований! – быстро ответил Леня. Так быстро, что женщина осеклась на полуслове, глянула на него удивленно. А Леня тем временем продолжил так же быстро и напористо: – Надеюсь, вы все сказали, да? Будем считать, я вас услышал. И на этом прошу вас прекратить свою пламенную обвинительную речь, я сам определюсь в том, что далее следует делать.

– Но вы поймите меня, Леонид Максимович! Я хотела как лучше! – приложив пухлые ладони к груди, виновато заговорила Наринэ Арсеновна. – Да если бы мой муж обо мне такое узнал… О боже, что я такое говорю! – переместила она свои пухлые ладони с груди на голову, – Нет, конечно же! Он ничего такого не узнает, потому что я никогда не позволю себе даже в мыслях… Не уроню его честь…

– Я рад за вашего мужа, Наринэ Арсеновна. И за вас тоже рад. Но повторяю – в наших отношениях с женой мы сами как-нибудь разберемся, – будто с трудом сдерживаясь, проговорил Леня.

– А как же мой сын? Он почему должен страдать?

– В таком случае я приношу извинения и вашему страдающему сыну тоже. Вас такой ответ удовлетворит?

– Это вы что… Вы издеваетесь надо мной сейчас, Леонид Максимович?

– Отнюдь, Наринэ Арсеновна.

– Но я же слышу насмешку в вашем голосе! Да, Джанику через месяц уже восемнадцать, и он вполне созревший мужчина, но я же сейчас не о том говорю, я же моральную сторону поведения вашей жены пытаюсь вам растолковать…

– Спасибо. Будем считать, что растолковали. На этом все, надеюсь?

Наринэ Арсеновна вздохнула и замолчала, грустно переводя глаза с лица Лени на лицо Марсель и обратно. Потом пожала полными плечами, проговорила тихо, глядя Лене в глаза:

– Какой вы добрый человек, Леонид Максимович… А зря, зря. Не должен мужчина быть таким добрым с женой. Некоторые вещи мужчина не должен прощать, как бы ему этого ни хотелось. Просто не должен, и все. По законам семейной чести. Как же вы будете после такого жить дальше?

– Да как-нибудь, уважаемая Наринэ Арсеновна. Сами разберемся и с честью, и с семейными законами. А вы, пожалуйста, не переживайте так сильно. Вон, уже и лицо красными пятнами пошло, давление подскочило, наверное. Надо беречь себя, Наринэ Арсеновна.

– Да, у меня такая жуткая головная боль началась… И красные круги перед глазами…

– Ну, вот видите! Может, вам такси вызвать? А дома лекарство примете…

Женщина снова взглянула ему в глаза, оскорбленно поджав губы. Потом тяжело развернулась, молча вышагнула за дверь, и она захлопнулась так громко, будто приняла на себя всю досаду обиженной гостьи.

Леня и Марсель стояли в прихожей, оглушенные этим дверным хлопком, как взрывной волной. Потом Марсель тихо ушла в гостиную, легла на диван лицом к стене, свернувшись в позе эмбриона. Леня автоматически двинулся за ней, но на полпути остановился, ушел на кухню, постоял там какое-то время в растерянности. Вернувшись в гостиную, пробормотал озабоченно:

– Я на дежурство пойду… Меня Петров очень просил его подменить, не опоздать бы…

Марсель промолчала, только, казалось, еще более съежилась. Она все прекрасно понимала – Леня явно на ходу придумал про Петрова и про дежурство. И ладно, и пусть. Конечно, ему пауза нужна, чтобы принять в себя подлую информацию. Или, наоборот, не принимать ее, а отторгнуть навсегда и навеки вместе с неверной женой. Наринэ Арсеновна в этом вопросе явно права – как после этого дальше-то жить?

– Ну, я пошел… – снова проговорил Леня, и она прохрипела тихим шепотом:

– Да… Иди, конечно…

А что еще надо было делать? На колени падать и рыдать, заламывая руки? Прости меня, любимый муж, больше так никогда не буду?

Может, и надо было. Только сил не было. Да еще и сонливость напала, такая, какая бывает при высокой температуре. Когда все равно, что за пределами этой сонливости происходит… Провалиться бы в спасительную горячую бездну и плавиться там, как воск. Действительно, что уж теперь… Как будет, так и будет… Только одно и понятно – беззаботная и счастливая жизнь закончилась, по-прежнему больше не будет и быть не может. Сама виновата, сама все испортила и оболгала.

Было слышно, как в прихожей тихо закрылась дверь. Леня ушел. Все, можно проваливаться в горячую бездну. Где ты, спасительная сонливость?

А нет тебя. Ушла, передумала спасать. И поделом, что же. Мучайся теперь запоздалым раскаянием, ощути до конца свое сучье ничтожество. А как себя еще назовешь? Именно так. Не в бровь, а в глаз. А еще представь себя на мужнином месте – каково ему было такое услышать? Еще и защищал ее перед матерью Джаника, грудью на амбразуру бросался… Уж лучше бы не был таким благородным, наверное, ей сейчас легче бы было!

