Габриэла тоже подумала об этом. Она собиралась сразу же позвонить по обоим телефонам и выяснить, что сталось с ее отцом.

— Спасибо, матушка, — негромко сказала Габриэла, потом добавила осторожно:

— Мне очень вас не хватало. За это время произошло так много всего…

— Мы все молились за тебя, Габи, — ответила настоятельница. — Кстати, я читала твой рассказ в «Нью-йоркере». Это отличная вещь, Габи, и я… и все мы очень гордимся тобой.

Габриэла была тронута этими словами до глубины души и, чтобы скрыть смущение, принялась рассказывать настоятельнице о профессоре, о том, сколько он для нее всего сделал, о деньгах, которые он ей оставил. Старая настоятельница слушала ее закрыв глаза, и из-под ее плотно сомкнутых ресниц катились на черное платье горячие слезы. Она буквально упивалась голосом, который всегда любила, и вспоминала маленькую, робкую девочку, которую вырастила и воспитала. Настоятельница была очень рада, что вне монастыря Габриэле встретился хотя бы один порядочный и честный человек, который был добр к ней. Сама она ничего не могла сделать для той, которую продолжала считать своей дочерью, поскольку в монастыре по-прежнему было запрещено даже упоминать имя Габриэлы.

— Можно, я напишу вам, когда узнаю, что сталось с моими родителями? — спросила Габриэла в конце разговора, и матушка Григория надолго замолчала.

— Нет, дитя мое, — сказала она наконец, и в ее голосе неожиданно прозвучала глубокая материнская печаль. — Никто из нас не должен ни видеться, ни говорить с тобой. Этот наш разговор — последний. Да благословит тебя Господь, Габриэла…

— Я люблю вас, матушка… мама. И всегда буду любить… — С губ Габриэлы сорвалось короткое сдавленное рыдание, но она тут же постаралась взять себя в руки, чтобы не расстраивать настоятельницу еще больше. Но та уже давно плакала не стыдясь.

— Будь осторожна, Габи, береги себя. И — прощай…

Слезы помешали ей договорить. Если бы Габриэла могла видеть ее сейчас, она поразилась бы тому, какой старой выглядит ее приемная мать. За прошедшие десять месяцев матушка Григория постарела на десять лет — так дорого обошлась ей потеря Габриэлы.

Габриэле хотелось рассказать настоятельнице про Питера, но она не решилась. Да и рассказывать, собственно, было нечего. Возможно, Питер скоро забудет ее, поскольку теперь у него были другие пациенты, другие заботы. Быть может, он и внимание-то на нее обратил только потому, что она была у него, так сказать, под рукой, и флиртовать с нею ему было проще простого. О, Габриэла больше не будет такой доверчивой, иначе кто-то снова сделает ей больно.

— Прощайте, матушка, — ответила она тихо, но в трубке уже давно раздавались короткие гудки отбоя, и Габриэла поняла, что скорее всего она никогда больше не увидит мать-настоятельницу, не услышит ее голоса, не ощутит тепла ее ласковых рук. Сознавать это было так горько и страшно, что Габриэла заплакала от отчаяния и острого чувства безвозвратной потери.

Прошло несколько минут, прежде чем Габриэла успокоилась и смогла перевести дух. Только потом она набрала один из номеров, которые дала ей матушка Григория. Это был рабочий телефон Джона Харрисона — Габриэла не хотела ждать вечера, пока отец вернется к себе домой. Она знала, что номер старый, но, может быть, там все еще помнят его и могут подсказать, как его найти. Но когда она попросила к телефону мистера Харрисона, добавив, что звонит его дочь, ее сразу же соединили с кабинетом отца.

— Габриэла? Это действительно ты?.. — В голосе отца, который она, оказывается, хорошо помнила, смешались удивление, настороженность, недоверие, но отнюдь не радость, и его образ — знакомый образ Прекрасного Принца, который Габриэла вызвала в памяти, пока набирала номер, — сразу потускнел, растаял. Она невольно подумала, что Джон Харрисон, должно быть, очень изменился.

И все же, отвечая ему, Габриэла снова почувствовала себя девятилетней.

— Папа?..

— Где ты? — спросил Джон с еще большей тревогой.

— Здесь, в Нью-Йорке. Я только что узнала твой номер — все это время я думала, что ты живешь в Бостоне.

— Я переехал обратно лет двенадцать назад, — ровным голосом объяснил Джон, и Габриэла снова задумалась о том, что он сейчас чувствует. Быть может, то же, что и она, решила наконец Габриэла. В ее представлении, во всяком случае, иначе и быть не могло.

— Мама оставила меня в монастыре, когда мне было десять, — выпалила Габриэла, горя желанием объяснить ему, где она была и почему он не мог ее найти. Это было совершенно детское наивное желание, но ничего с собой поделать она не могла.

— Я знаю, — ответил он все тем же ровным механическим голосом, из которого были тщательно изгнаны любые намеки на владевшие им чувства, и Габриэле показалось, что, за исключением первых двух фраз, их дальнейший разговор пройдет в том же ключе. — Она написала мне из Сан-Франциско.

— Когда? Когда она тебе написала?

Теперь пришел черед Габриэлы удивляться. Значит, он все знал? Тогда почему он не позвонил, не зашел, чтобы хотя бы повидаться с ней? Что ему помешало?

