Войдя в ванную комнату, Габриэла включила душ и, стоя под его упругими, горячими струйками, снова задумалась о самом дорогом для нее человеке, который в это время боролся за жизнь в палате интенсивной терапии. Профессор был для Габриэлы больше чем другом, и она старательно отгоняла от себя мысль, что будет с ней, если она его потеряет. Вместо этого она рисовала себе радостные и счастливые картины, во всех деталях представляя возвращение профессора, раздумывала о том, что следует предпринять для его скорейшего выздоровления. Габриэла готова была сделать для него все, что только в человеческих силах, отдать до последней капли всю свою кровь, если понадобится. Бог послал ей этого удивительного человека, и Габриэла поклялась не допустить, чтобы Он забрал его теперь. Она считала себя в своем праве: Бог и так лишил ее всего, что было у всех обычных людей. Если бы профессор вдруг умер, она перестала бы верить в высшую справедливость.

Когда ближе к вечеру Габриэла снова приехала в больницу, мадам Босличкова и миссис Розенштейн как раз собирались уходить. Обе женщины были в слезах. Габриэла спросила, что случилось, и они рассказали, что профессору неожиданно стало хуже. Паралич правой стороны тела начал распространяться и на левую сторону, и профессор задыхается. Врачам снова пришлось подключить аппарат искусственного дыхания.

Это были тревожные вести. Когда Габриэла вбежала в палату, она сразу увидела, что профессору действительно стало хуже. Он выглядел крайне изможденным и очень усталым; черты его лица заострились, а лежащие на одеяле руки были совершенно неподвижны.

— Состояние профессора ужаснуло Габриэлу, но она постаралась собрать все свое мужество и заговорила с ним преувеличенно бодрым тоном.

— Мне сказали, что вы сегодня плохо себя вели, — промолвила она, садясь на знакомый желтый стул в изголовье его кровати. — Говорят, вы все время щиплете молоденьких сиделок за… мягкие места и не даете прохода медсестрам. Я от вас этого не ожидала, профессор, я считала вас воспитанным человеком…

Его глаза немного оживились, а потом взгляд профессора снова стал напряженным и мрачным. Но мистер Томас попыток приподнять руку и погрозить ей пальцем больше не делал. Аппарат искусственного дыхания не позволял профессору издавать никаких звуков. Габриэла вдруг осознала, насколько беспомощен сейчас этот человек и как близко он подошел к самому последнему пределу. Впрочем, она тут же сказала себе, что, несмотря на свой утомленный вид, профессор выглядит чуть менее бледным, чем раньше, В глубине души она понимала, что обманывает себя и что шафранно-желтый оттенок, появившийся на пальцах и на скулах профессора, не имеет никакого отношения к румянцу, который, случается, играет на щеках выздоравливающих.

Зная, что профессор слышит и понимает все, что она говорит, Габриэла принялась рассказывать ему о том, как они заживут, когда он вернется в пансион.

— Все будет замечательно. Я снова начну писать, — говорила она, — а вы будете разносить меня в пух и прах за пристрастие к таким словам, как «прелестный», «чудесный» и «очаровательный»… — Тут Габриэла улыбнулась. Она начинала свой монолог с некоторой принужденностью, но теперь разошлась настолько, что сама почти поверила в то, что говорит. Она даже рискнула — в шутку, конечно, — посетовать на то, что профессор уже давно не приглашал ее ни в какой ресторан, как это часто бывало в начале их знакомства.

— То, что в моей жизни появился Стив, — сказала она, — вовсе не означает, что мы с вами не можем никуда выходить. Стив нисколько к вам не ревнует, хотя на его месте я была бы поосторожней — такой кавалер, как вы, способен отбить девчонку у самого красивого мужчины.

Тут она лукаво улыбнулась профессору и наклонилась, чтобы поцеловать его, но тот только закрыл глаза и сделал слабое движение, будто хотел отвернуться. В его мозгу, казалось, — кипела какая-то битва, которую он проигрывал только потому, что язык больше ему не повиновался. Габриэла не могла его понять, как ни старалась. Поэтому она стала дальше рассказывать профессору про Стива.

Профессор снова открыл глаза и впился в нее умоляющим взглядом. Габриэла ничего не могла поделать. Какая бы мысль ни терзала профессора, он оказался бессилен передать ее без помощи языка.

Габриэла сидела с ним до самого вечера. Сначала она хотела вернуться в пансион, но, позвонив туда и переговорив со Стивом, решила остаться. Дома ей все равно нечего было делать — Стив собирался ужинать с тем человеком, с которым днем играл в теннис, и, судя по голосу, его дела продвигались успешно. О своем знакомом Стив сообщил только, что он работает на Уолл-стрит, и дружеские отношения с ним могут иметь большое значение для его дальнейшей карьеры.

Услышав об этом, Габриэла вздохнула с некоторым облегчением. Она была рада узнать, что у Стива есть чем занять вечер. Ей было несколько неловко от того, что приходится оставлять Стива одного, но теперь эта проблема разрешилась. Лишь повесив трубку, Габриэла задумалась о том, как он собирается платить за ужин.

