— Прощайте, — шепнула она. — Я всегда буду любить вас.

— Да поможет тебе Господь, — ответила настоятельница и, перекрестив Габриэлу, повернулась к ней спиной. Дверь бесшумно закрылась. Габриэла некоторое время стояла перед ней неподвижно, все еще не веря в то, что с ней произошло. Для нее как будто затворилась дверь к сердцу матери, которой настоятельница была для нее все эти годы. Габриэла не знала, что по ту сторону дверей старая монахиня тихо плачет, уронив голову на стол.

Сестра Мария Маргарита отвела всхлипывающую Габриэлу на склад, где ей выдали комплект нижнего белья и старые, но добротные и крепкие туфли. С платьями неожиданно возникло затруднение. За последние полторы недели Габриэла сильно похудела, поэтому одежда висела на ней как на вешалке. В конце концов она остановилась на мешковатом сарафане из темно-синего полиэстера с желтым набивным рисунком, который был номера на два больше, чем надо, и на еще более уродливом черном с блестками платье. Оно сидело несколько лучше, чем сарафан, да и черный цвет гораздо больше соответствовал душевному настрою Габриэлы. Она быстро обменяла одно черное платье на другое и сложила в побитый фибровый чемодан свои немногочисленные пожитки.

В последнюю очередь Габриэла сняла свой черный головной платок. Она вспоминала, как много раз снимала его для Джо, когда они тайком встречались. Теперь она расставалась с апостольником навсегда — и вместе с ним и с сестрами, с монастырем и со всем, что он для нее значил. Это была цена, которую ей пришлось заплатить за несколько часов блаженства.

Бережно уложив апостольник на стол, застланный светлой клеенкой, Габриэла выпрямилась и повернулась к сестре Марии. Их взгляды встретились, и они некоторое время молча смотрели друг на друга. Сестра Мария Маргарита была первой, кто встретил Габриэлу на пороге монастыря много лет назад. С тех пор она почти не изменилась и по-прежнему напоминала колдунью, но теперь Габриэла твердо знала, что эта колдунья была доброй. Все обитательницы монастыря желали ей только добра, но она сама все испортила…

— Прощайте… — одними губами произнесла Габриэла, и старая монахиня крепко обняла ее. Обет молчания все еще запрещал ей говорить, но не запрещал плакать, и несколько мгновений обе они проливали слезы над неизбежностью расставания и над неизвестностью, которая ждала Габриэлу за порогом монастыря. Ее судьба должна была стать жестоким уроком для остающихся, но старая привратница знала, что никогда и ни за что не расскажет никому о том, какое бесконечное горе она увидела в глазах этой молодой женщины в последние минуты ее пребывания в монастыре.

Наконец они разжали объятия. Габриэла вышла к воротам монастыря вслед за той, что на протяжении двенадцати лет была ее сестрой, а теперь должна была остаться на берегу широкого и бурного моря, в плавание по которому уходила маленькая лодочка Габриэлы. Сестра-привратница медленно отворила маленькую калитку. Секунду Габриэла колебалась, потом шагнула за порог и остановилась, не в силах совладать с дрожью в коленях. Это был шаг в пустоту, во мрак неизвестности. Габриэла обернулась в отчаянии, бросив на старую монахиню последний взгляд, исполненный мольбы. Но Мария Маргарита только покачала головой и медленно затворила калитку. Полуденное солнце ярко блеснуло на латунном кольце, и Габриэла услышала лязг задвигаемого засова.

Отныне монастырь перестал для нее существовать. Габриэла осталась одна.

Глава 3

Габриэла долго стояла за воротами монастыря. Она просто не знала, куда теперь идти, что делать, с чего начать. Единственное, о чем она была в состоянии думать, это о том, что всего за несколько дней она потеряла любимого, ребенка, семью, дом. Всю жизнь. Только сейчас к ней пришло осознание огромности этой потери. Габриэла даже пошатнулась, но устояла. Стучаться в дверь, которая закрылась для нее навсегда, скрестись в неподатливое дерево и умолять, чтобы ее впустили обратно, было бесполезно — она понимала это слишком хорошо. Этим она только еще больше огорчила бы тех, кого она любила и кто любил ее. Поэтому, переложив чемоданчик в другую руку, Габриэла медленно побрела прочь.

Она знала, что должна найти где-то комнату и работу. Посоветоваться было не с кем. У нее не было в Нью-Йорке ни одного знакомого. Даже адресов своих бывших однокурсниц по университету Габриэла не могла припомнить. Да и знала ли она их? Все свои надежды на будущее она связывала с монастырем. Ей было незачем заводить мирские знакомства.

В конце концов Габриэла села на первый попавшийся автобус, идущий к центру города, решив для себя сойти на десятой остановке, но вскоре сбилась со счета. В итоге она сошла на перекрестке Восемьдесят шестой улицы и Третьей авеню. Зачем она сюда приехала? Пока она тряслась в автобусе, у нее появилась безумная идея попробовать разыскать отца. Она вошла в ближайшую телефонную будку и позвонила в адресный стол Бостона. Ей ответили, что в этом городе нет ни одного Джона Харрисона, который родился бы в указанном ею году.

В конце концов, так ничего и не добившись, Габриэла повесила трубку. Недавно ей исполнилось двадцать три, но она вынуждена была начинать жизнь сначала, чувствуя себя как малый ребенок — ничего не знающий и почти не ориентирующийся в окружающей действительности. Даже просто переходить улицы, если на них не было светофора, она отвыкла.

