Вера Колочкова - Изнанка счастья

© Колочкова В., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

Дверь тихо скрипнула, и на больничное крыльцо, освещенное слабой лампочкой, вышел Леонид Максимович, глянул исподлобья:

– Я закурю, можно?

Мара подняла глаза, посмотрела так, будто не поняла, о чем он ее спрашивает. Потом спохватилась, кивнула, проговорила быстро:

– Да-да, конечно. Курите, Леонид Максимович. Вы, наверное, за этим сюда и пришли.

– А ты зачем?

– Что – зачем?

– Ну. Я покурить вышел, а ты?

– А я просто так, воздухом подышать. В палате очень душно, а санитарка еще и пол помыла с какой-то вонючей дрянью.

– Это не дрянь, это хлорамин. Так положено в больницах по санитарным правилам.

– Да я знаю. Но все равно привыкнуть не могу. Кажется, что этот ваш хлорамин смертью пахнет, никак не могу отделаться от этого ощущения.

– Эка, смертью. Это ты, матушка, лишку хватила со своим ощущением. Нет уж, скорее, наоборот, жизнью пахнет. Я бы сказал, состояние духа бодрит и надежду вселяет. Ну, или вроде того.

– Не знаю. Может быть. Может, просто привыкнуть надо. Но я привыкну, и к хлорамину тоже привыкну. Между прочим, я в медицинский институт после школы поступать хотела.

– А теперь что? Передумала?

– Нет. Наоборот. Я обязательно в медицинский поступлю и тоже буду врачом. Да вы садитесь, Леонид Максимович, садитесь.

– Да ладно, я постою. Ничего, не суетись.

Огонек сигареты вспыхнул так ярко, что выхватил на миг его прищуренный взгляд, направленный в сторону Мары. Хотя и не было во взгляде особого интереса. Наоборот, глаза были усталыми до степени крайнего равнодушия. И голос тоже был равнодушным. Такой голос бывает у интеллигентных людей, вынуждающих себя силой передвигаться по хлипкому мостику общения. Лучше идти, чем на месте стоять и смотреть вниз. И в данном случае… Очень хотелось просто стоять и курить молча, да интеллигентность не позволяла, и потому приходилось говорить о чем угодно, чтобы заполнить паузу.

– Слушай, давно спросить хочу. – снова заговорил он хрипловато, будто подгоняя себя натужным интересом в голосе. – Откуда у тебя такое странное имя – Марсель? Оно ведь, если я не ошибаюсь, мужское? И с женским именем никоим образом не интерпретируется?

– Нет, не ошибаетесь, оно действительно мужское, Леонид Максимович.

– Но ведь странно, согласись.

– Да, странно. А что делать? Не я имя себе выбирала, это мама такое придумала. Да и вообще, какая разница. Все равно меня все Марой зовут. И вы Марой зовите, если вам странно.

– Что ж, Мара так Мара. Тоже очень красиво. Но все равно интересно – почему Марсель?..

Мара пожала плечами, улыбнулась нехотя. Не улыбка вышла, а сплошное мучительное недоразумение. И правда, чего пристал? Стоял бы себе, курил да помалкивал… И ведь приходится отвечать на все вопросы, хотя и понятно, что ни сами вопросы, ни ответы на них ему по большому счету неинтересны. Зачем ему знать, например, откуда ее странное имя взялось? Что это изменит? Она для него – никто, всего лишь дочь очередной пациентки. Даже неприлично проявлять такой интерес к ее странному имени, не вписывается он в рамки типовой для данного случая беседы. И нагрубить тоже нельзя – все-таки врач рядом с ней сидит, уважаемый хирург Леонид Максимович Соколовский, который маме операцию делал. Вот лучше бы про маму и спрашивал.

Леонид Максимович глянул на нее коротко, потом проговорил задумчиво, выдохнув из носа клуб дыма:

– Я, кстати, знавал одного татарина по имени Марсель. Большой был татарин, толстый, красивый. С усами. А ты худышка белобрысая да зеленоглазая, да плюс фамилия у тебя – Иванова. Диссонанс у меня, однако. Такой, знаешь… Самую малость любопытствующий, не до степени большого свинства. Почему вдруг девчонка – и тоже Марсель?

– Ну, я даже не знаю, что сказать… Сочувствую вам, Леонид Максимович. И вашему диссонансу тоже сочувствую, но ничем помочь не могу. По паспорту я действительно Марсель. А если полностью – Марсель Николаевна Иванова, и с этим фактом ничего не поделаешь. Конечно, мне бы лучше Марусей быть, но…

– Почему Марусей? – быстро глянул на нее Леонид Максимович и втянул в себя очередную порцию дыма.

– Да так. Просто имя больше к фамилии бы подошло. Маруся Иванова, и никакого диссонанса, правда?

– Не скажи. Мою жену как раз Марусей звали, а фамилия у нее – Соколовская. Хоть и мужнина фамилия досталась, но тоже вроде как диссонансом звучит.

– Да почему?.. Нормально звучит. Или ваша жена имеет претензии к своему имени?

– Теперь уже нет. Теперь ей все равно, я думаю. Умерла она.

– Ой, простите. Я не знала. А давно?

– Недавно. Два месяца назад.

– Простите.

– Да ничего. Это ты извини, что я к тебе с дурацким вопросом пристал. Так откуда же все-таки взялось такое имя – Марсель? Или это семейная тайна?

