Видя, как дама в мехах, таща за собой дочь, вылетает за дверь кафе, Габриэла прекрасно представляла себе дальнейшее. Дама будет всю дорогу шипеть сквозь стиснутые зубы, что девочка не получила пряничный домик только из-за своего омерзительного поведения. Конечно, она отвратительная, гадкая, непослушная девчонка и заслужила любое наказание. Вот если бы она вела себя хоть капельку приличнее.

От этих мыслей Габриэлу буквально затошнило. Она поспешно отвернулась от закрывшейся за матерью и дочерью двери кафе. И вдруг столкнулась со взглядом побелевших от ярости глаз мистера Баума. Хозяин кафе, к которому присоединилась и миссис Баум, был до предела возмущен дерзостью своей работницы. Им еще никогда не случалось присутствовать при сцене, подобной той, что только что разыгралась на их глазах. О, как они негодовали на Габриэлу. Мало того, что она поставила их в неловкое положение, так еще и испортила безупречную репутацию заведения. Кроме того, один из пряничных домиков миссис Баум остался непроданным. Сам мистер Баум, наблюдавший за столкновением, пришел к выводу, что у Габриэлы, несомненно, что-то не в порядке с психикой. Была такая минута, когда он почти не сомневался, что Габриэла вот-вот бросится на женщину в норковом манто с кулаками.

И действительно лишь огромным усилием воли Габриэле удалось взять себя в руки и не ударить женщину по лицу хотя бы просто для того, чтобы она на своей шкуре почувствовала, каково это. Сама она всей кожей помнила удары, которыми осыпала ее мать, ту почти невыносимую боль и страшную ватную тишину, которая внезапно навалилась на нее, когда мать повредила ей барабанную перепонку.

— Снимите ваш фартук, мисс Харрисон, — прошипел мистер Баум, протягивая вперед руку, — вы уволены.

Его жена кивнула в знак того, что поддерживает решение мужа. Габриэла, развязав тесемки, медленно сняла фартук и протянула хозяину. Остальные официантки и клиенты в молчании наблюдали за этой сценой.

— Мне очень жаль, мистер Баум, — негромко проговорила Габриэла. Она вовсе не собиралась ни объясняться, ни спорить с ним. О своем поступке она не жалела, хотя это и стоило ей места. Она должна был вступиться за маленькую, беззащитную девочку, у которой в целом свете не было никого, кто любил бы и баловал ее — только мать и отец, которые «воспитывали» ее, учили «дисциплине» и «правилам приличного поведения».

— Вы не имели никакого права вмешиваться, — сердито сказал Баум и отвел глаза. — Это ее дочь, и она может воспитывать ее, как считает нужным. Вас это не касается. Никто не должен вставать между родителями и их детьми, потому что…

Дальше Габриэла не слушала. Мистер Баум лишь повторял то, что считал непреложной истиной весь мир — тот самый мир, который позволял родителям безнаказанно избивать и калечить своих детей. Эти люди выходили из своей спячки лишь тогда, когда какой-нибудь несчастный ребенок оказывался убит или жестоко изуродован. Тогда они начинали возмущаться и требовать самого сурового приговора родителям-садистам. Но вскоре общественность успокаивалась. Матери и отцы снова получали полную, ничем не ограниченную свободу истязать и мучить своих чад. И опять никто не мог защитить несчастных детей, которые со страхом ложились и со страхом вставали. Лишь немногие — те, кто испытал это на себе, кто не сломался и был достаточно смел — могли позволить себе открыто вмешиваться в отношения между родителями и детьми, действуя на свой страх и риск, вопреки мнению трусливого большинства, которое — как супруги Баумы — считало, что «это никого не касается».

— Вы сами видели, что эта женщина сделала со своей дочерью, — твердо возразила Габриэла хозяину. — А что, если бы она убила Элисон здесь, прямо на ваших глазах, в вашем замечательном кафе? Может быть, она убьет свою девочку, когда вернется домой? Что вы будете делать, если прочтете об этом в завтрашних газетах? Будете продолжать принимать эту женщину и продавать ей пряничные домики? Вы скажете, что вы не знали?.. Вы все знали, мистер Баум! И вы, и все! Мы видим это каждый день, но проходим мимо, потому что это не наше дело. Мы просто не хотим этого замечать. Такие вещи пугают нас, смущают наши нежные души, и мы не вмешиваемся, потому что боимся последствий. Но что будет с ребенком, мистер Баум? Этой девочке было больно. Это ей, а не вам, не мне и не миссис Баум вывихнула руку хорошо одетая, состоятельная женщина, которую даже матерью не назовешь. Неужели вы на ее стороне?!!

— Уходите из моего кафе, Габриэла, — сказал мистер Баум, продолжая смотреть куда-то мимо нее. — Уходите и не возвращайтесь. Вы сумасшедшая, и вы… вы безответственный и опасный человек.

Он повернулся к клиентам, которые тоже хотели поскорее забыть все, что только что произошло на их глазах.

— Надеюсь, я действительно могу быть опасна для тех, кто бьет и унижает своих детей, — спокойно произнесла Габриэла. — И для тех, кто способен равнодушно на это смотреть — тоже. Именно те, кто закрывает глаза и отворачивается, представляют настоящую опасность, — добавила она, глядя на сидевших за столиками посетителей, которые, как и мистер Баум, старательно глядели в сторону.

