– А как у тебя дела с поступлением в институт? Зачисление уже было?

– Да, все в порядке. Буду учиться в институте управления и права.

– Ух ты… Как красиво звучит. А факультет какой?

– Юридический… Вообще, я хотел на финансовый, но мама настояла на юридическом.

– А ты во всем слушаешь маму, да?

– Нет, почему… Просто в нашей семье принято уважать мнение родителей. А еще моя мама когда-то очень хотела поступить на юридический. Но не получилось…

– Почему?

– Она замуж за папу вышла. Потом родила меня. Потом папа уехал. Мама тоже хотела с ним уехать, а меня с бабушкой в Ереване оставить… Но не уехала, не смогла.

– Почему?

– Да тут в двух словах не расскажешь. Да вам и неинтересно, наверное?

– Почему же не интересно? Очень даже интересно. Я почему-то думала, что у вас, наоборот, принято, чтобы жена следовала за своим мужем.

– Так и есть. Но мама не смогла оставить бабушку, на нее так много горя в тот момент свалилось!

– Ой… А что, умер кто-то, да?

– Нет, что вы… Просто мамина младшая сестра, Аревик, взяла и уехала, сбежала из дома…

– А что с ней случилось? Беда какая-то?

– Нет, почему… Просто ее сосватали, и она сбежала накануне свадьбы. Влюбилась в солдата, он русский был. И сбежала как раз в этот город. Она и сейчас здесь живет.

– Значит, все хорошо получилось? Потом все помирились?

– Да в том-то и дело, что нет… Ни мама, ни бабушка Аревик не простили. И сейчас ее знать не хотят. Считают, что она их опозорила.

– Потому что за русского парня замуж вышла?

– Да нет! Потому что из-под венца сбежала! Бабушке потом очень трудно пришлось, многие знакомые от нее отвернулись. Она даже заболела, целых два года с постели почти не вставала…

– Да, круто у вас обходятся со сбежавшими невестами. У нас как-то легче бывает.

– Ну да… А что делать? Вот и маме из-за тети Аревик пришлось в Ереване задержаться, быть рядом с бабушкой. Потом папа уже потребовал, чтобы мы к нему переехали. Бабушка только из-за меня согласилась, потому что у нас в Ереване очень трудно в хороший институт поступить.

– А тетя Аревик, значит, так и осталась изгоем?

– Ну да… Хотя… Только вам одной скажу, больше никто про это не знает, ни мама, ни папа… Я ведь сразу ее нашел, как мы сюда приехали. Теперь навещаю иногда. Помогаю, чем смогу. Она одна живет, муж давно умер… Трудно ей, да… Но если бабушка про это узнает! Не простит мне никогда!

– Ты молодец, Джаник, вот что я тебе скажу. А бабушка твоя – жестокая женщина.

– Нет, что вы, она вовсе не жестокая. Хотя… Может, так оно и есть, но я этого никогда не скажу, потому что она моя бабушка, а я ее внук.

– Ну, это вовсе не служит для бабушки оправданием! Да разве так можно? Взять и отказаться от родной дочери! Не простить! И за что?

– Но бабушка не могла иначе, поймите…

– Да почему? – снова искренне возмутилась Марсель и тут же сникла, будто устыдилась своей искренности, и проговорила уже более спокойным тоном: – Хотя ты прав… Мне этого не понять, наверное. Да и менталитет у меня другой… Например, о своей бабушке я совершенно спокойно могу сказать, что она была жестокой. И это будет чистейшей правдой, ни убавить, ни прибавить.

– Она вас очень сильно обидела, да?

Марсель не успела ответить – над головой вдруг сильно громыхнуло, и резкий порыв ветра чуть не сбил ее с ног. Оглянулась – никого кругом… Аллея парка пуста. Только они да темно-сливовое набухшее небо над головой. Так увлеклись разговором, что не заметили надвигающейся грозы!

А вот и первые капли упали им под ноги. А в следующую секунду налетел водяной вихрь, закружил, обескуражил, отхлестал по щекам! Ага, попались, увлеклись разговорами! Кто не спрятался, я не виноват!

– Бежим! – быстро схватил ее за руку Джаник, поволок куда-то сквозь буйную дождевую мглу, и она послушно припустила за ним, испуганно повизгивая.

Забежали в какую-то дверь, отдышались, огляделись… То ли подсобка какая, то ли пустое служебное помещение. Давно немытое окно, по которому потоками стекает вода. Запах пыли. Полумрак. Явно слышна ее зубная дробь – то ли от страха возникшая, то ли от мокрого и холодного, прилипшего к телу платья. И горячий шепот Джаника в ухо:

– Марсель… Испугалась, да? Марсель…

А потом… Потом она уже плохо понимала, что происходит. Почувствовала его губы на своих губах и снова уплыла в дождливую мглу – так же закружило, обескуражило неожиданностью и… И еще чем-то, незнакомым и властным… И не было сил придумать, что же оно такое есть, это властное и незнакомое, и как ему нужно сопротивляться. Но ведь нужно. Нужно, черт побери! Но пусть еще немного, пусть совсем чуть-чуть… Какие у него губы жадные, горячие, и объятие властное и нежное одновременно…

Вырвалась, наконец. Отряхнулась, глянула сердито:

– Ты ведь мне обещал, Джаник! А сам… Что ты делаешь вообще?

– Я люблю тебя, Марсель. Я без тебя жить не могу. Не получается у меня, чтобы не любить, понимаешь?