– Да нет никакой тайны, что вы. Я ж говорю – мама так решила в свое время. Она меня в поезде родила, и ни одного медика во всем составе не оказалось. А до ближайшей станции далеко еще было, не в глухой же тайге останавливаться? Все перепугались, в панику впали, бегали по вагону с криками – хоть кто-нибудь, помогите! Примите роды! Но ни одного смельчака так и не нашлось. Потом какой-то дядька чертыхнулся, соскочил с верхней полки и заорал – да что же такое, мать твою! Бабе помирать теперь, что ли? И сам бросился к маме. Она потом рассказывала, что я к нему в руки в этот момент и упала, и пуповину он сам перерезал, как мог. Еще и говорил при этом что-то бодрое, успокаивающее. Мама и лица его толком не запомнила, будто мимо проплыло. Только имя успела узнать – Марсель.

– Понятно. Значит, в честь своего спасителя назвала.

– Выходит, что так. Потом ее отговаривали, конечно, даже записывать не хотели – мол, зачем девочке такое странное имя, да еще и мужское? Но мама все равно на своем настояла. Такая уж она. Тихая, безответная, но если уж решит по-своему сделать… Ладно, я в палату пойду. Вдруг мама очнется, а меня рядом нет.

– Она не очнется, девочка. Она в коме. Я тебе уже говорил, что надо готовиться к худшему. Ты бы лучше поспала часок-другой, в палате свободное место есть. Потом тебе силы понадобятся. Поверь, я знаю, что говорю.

– Нет, что вы… Я боюсь спать. Я усну, а мама умрет… Без меня… Я уже вторую ночь не сплю. Вроде и глаза на мир смотрят, а голова, как пустой шар, ничего не соображает. И звук там такой… Будто каждую минуту струна лопается и боль волнами по телу идет. Не настоящая боль, а… Такая, которая хуже настоящей. И я уже ничего не чувствую от этой боли. Я даже плакать не могу, совсем отупела.

– Да я понимаю, понимаю. Так оно и бывает при таком раскладе. Сам недавно жену похоронил, она тоже из комы не вышла.

– Сочувствую. А сколько ей было?

– Да как твоей матери, сорок восемь, только жить да радоваться. Тоже сидел около нее и не спал, тоже боялся, что без меня уйдет.

– А скажите… Сколько еще маме осталось?

– Не знаю, детка.

– Леонид Максимович, вы можете мне всю правду сказать, как есть. Я выдержу. Это я с виду такая маленькая и хрупкая, а на самом деле совсем взрослая.

– Взрослая, говоришь? А сколько тебе годков, интересно?

– Неделю назад восемнадцать исполнилось.

– Ух ты. И впрямь, взрослее некуда.

– Так сколько маме осталось?

– Я думаю, не больше недели. Все днями решится. А может, ближайшими часами.

– Ой… Но как же так?

– Ты сама просила правду, вот тебе правда. И по правилам надо бы домой твою маму выписывать, все равно ей ничем уже не поможешь. И главврач тоже настаивает. Но ведь дома ты одна рядом с мамой окажешься? Я так понимаю, вы с мамой вдвоем жили, больше никого нет?

– Да, одна.

– Вот и я главврачу то же говорю – девчонка совсем одна. А он сердится. И его тоже можно понять. Мы ведь не сами показатели смертности по больнице придумываем, будь они неладны! Хотя – какие могут быть показатели в отделении онкологии? Такие же, как средняя температура по больнице. Прости, что балагурю на эту тему, но это от безысходности ситуации.

– Да, я понимаю. Если надо, то выписывайте, конечно.

– Да ничего ты не понимаешь, глупая девчонка! Ну как, как я твою маму выпишу? Что я, изверг, что ли? За ней дома уход нужен, а ты вот-вот в обморок упадешь от горя и недосыпа. Грохнешься дома рядом с кроватью и будешь валяться. Потом очнешься и проклинать меня станешь, я знаю.

– Не буду я вас проклинать. И домой тоже не хочу, мне страшно одной. Не выписывайте нас, пожалуйста! Прошу вас! То есть… Я и сама не знаю, что делать. Просить или не просить, не знаю.

– Ладно, не проси раньше времени. Мало ли, на чем главный врач настаивает. Он всегда на чем-нибудь настаивает, должность у него такая. Пойдем лучше я тебя чаем напою. И бутербродец какой-никакой тебе сжевать не мешало бы. Могу предложить на выбор, с колбасой или сыром. Голодная, наверное?

– Не знаю. Да какой голод, я вообще ничего не чувствую. Ничего, кроме страха. Но чаю – это да. Чаю очень хочу. Можно даже не чаю, а просто кипятка глотнуть, чтобы ошпарить себя изнутри. Я там будто мертвая.

– Ладно, идем.

– Только я к маме в палату загляну. Посмотрю, как она.

– Иди. Я пока чай заварю и бутерброды настрогаю.

Потом они сидели в узком, похожем на пенал кабинете Леонида Максимовича, и он смотрел, как Мара жадно глотает горячий крепкий чай, ухватившись за кружку дрожащими пальцами.

– Бутерброд откуси хотя бы.

– Не хочу.

– А надо.

– Я не могу, Леонид Максимович, правда. Спасибо вам за чай, я согрелась немного.