– О, прошу простить меня, ваше величество! – Джон виновато склонил голову. – Поверьте, мои слова объясняются исключительно легкомыслием и отсутствием жизненного опыта. Я рос без отца; если бы не сэр Френсис, вообще неизвестно, что могло бы из меня получиться.

– Тем более вы должны стремиться к тому, чтобы быть достойным вашего дяди, – назидательно произнес король. – А вот мы сейчас проверим ваш ум и умение излагать свои мысли! Скажите, что вы думаете об обязанности человека продолжить свой род?

– Мне трудно судить об этом, ваше величество, я еще так молод, – смутился Джон – Но я постараюсь вспомнить наставления дядюшки. Он как-то говорил, что Господь дал нам способность к продолжению рода, дабы мы вечно помнили о грехопадении наших прародителей, ибо зачатие столь же приятно, как вкушение запретного плода, а рождение и воспитание потомства столь же горестно, как изгнание из Эдема. Но в том то и видна мудрость Господа, потому что если бы было наоборот, то нашлось бы немного желающих продолжить род человеческий.

– В чем же тяжесть и горесть воспитания потомства? – спросил Генрих.

– Горесть начинается еще до рождения младенца, когда будущий отец, глядя на большой живот своей жены, задается вопросом, а его ли это ребенок? – охотно стал пояснять Джон. – Согласитесь, что воспитывать чужого отпрыска, да еще зачатого во грехе, не очень-то приятно.

– Ну уж! – не согласился король. – Да разве все будущие отцы задаются таким вопросом? Послушать вас, так на свете нет женщин, которым можно доверять.

– Женщинам? Доверять?! – Джон сделал круглые глаза. – Мой дядя учил меня, что никогда нельзя быть уверенным в трех вещах: в надежности своего пищеварения, в честности политиков и верности женщин.

– Ах, сэр Френсис, сэр Френсис! – покачал головой король. – Он был неисправимым скептиком… Но продолжайте, сэр, мы вас слушаем. Что вы нам еще расскажете о воспитании?

– Вы добры ко мне, ваше величество, не меньше, чем к моему дяде, – поклонился Джон. – Итак, оставим без рассмотрения первые годы жизни, когда младенец находится на руках нянек и его поведение ограничено животными потребностями. Вот, наконец, ребенок становится осмысленным и может воспринимать знания и опыт предшествующих поколений. Прекрасно! Но отчего дети охотнее перенимают плохое, чем хорошее? Посмотрите на школяров: среди них масса лоботрясов, бездельников, шалопаев, недоумков, жестоких сердцем и вечно склонных к гнусным каверзам. Ничего не помогает сделать их лучше: ни увещевания, ни внушения, ни наказания. Бедные родители с горестью смотрят на своих отпрысков и думают, – за какие грехи такое наказание!.. Дальше – хуже. Когда у мальчика начинают расти усы, а у девочки – грудь, тут происходит второй акт семейной трагедии. Влекомые Амуром и Венерой эти полудети-полувзрослые вытворяют такие вещи, которые не придут в голову ни детям, ни взрослым, – и самым вызывающим образом ведут себя по отношению к своим отцам и матерям. Вспомните, ваше величество, вспомните, джентльмены, как вы в переломном возрасте ненавидели своих родителей за то, что те пытались удержать вас на правильной дороге.

– Вы преувеличиваете, молодой человек, – заметил Генрих. – Я любил отца и мать, – полагаю, что наши уважаемые джентльмены также.

– Но я не сказал, что подростки не любят своих родителей, – возразил Джон. – Я сказал, что они их ненавидят. Ненависть не отрицает любовь, напротив, эти чувства так же неразлучны, как ночь и день, как дым и огонь.

– Опять вы играете словами, – прервал его король.

– Виноват, ваше величество. Дабы не запутаться в сложностях удивительного по своему безобразию отрочества, перейду к юности. «Вот когда я могу вздохнуть свободно, – говорит себе счастливый отец, глядя на возмужавшего сына, – вот когда я получу вознаграждение за свои труды. Он – продолжатель дел моих, опора моей немощной старости, ограда от врагов и ударов злой судьбы!» Не менее радуется и родитель прекрасной девицы: «До чего хорошо иметь дочь, – думает он, – которая будет заботиться о своем отце нежно и ласково, со вниманием и терпением, как никто, кроме дочери, не позаботиться о стареющем мужчине! Я выдам ее замуж за достойного человека, и зять станет мне…» – ну, а дальше те же рассуждения, что и в первом случае. Но как ошибаются и тот, и другой! Как мы знаем, сын часто становится врагом своего отца – злейшим, чем самые злые враги; так уж устроила природа, – молодой вожак стаи всегда борется со старым, побеждает и убивает его. А бывает и так, что сын делается повесой, беспутным гулякой, мотом и расточителем, который не может дождаться смерти своего отца, чтобы овладеть его состоянием и растратить отцовские деньги… С дочерьми дело обстоит еще хуже: сколько их сбивается с пути истинного, доставляя страдание и стыд своим родителям; сколько, выйдя замуж, забывают отца и мать до тех пор, пока не придет срок делить наследство; сколько платят черной неблагодарностью за добро родительского дома!.. Нет, увольте, что касается меня, то я никогда не взвалю на себя ношу воспитания, – закончил свой рассказ Джон.