— Она написала мне сразу после развода, — ответил Джон. — С тех пор я ничего о ней не слышал. Я даже не знаю, вышла ли она второй раз замуж, как собиралась.

— Так ты знал? Знал все эти тринадцать лет? — потрясение спросила она, но отец не ответил. Вместо этого он сказал:

— Жизнь не стоит на месте, Габриэла. Меняются времена, меняются люди, обстоятельства. Мне тогда было очень тяжело…

Он что, ждал от нее сочувствия или понимания? Габриэла знала только одно: как бы тяжело ни пришлось Джону Харрисону пятнадцать лет назад, его дочери было еще тяжелее. Гораздо тяжелее, чем он знал, чем хотел знать. В этом отношении Джон, похоже, нисколько не переменился.

— Когда мы сможем увидеться? — спросила она напрямик.

— Я… — Джон не ожидал такой просьбы и решил, что Габриэла хочет попросить денег. Между тем его карьера в банке не была блестящей — за все эти годы он так и не сумел пробиться наверх.

— Ты уверена, что это необходимо? — спросил он, и в его голосе снова прозвучала настороженность.

— Мне бы очень этого хотелось, — ответила Габриэла, начиная нервничать. Отец, похоже, не очень обрадовался ее звонку. — Можно, я приеду сегодня? — Воспоминания детства были все еще сильны в ней, и сейчас она снова чувствовала себя девятилетней просто от того, что слышала его голос. Габриэла почти забыла о том, что ей уже исполнилось двадцать четыре года и что она давно стала взрослой.

И снова Джон заколебался. Он просто не знал, что ей сказать. Прошло несколько томительно долгих секунд, прежде чем он заметил лазейку, которую оставила ему Габриэла.

— Ты хочешь приехать сейчас? В офис? — уточнил он, и когда Габриэла ответила «да», она услышала вздох облегчения. Отец явно хотел поскорее покончить с этой неловкой для обоих проблемой. Что ж, раз так, то и Габриэла не станет откладывать встречу.

— Как насчет трех часов? — торопливо предложил Джон, и снова Габриэла ответила согласием.

— Хорошо, я приеду, — сказала она и положила трубку.

Но когда она поднялась из вестибюля к себе в комнату, на лице ее сияла радостная улыбка.

У нее в запасе было еще несколько часов, и все , это время Габриэла ничего не могла делать. Она так нервничала, что у нее все буквально валилось из рук. В мозгу ее роились тысячи вопросов: как он выглядит, что он ей скажет, как объяснит все, что произошло с их семьей много лет назад. Этот последний вопрос она непременно должна была задать отцу и добиться ответа. В глубине души она была почти уверена, что во всем была виновата ее мать, но ей хотелось узнать, что думает по этому поводу Джон. И, главное, как он это допустил.

В половине третьего она переоделась в свой лучший темно-синий полотняный костюм и взяла такси, которое доставило ее на Пятьдесят третью улицу.

Инвестиционная фирма, в которой работал Джон Харрисон, была очень небольшой, но пользовалась безупречной репутацией и была широко известна. Кто бы мог подумать, что ее отец все это время работал именно здесь?

Секретарша, к которой обратилась Габриэла, сказала, что ее ждут, и сразу же повела ее к кабинету мистера Харрисона. Идти нужно было по длинному коридору, и все это время с лица Габриэлы не сходила широкая, счастливая улыбка. Вопреки всем своим страхам и сомнениям сейчас она была совершенно уверена, что стоит ей только увидеть отца, и все сразу разрешится наилучшим образом.

Ровно в одну минуту четвертого (время Габриэла определила по большим электронным часам на стене, циферблат которых горел ярким изумрудно-зеленым светом) секретарша распахнула перед Габриэлой двери кабинета мистера Харрисона и почтительно отступила в сторону, пропуская ее внутрь. Кабинет оказался просторной, светлой комнатой с панорамным окном на задней стене. Из него открывался потрясающий вид на город, но Габриэла едва обратила внимание на эту красоту. Стоило ей только переступить порог, как взгляд ее нашел человека, сидевшего за длинным полированным столом, — нашел и остановился на нем.

Это был он, ее отец, и в первое мгновение Габриэле показалось, что за пятнадцать лет он совершенно не изменился. Джон Харрисон был все так же красив, но когда она пригляделась получше, то различила седину в его волосах, опущенные вниз уголки рта и несколько морщин, которых раньше не было. Впрочем, удивляться тут не приходилось: произведя в уме несложный подсчет, Габриэла сообразила, что ее отцу пятьдесят один год.

— Здравствуй, Габриэла, — сказал Джон, пристально глядя на нее из-за стола. Он был удивлен тем, какой она стала: красивой, грациозной, женственной. От него Габриэла унаследовала светлые мягкие волосы и яркие голубые глаза, которые делали ее красоту особенно изысканной. Ничего от Элоизы в ней не было, и Джон невольно обрадовался этому.

— Садись. — Он взмахнул рукой, указывая ей на кресло напротив, и Габриэла поневоле подчинилась. Ей очень хотелось обнять отца, поцеловать, прижаться к нему, как в детстве, но он не сделал ни малейшей попытки даже встать ей навстречу. Нет, не так она представляла себе все это…