– Не понимаю и понимать не хочу! Да как ты смел!.. Никогда, никогда больше, слышишь?

И шагнула под дождь, обняв себя за плечи трясущимися руками. Пошла, не чувствуя под собой ног, как пьяная. Когда услышала за спиной шаги Джаника, обернулась, качнувшись, выкрикнула хрипло:

– Не ходи за мной! Не смей! Никогда больше не смей!

– Да, Марсель, – опустил он голову и встал как вкопанный.

В конце аллеи она оглянулась – так и стоит на том же месте с опущенной головой… И припустила бегом к выходу из парка, к автобусной остановке. Вот и нужный маршрут подошел, распахнул двери, и можно юркнуть на сиденье к окну, закрыть глаза и выдохнуть, наконец.

* * *

Нет, если бы это возможно было! Просто взять выдохнуть из себя случившееся! Какое это было бы счастье, наверное… Не мучиться этим проклятым раздвоением… Когда внутри одновременно зверствуют и жар, и холод. И ощущение губ Джаника на своих губах – как температурная лихорадка. А за ней следом крадется стыд, и еще раз стыд…

Ужасный стыд! Потому что нельзя было, нельзя… Изначально повела себя неправильно, сама спровоцировала эту лихорадку. Не надо было ни лишних реплик Джанику подавать, ни эмоций выплескивать. Признался в любви – и ладно, и пропустить равнодушно мимо ушей, безо всяких «не смей» и «никогда больше». И на эту дурацкую прогулку нельзя было соглашаться. Теперь уже ничего не изменишь, только и остается – разгрызать, как твердый орех, свое запоздалое чувство вины. Да, все мы умны и рассудительны задним числом…

А главное – что теперь со всем этим жарким и виноватым безобразием делать? В себе носить? Выходить из института и озираться со страхом – вдруг Джаник опять здесь? И чувствовать, как в этом страхе присутствует неодолимое желание снова его увидеть… Да, да, чего уж врать так нагло самой себе? Все, как в сермяжной поговорке – увяз коготок, и птичке конец…

Хотя, наверное, для ее случая другая поговорка подходит. Более жесткая. Да-да, та самая, хлестко-народная, про кобеля и сучку. Выходит, она и есть та самая сучка? О боже.

Так себя за три последующих дня изгрызла, что похудела, с лица спала. Под глазами темные круги пролегли. Благо, что выходные нагрянули, можно было из дома не выходить. Но зато вздрагивала от каждого звонка в дверь, как подстреленная лань. Даже Леня не выдержал, спросил осторожно:

– Эй, Марсельеза… Что с тобой? Ты не заболела, случаем?

– Нет, Лень, я здорова. Устала просто. Ты же знаешь, как я к последнему экзамену готовилась.

– И все равно, не нравишься ты мне… Не похоже твое состояние на простую усталость. Давай-ка я тебя на обследование отправлю?

– Нет, не хочу я на обследование! Я высплюсь, и все пройдет.

Если бы можно было Лене рассказать всю правду о своей болезни! А может, стоило рассказать? Нет, нет, зачем… Может, он и поймет, и разумно спишет на казусы физиологии, но все равно ему ужасно неприятно будет. И стыдно за нее. И вообще, она давно уже взрослая женщина, надо самой свои проблемы решать. Взять себя в руки, в конце концов… Ведь все это глупости, ужасные глупости – то, что с ней происходит! Пусть времени больше пройдет, пусть время заберет все глупости.

Утренний телефонный звонок прозвучал так, что сердце забилось от дурного предчувствия. Подняла трубку, ответила осторожно:

– Да, слушаю.

– Здравствуйте… А ты Марсель, да? Мне бы Марсель Иванову к телефону…

Странно – голос женский, незнакомый. И тем более странно, что ее называют девичьей фамилией. Отвыкла уже от Ивановой, полностью вжилась в Соколовскую.

– Да, это я… Только я давно не Иванова, а Соколовская. А с кем я говорю, извините?

– Ой, как хорошо, что я сразу на тебя попала! Думала, не разыщу… Вот, с трудом записку с твоим телефоном в старом Колином пиджаке нашла! А то ведь и не знаешь, как тебя вычислить!

– Вы… Вы жена моего отца, да? Вас ведь Татьяной зовут?

– Да, она самая и есть. Я чего звоню-то… Дело у меня к тебе есть, Марсель. Очень срочное.

– Какое дело? Что-то с отцом случилось? Он болен?

– Да нет… То есть не то чтобы… Фу, господи, даже не знаю, как сказать. Я ведь женщина простая, тонкостям обращения не обучена…

– А вы скажите как есть. Что вам от меня нужно, Татьяна?

– Так это… Тебе надо приехать сюда, бумаги нужные подписать. На днях сможешь приехать? Ты скажи, когда сможешь, я тебя встречу.

– Ничего не понимаю… Какие бумаги? Вы можете объяснить нормально?

– Ну, какие, какие… Такие! Которые у нотариуса лежат! В общем, тебе надо подписать бумагу, что ты отказываешься от своей доли наследства.

– Наследства? Какого наследства? Все равно я ничего не понимаю…

– Да у нас квартира, леший ее разбери, была оформлена с Колей в равных долях… А он взял да и помер, и разбирайся теперь как хочешь… Я ведь не шибко разбираюсь в этих тонкостях, а нотариус говорит, что тебе надо приехать, и…