– А вы не боитесь, юный джентльмен, что ближе к старости вам захочется видеть около себя родное лицо, что вам захочется передать своему наследнику ваш жизненный опыт, а помимо того, отдать свое состояние не в чужие руки? – спросил Генрих.

– Возможно, ваше величество – согласился Джон. – Но у меня есть двоюродная сестра, которая собирается выйти замуж. Надеюсь, у нее будут дети, а в нашем роду первым всегда рождается мальчик. Вот пусть сестра и ее муж заботятся о воспитании своего сына, а для меня мой племянник будет и родным человеком, и учеником, и наследником, – то есть тем же, чем я был для сэра Френсиса.

– Не знаю, что здесь сказать, – пожал плечами Генрих. – С вашей колокольни, точнее с колокольни, построенной вашим дядей, земля видится по-иному. Сэр Френсис был в своем роде великий человек, но на высоту, которой он достиг, поднимался всю жизнь. Вы же хотите забраться на построенную им башню, чтобы поплевывать с нее на нас, грешных. В вашем-то возрасте!

– Кто из смертных знает, где вершина его жизни, и в каком возрасте он ее достигнет?… Простите мою дерзость, ваше величество, и вы, джентльмены! – поклонился королю и его сотрапезникам Джон. – Разрешите, однако, заметить, ваше величество, что и вы еще не достигли своей вершины, вам еще только предстоит ее достичь.

– Посмотрим, посмотрим, – Генрих довольно улыбнулся.

К нему подошел камергер и шепнул что-то на ухо. Король отбросил салфетку и встал из-за стола.

– Прошу простить меня, джентльмены, – сказал он. – Я должен вас покинуть. Нет, нет, не расходитесь. Закончите завтрак, прошу вас! И выпейте за здоровье моего наследника, – будь он благословенен!

* * *

Страдая отдышкой, Генрих несся по дворцовым коридорам к комнате, где рожала Анна. Едва он зашел туда, как услышал пронзительный крик ребенка.

– Господь милосердный, у меня родился сын! – воскликнул Генрих, схватившись за сердце, на миг остановившееся от радости. Он хотел было подойти к кровати, на которой лежала его жена, но суетившиеся возле служанки остановили его:

– Извините ваше величество, подождите одну минуту! Сейчас мы все перестелем; одну минуту, ваше величество!

– Но покажите мне моего ребенка! Где он? – обратился король к повитухам.

– Вот, ваше величество, – старшая из них показала младенца, завернутого в шелковое одеяло. Он надрывался от плача, сморщив крошечное личико.

– Рыжий, – радостно сказал Генрих, приподняв край чепчика ребенка. – Наша порода. И похож на меня. Правда?

Повитухи смущенно переглянулись.

– Что такое? В чем дело? Да говорите же, черт возьми! – раздраженно крикнул король, переменившись в лице. – Что-то не так с моим сыном?

– Но ваше величество, – пробормотала старшая повитуха. – Это не мальчик, это девочка. У вас родилась дочь, ваше величество.

– Девочка? Дочь? – Генрих настолько растерялся, что не смог больше ничего сказать и только беспомощно развел руками. – Вы уверены в этом? – спросил он через несколько мгновений.

– Да, ваше величество. Не может быть никаких сомнений, – ответила повитуха с дрожью в голосе.

Король насупился и сжал кулаки. Лицо его побагровело, дыхание стало тяжелым и прерывистым. Все в комнате испуганно замерли, ожидая приступа королевского гнева.

– Дайте мне моего ребенка, – раздался в тишине слабый голос Анны.

Повитухи вопросительно взглянули на короля. Он отвернулся.

– Дайте мне мою дочь, – повторила Анна уже тверже.

Генрих махнул рукой, и тогда старшая повитуха отдала младенца матери. Анна нежно обняла дочь и прикоснулась губами к ее лбу. Ребенок ткнулся в щеку матери и, нащупав ее нос, попытался сосать его.

Анна счастливо засмеялась.

– Покормите ее, – сказала она повитухам. – Где кормилица?

– Дожидается, ваше величество, – ответили ей. – Сейчас позовем.

Генрих вздохнул, пробурчал что-то и оборотился к супруге.

– Поздравляю вас, дорогая. Вам принесут мои подарки, – сказал он, и, подойдя к жене, поцеловал ее в голову.

– Спасибо, государь, – вежливо поблагодарила его Анна.

– Извините меня, но мне нужно уходить. Неотложные государственные дела, – прибавил Генрих.

– Я понимаю, ваше величество, и не смею вас задерживать, – кивнула Анна.

Король неловко поклонился ей и покинул комнату.

– Я выезжаю на охоту. Со мной небольшая свита. Приготовьте все немедленно! Меня не будет три дня, до крестин, – коротко и отрывисто приказал он придворным.

…Эта королевская охота надолго запомнилась егерям. Король, по многу часов не слезая с лошади, носился по лесам и безжалостно истреблял любую дичь, которую удавалось выследить и загнать. К вечеру, весь забрызганный кровью, король уходил в свой шатер и тяжело напивался там, чтобы утром вновь начать беспощадное истребление лесной живности. Туши добытых животных оставались гнить на полянах и воздух лесной чащи напитывался душным запахом разложения. «Славно отметил наш Генрих рождение дочери», – шептались егеря.