Никто ничего ей не ответил. Габриэла, круто повернувшись на каблуках, направилась к дверям кафе, где висела на вешалке ее куртка. Только сейчас она увидела, что у одного из столиков стоит профессор Томас. Очевидно, он вошел, когда девочка начала плакать, и поэтому Габриэла его не заметила.

Из кафе они вышли вместе.

— Вы все видели? — шепотом спросила у него Габриэла. Теперь, когда все было позади, силы неожиданно оставили ее, и она чуть не плакала. Ее куртка из толстой верблюжьей шерсти была очень теплой, но, несмотря на это, Габриэлу знобило. Слишком велико было нервное напряжение.

— Я все видел, — подтвердил профессор и, взяв Габриэлу под руку, повел ее прочь от кафе. Ему хотелось сказать, что он еще никогда никем так не восхищался, но отчего-то в горле у него встал комок, и профессору потребовалось некоторое время, чтобы совладать со своими эмоциями.

— Ты замечательный человек, Габи, — промолвил он наконец. — И я очень рад, что мне выпало счастье познакомиться с тобой. То, что ты делала и говорила, было просто великолепно. Большинству людей один-два шлепка, которыми мать награждает своего ребенка, кажутся чем-то совершенно обыденным, не стоящим внимания. Но ты, похоже, разбираешься в этих вещах гораздо лучше, чем многие…

— Они просто боятся, — печально возразила Габриэла, прижимаясь к профессору, словно ища у него защиты. — Притвориться, будто ничего не замечаешь, гораздо легче, чем просто встать и сказать, что думаешь. Мой отец все время так поступал. Он делал вид, будто ничего особенного не происходит. Он позволял матери делать все, что ей хотелось, и никогда не вмешивался.

Впервые она заговорила с профессором о своем детстве, и даже по этим нескольким словам он сразу понял, что за этим стоит печальная, трагическая история. И ему показалось, что Габриэла почти готова рассказать ему все.

— Так вот, значит, чем это обернулось для тебя, — проговорил он грустно. У него никогда не было своих детей, и все, чему профессор Томас только что стал свидетелем, не укладывалось у него в голове. Он не понимал, как можно быть таким жестоким и равнодушным по отношению к собственному сыну или дочери.

— Гораздо хуже, — честно призналась Габриэла. — Мать избивала меня так, что я порой просто теряла сознание, а отец… Он просто смотрел и молчал. Наверное, меня спасло то, что мать в конце концов оставила меня в монастыре, чтобы во второй раз выйти замуж. С отцом они уже развелись, так что я была единственным препятствием на ее пути к свободе. Но десять лет жизни с матерью дорого мне обошлись. Одним ухом я почти ничего не слышу, вся голова у меня в шрамах, несколько ребер сломано. Я перенесла несколько сотрясений мозга, о которых никто не знает, потому что мать не вызывала ко мне врача, даже когда я теряла сознание от побоев. Она просто оставляла меня валяться там, где я упала, а потом снова наказывала меня, если я пачкала кровью паркет или ковер. Мать в конце концов забила бы меня до смерти. Теперь я это понимаю и не устаю благодарить судьбу за то, что ей пришло в голову оставить меня в монастыре и уехать. В Калифорнию… — добавила Габриэла, припомнив ту ложь или, вернее, полуправду, к которой она прибегла, когда знакомилась с профессором и другими соседями по пансиону.

— О боже! — воскликнул профессор Томас, который неожиданно почувствовал себя очень старым. Ему было трудно даже представить себе тот, кошмар, в котором Габриэла жила целых десять лет, однако он верил каждому ее слову. История, которую он только что выслушал, объясняла многое в ее поведении. Теперь профессор понимал, почему Габриэла так осторожна при встречах с новыми людьми, почему держится так замкнуто и так сильно скучает по своему монастырю. Понимал он и то, почему многие люди, которым приходилось сталкиваться с ней, считали ее сильной. Габриэла и впрямь была наделена особой силой духа, которая позволила ей бросить вызов аду и победить. Несмотря на физические и душевные страдания, она сумела уцелеть — именно уцелеть, то есть остаться цельной, несломленной натурой. Вопреки всем усилиям матери, дух девочки закалился и окреп. Обо всем этом профессор поспешил сказать ей, пока, скользя по обледенелым тротуарам, они шли к пансиону мадам Босличковой.

— Наверное, именно поэтому мать так сильно меня ненавидела, — сказала Габриэла, гордясь тем, что не испугалась заступиться за маленькую Элисон. Пусть это стоило ей работы, однако Габриэла знала, что могла бы рискнуть и большим. — Она почувствовала, что не может меня одолеть. Теперь я точно знаю, что она хотела убить меня, но боялась!

— О матерях так обычно не говорят, — вздохнул профессор. — Это… это совершенно ужасно, но я верю тебе и нисколько не осуждаю. Кстати, — добавил он озабоченно и нахмурился, — с тех пор как твоя мать уехала в Калифорнию, она не пыталась связаться с тобой, найти тебя?