Выходя из будки, Габриэла почувствовала легкое головокружение и поняла, что ей следует поесть. В последний раз она завтракала еще в больнице, а сейчас было уже за полдень. Голода она, правда, не чувствовала.

Она еще немного постояла возле будки. Мимо нее в обоих направлениях бежали, спешили люди. У каждого, казалось, была какая-то цель, и только она одна никуда не торопилась, застыв на месте словно увесистый камень посреди бурной реки. В конце концов ей стало даже немного не по себе. Габриэла заставила себя зайти в небольшое кафе, которое находилось совсем рядом. Там она заказала чашку чая и булку и долго сидела, глядя прямо перед собой. Машинально отщипывая от булки крошечные кусочки, она отправляла их в рот и вспоминала последние слова матушки Григории. Настоятельница назвала ее сильной. Габриэла вновь и вновь удивлялась тому, почему все считают ее какой-то особенной, не такой, как все. Эта фраза стала для нее уже чем-то вроде дурной приметы, несомненного признака того, что те, кого она любит, вот-вот оставят ее одну. Этими словами они словно подготавливали Габриэлу к неизбежному, зная, что без их помощи и поддержки сила и мужество ей действительно понадобятся.

Допив свой остывший чай, Габриэла подобрала со стойки брошенную кем-то газету и нашла в ней раздел о сдаче жилья. В газете перечислялись адреса небольших отелей и пансионов, и Габриэла с удивлением обнаружила, что один из них находится совсем недалеко, на Восемьдесят восьмой улице, рядом с Ист-Ривер. Что ж, для начала это годилось. Впрочем, это еще вопрос, сможет ли она позволить себе снять там комнату. У нее пока не было работы. Кто знает, сколько это может стоить. Пятисот долларов матушки Григории (а Габриэле почему-то казалось, что вовсе не архиепископ снабдил ее этой скромной суммой) могло хватить ей не больше, чем на месяц.

Но Габриэла чувствовала себя еще слишком усталой и слабой, чтобы разыскивать что-то совсем дешевое, поэтому она все же решила попытать счастья в пансионе на Восемьдесят восьмой улице. Расплатившись за чай и булку, она взяла свой чемодан и медленно вышла на улицу.

Несмотря на то что осень выдалась теплая и день стоял солнечный, Габриэла постоянно мерзла. Кроме того, все тело у нее болело, словно избитое, и последние кварталы на спуске к Ист-Ривер она преодолела словно в тумане. Единственный вопрос, который сверлил ее мозг, был о цене комнаты. Габриэле еще никогда не приходилось самой о себе заботиться, и она просто не знала, сколько стоят самые обычные вещи. Ясно только, что на пятьсот долларов она долго не протянет. Доллар с четвертью, который она отдала за чашку чая и булку, показался ей огромной суммой. Ведь надо еще купить себе что-то из теплых вещей, поскольку не за горами была холодная нью-йоркская зима. И все же она была благодарна настоятельнице за деньги: без них ее положение было бы просто отчаянным.

Пансион, о котором говорилось в газете, Габриэла нашла не сразу. В первый раз она прошла мимо, не обратив внимания на скромную вывеску в запыленном окне. Только когда впереди блеснула серебристо-стальная река, она спохватилась и, ориентируясь по номерам домов, вернулась назад.

Пансион представлял собой довольно угрюмое четырехэтажное здание из темно-красного кирпича. Местами кирпич повыкрошился, отчего фасад казался каким-то щербатым, но в вестибюле оказалось неожиданно чисто. Правда, на всем здесь лежала печать некоторого запустения и ветхости. Пахло пригорелым жиром с кухни и почему-то кошками. Габриэла снова почувствовала себя одинокой — столь разительным был контраст с безупречным монастырским порядком, где каждый день мылись полы, а краска на стенах и штукатурка постоянно подновлялись.

Пока Габриэла осматривалась, из боковой двери выглянула пожилая женщина в очках с толстыми линзами, одетая в домашний байковый халат и тапочки. Ее седые волосы были собраны на затылке в тугой пучок.

— Что вам угодно? — спросила она с сильным акцентом, который Габриэла сразу же определила как чешский или польский.

— Я… Скажите, у вас сдаются комнаты? Я прочла в газете объявление и пришла…

— Может, и сдаются. — Женщина смерила Габриэлу подозрительным взглядом. У нее действительно была свободная комната, которую она уже давно не могла сдать, однако к выбору постояльцев мадам Босличкова подходила весьма и весьма строго. Проститутки, наркоманы, пьяницы и прочая шантрапа были ей совершенно не нужны. Правда, эта девица не была похожа на проститутку или скандалистку, но уж больно молодо она выглядела, да и одета бедновато. «Быть может, она просто сбежала от родителей?» — подумала мадам Босличкова. Если девчонка окажется несовершеннолетней, значит, рано или поздно в пансионе появится полиция. Кому же это понравится? Мадам Босличкова считала свой пансион достаточно респектабельным и старалась сдавать комнаты людям пожилым, которые аккуратно вносили плату, не водили женщин, не напивались, не буянили, не курили и не готовили в комнатах, не включали музыку на всю катушку в любое время дня и ночи. Проблемы с ними начинались, только когда кто-то из пожилых постояльцев заболевал или умирал, но это случалось не так уж часто. Разумеется, мадам Босличкова допускала, что среди молодежи тоже попадаются приличные люди, но предпочитала не рисковать.