По телу пробежала волной слезная лихорадка, ударила горячо в голову. И заплакала горько, одновременно радуясь этим спасительным слезам. Не успев вволю наплакаться, уплыла в сонное желанное забытье. Наверное, недолго и плавала – вдруг ощутила, как кто-то трясет ее за плечо.

– Мам! Мам… Проснись…

Подняла голову, увидела Юрку. Он стоял над ней с испуганным и жалостливым лицом, говорил что-то. Стряхнула с себя остатки забытья, прислушалась…

– …Извини, что я тебя разбудил! Но я просто испугался… Ты вроде спишь и в то же время будто не спишь, а плачешь… Давай я тебе лекарства успокоительного накапаю, что ли? Давай валерьяночки, а?

– Не надо, Юр… Все нормально…

– Да где нормально! Я что, слепой и глухой? А папа где?

– На дежурство ушел…

– Так он же только с дежурства!

– Сказал, Петрова заменить надо…

– А… Тогда понятно. Да, я все понял, мам…

– Что ты понял?

– Ну… Все понял. Я ведь все знаю, мам. Я у Джаника только что был…

– О боже… – болезненно прошептала Марсель, снова отворачивая голову к стене. – Не надо, Юр, не говори больше ничего, пожалуйста… Прошу тебя…

– Хорошо. Я не буду. А только ты бы встала, мам, а? Пойдем на кухню, чаю попьем… Тебе, наверное, и съесть что-то надо, видно же, что ты давно ничего не ела. Лицо вон бледно-зеленое. И под глазами круги. Пойдем, а? Я ведь не отстану, мам.

– Что ж, пойдем… Если ты хочешь, пойдем.

Не хотелось подниматься, конечно. И отлежаться, отмолчаться нельзя. Потому что Юркиной заботой нельзя было пренебречь, потому что это получалось уж слишком… Слишком несправедливо по отношению к Юрке. Он и без того относится к ней лучше самого хорошего сына, а она…

На кухне он принялся суетиться вокруг нее, как будто она была тяжелобольной, заглядывал в глаза так участливо, что приходилось поневоле опускать их, внимательно разглядывая чай в чашке или сыр на бутерброде. Вдруг Юрка сел напротив, проговорил тихо:

– Мам, ну перестань, чего ты…

– Юр… Не надо, а? Я не в состоянии сейчас что-то объяснять.

– Да не надо мне никаких объяснений! Хотя погоди, я понял, кажется… Ты боишься, что я тебя презирать стану, да? Нет, мам, не стану, не бойся.

– Юрка…

– Да, я все знаю. Я сегодня у Джаника был, но Наринэ Арсеновна меня к нему не пустила. Он у нее под домашним арестом сидит, без связи с внешним миром. А со мной она побеседовала, конечно. И я ей так ответил, что она меня прогнала… Так что не переживай, я все знаю и не презираю тебя. Поняла?

– Спасибо, Юр… Если б ты знал, как мне стыдно сейчас… Так стыдно, что умереть хочется.

– Да я понимаю… Но ты погоди умирать, мам. Дело в том, что я про Джаника и тебя все давно знаю, Америки в этом вопросе не открыл.

– В каком смысле? Что ты знаешь давно?

– Ну… Помнишь, мы с Джаником сильно подрались в седьмом классе? Тебя еще в школу вызывали, помнишь? А потом мы с ним не разговаривали полгода.

– Помню, что подрались… А вот из-за чего – не помню…

– Так мы никому и не сказали, из-за чего. А на самом деле мы из-за тебя подрались, мам. Джаник мне тогда признался, что любит тебя по-настоящему, как взрослый, на всю жизнь, а я ему за это по щам дал. Мы потом помирились, но Джаник от своих слов так и не отказался. Так что я все это давно знаю, мам… Да и что с ним поделаешь, правда? Нельзя же приказать человеку, кого можно любить, а кого нет? Если даже кулаками из него эту любовь не выбьешь… А поддал я ему как следует, между прочим, ребро сломал.

– Да, я помню, как Наринэ Арсеновна возмущалась, даже вопрос ребром ставила, чтобы тебя из школы выгнали… Помню…

– Ага, мы тогда всех этой дракой перепугали! А главное, никто понять не мог – лучшие друзья, и подрались так зверски? Но директор у нас нормальный мужик был, закрыл на все глаза. Подумаешь, говорит, в мужском мире всякое бывает! А на маму Джаника ты не сердись, ее ведь, наверное, тоже понять можно.

– Да что ты, Юрка. Конечно, я ее понимаю. Какое там – сердись.

– Да, мам. Тем более у них менталитет такой, надо это учитывать. Ей не объяснишь, что любовью оскорбить нельзя, какая бы она ни была.

– Да какая любовь, Юрка! Да я не…

– Я не о тебе конкретно, мам. Я о том, что любовь, она и в Африке любовь.

– Юрк, не надо, пожалуйста… Пожалей, а? Не добивай ты меня…

– Да все будет нормально, мам. И папа тебя поймет и простит, вот увидишь. Он же умный мужик… И я умный. Я уже все понял и простил. Давай пей чай… И бутерброд съешь наконец, чего ты его со всех концов разглядываешь? Ой, а может, валерьянки? Погоди, сейчас накапаю…