Вернувшись в палату профессора, она снова села на стул и накинула на плечи теплую кофту, поскольку в палате было прохладно. Готовясь к длинной ночи в больнице, Габриэла взяла с собой какой-то журнал, но читать все равно не могла. Она просто сидела и смотрела в бескровное, бледное лицо дорогого ей человека.

К счастью, ночь прошла спокойно — должно быть, тут сыграл свою роль аппарат искусственного дыхания, благодаря которому профессору не надо было сражаться за каждый глоток воздуха. Лишь иногда он ненадолго просыпался и в панике начинал шарить по одеялу здоровой рукой, но, нащупав пальцы Габриэлы, сразу успокаивался и засыпал снова.

— Вы — мой самый близкий человек, Теодор Томас, — шепнула ему Габриэла, и ей показалось, что он ответил слабым пожатием. Должно быть, в полусне он принимал ее за Шарлотту. Так она подумала, заметив, с какой нежностью смотрел на нее профессор каждый раз, когда ненадолго приоткрывал глаза. И, как ни странно, в такие моменты ей даже казалось, что этот старый человек чувствует себя счастливым, но она не знала — от чего. Быть может, он лучше ее знал, что поправится и что все будет хорошо. А может, во сне ему являлась Шарлотта, маня его за собой, и ему было радостно сознавать, что их двадцатилетняя разлука скоро закончится.

Под утро, продолжая держать руку профессора в своей, Габриэла тоже заснула, уронив голову на грудь. Ей снились странные сны про Джо, про ее отца, Стива и профессора. Отец, как всегда, стоял в стороне и смотрел, а Джо и профессор ссорились со Стивом, но Габриэла не могла понять — из-за чего.

Когда на рассвете она очнулась, первой ее мыслью было: как профессор? Серое небо за окном только-только начинало розоветь. Габриэла вздрогнула. Вот, начинается новый день, и битва еще не закончилась. Теперь она не сомневалась, что профессор сумеет победить.

Она посмотрела на него. Глаза профессора были закрыты, а челюсть как-то странно отвалилась. «Искусственное легкое» продолжал? мерно дышать за него, и грудь профессора поднималась и опускалась все так же ритмично, но в лице его было какое-то нездешнее спокойствие, которое напугало Габриэлу чуть не до обморока. Но не успела она сдвинуться с места, как на одном из приборов замигала фиолетовая лампочка, и сам прибор издал какой-то пронзительно-скрежещущий звук.

Габриэла хотела поднять тревогу, но двери палаты распахнулись словно сами собой, и внутрь ворвались дежурный врач и сиделка. Следом за ними появилось еще множество людей с какой-то аппаратурой, они оттеснили Габриэлу в сторону и занялись профессором. Последним прибежал какой-то запыхавшийся толстяк с металлическим чемоданчиком в руке. Он раскрыл его на том же самом стуле, на котором сидела Габриэла, и достал изнутри какие-то провода с белыми рукоятками на концах. В следующее мгновение широкие спины врачей-реаниматоров заслонили от Габриэлы и толстяка, и профессора. Она отчетливо слышала сухой треск электрического разряда, повторившийся несколько раз.

Сколько это продолжалось, Габриэла не знала — она потеряла счет времени. Лишь когда кто-то из врачей отключил аппарат искусственного дыхания, она поняла, что произошло. Сердце профессора остановилось, и все усилия врачей ни к чему не привели. Профессор Томас умер.

Медленно, как во сне, Габриэла поднялась с кушетки, на которую она сама не помнила как опустилась, и сделала два шага вперед, но дежурный врач, неожиданно оказавшийся перед ней, мягко придержал ее за плечи.

— Мне очень жаль, миссис Томас, — сказал он, — но вашего отца больше нет.

Габриэла уставилась на него широко раскрытыми глазами. Нет, хотелось крикнуть ей, вы лжете, этого не может быть! Ведь только что он был жив, он смотрел на нее и улыбался одними глазами, а она держала его руку — худую, теплую, добрую руку и верила, что все обойдется. Не может быть, чтобы профессор умер. Он не мог умереть теперь, когда она уже перестала сомневаться в его выздоровлении.

И все-таки он умер — умер тихо, во сне, и так же тихо отправился на небо, где давным-давно ждала его Шарлотта.

Выключив ненужное теперь оборудование, врачи ушли, а Габриэла осталась в палате одна. Она молча смотрела на неподвижное, мертвое тело профессора и отказывалась верить в происходящее. Она даже снова села на стул рядом, взяла его руку в свою и заговорила с ним так, словно он был жив и мог слышать ее.

— Вы не можете так поступить со мной, — глотая слезы, шептала она. — Вы мне так нужны… Не уходите, не бросайте меня одну. Вернитесь, пожалуйста, я прошу вас…

Но она знала, что все бесполезно. Профессор обрел покой; он ушел в мир, где над ним были не властны беды, болезни и огорчения. Теодор Томас прожил большую, полную самыми разными событиями жизнь длиной в восемь с небольшим десятилетий, и теперь больше не принадлежал ни земле, ни ей, Габриэле.

Он вообще никогда ей не принадлежал. Господь послал ей его лишь на короткое время. По ее мнению, слишком короткое, — но Бог рассудил иначе. Теперь профессор принадлежал только Ему и Шарлотте, и к ним он отправился в назначенный свыше срок.